Юлия Крюденер и Анна Лион. «Евангелист. Жизнь и служение Ивана Онищенко»

Источник

Оглавление

ЧАСТЬ I. ПРОБУЖДЕНИЕ

Глава 1. Знакомство с Ваней
Глава 2. На ярмарке
Глава 3. Подарок
Глава 4. Пост
Глава 5. Молитва
Глава 6. Единение со Христом
Глава 7. Домашняя церковь
Глава 8. Зрелость
Глава 9. Друзья
Глава 10. Первые угрозы
Глава 11. Встреча с немцами-колонистами
Глава 12. Благовестник
Глава 13. Первое крещение на юге Украины
Глава 14. Миссионер
Глава 15. Базелевская миссия
Глава 16. Беседа с церковным старостой
Глава 17. Крещение
Глава 18. Возникновение евангельских общин на юге Украины
Глава 19. Гонение
Глава 20. Из села в село, из дома в дом, от сердца к сердцу
Глава 21. Домой в Основу
Глава 22. В Березовку
Глава 23. Проповедь Онищенко
Глава 24. Покаяние Люши
Глава 25. Тучи сгущаются. Новые веяния
Глава 26. Священник Переверзев
Глава 27. Совещание в Ряснополье
Глава 28. Опять в Основу
Глава 29. Дневники Онищенко
Глава 30. Онищенко и Ратушный
Глава 31. Последнее крещение
Глава 32. Совещание в лесу
Глава 33. Снова в путь
Глава 34. Арест

ЧАСТЬ II. В ЗАСТЕНКАХ

Глава 1. Тюрьма
Глава 2. Камера политических
Глава 3. Блаженны чистые сердцем
Глава 4. Евангелист и революционер
Глава 5. Стихи о тюрьме
Глава 6. Хлеб насущный
Глава 7. Допрос
Глава 8. Где Онищенко?
Глава 9. В Карцере
Глава 10. Камера уголовников
Глава 11. Передача
Глава 12. Чтение Евангелия
Глава 13. Покаяние Бернадского
Глава 14. Покаяния в сорок первой камере
Глава 15. Прощальная беседа
Глава 16. Допрос Бернадского
Глава 17. За закрытой дверью
Глава 18. Бернадский напутствует
Глава 19. Увещевание Онищенко
Глава 20. Прощание с камерой
Глава 21. Суд над Онищенко
Глава 22. Последнее свидание

ЧАСТЬ III. ССЫЛКА

Глава 1. Отец и сын
Глава 2. По дороге в ссылку
Глава 3. На Фаворе
Глава 4. Совещание в Малой Виске
Глава 5. Съезд в Новомиргороде
Глава 6. Днепр широкий
Глава 7. На дороге, которая пуста
Глава 8. Роскошная смоковница
Глава 9. Горечь богатства
Глава 10. Исповедь архиерея
Глава 11. В Дубнинской тюрьме
Глава 12. Лохвица
Глава 13. Учитель
Глава 14. Крещение молокан
Глава 15. Саратов
Глава 16. На пароме
Глава 17. Голодный край
Глава 18. Кандальные
Глава 19. Губернский прокурор
Глава 20. В Орской крепости
Глава 21. Сапожник Авдеич
Глава 22. У Иртыша

ЧАСТЬ I. ПРОБУЖДЕНИЕ

Глава 1. Знакомство с Ваней

Весна 1848 года была на юге Украины особенно пышной, ранней. Все пробуждалось к жизни: и деревья, и травы, и животные, и дети.

Раннее утро. Русая голова Вани, шестнадцатилетнего юноши, приподнялась на подушке, голубые глаза беспокойно посмотрели на стенные часы, и юным, крепким движением он поднялся с кровати. Он помнил, что сегодня отец едет в Одессу на ярмарку, и что надо помочь ему собраться.

Отец был уже во дворе и выкатывал бричку.

— Ваня! — крикнул отец, с удовлетворением глядя на своего любимца, — какой хомут будем надевать?

— С нарытником, — горделиво сказал сын, уже неся к телеге вязаные шерстяные вожжи.

— Почисть бляхи, в город еду.

— Знаю, тато!

И вот отец Вани, Федор Онищенко, выходит к запряженной телеге в новом сюртуке, одевая сверху темно-синюю бекешу и чумацкий картуз с околышем и лакированным козырьком. Ваня любил видеть отца в таком наряде. Он напоминал ему генерала, которого мальчик когда-то видел на картинке. Подойдя к одноконной, раскрашенной зеленым цветом, бричке, он уверенно взял из рук сына вожжи, снял картуз, посмотрел на небо и перекрестился свободной рукой. Затем легко вскочил на сиденье, и лошадь тронулась. Ваня, держась за сиденье, провожал отца до ворот.

У ворот отец остановил лошадь и, нагнувшись к сыну, ласково сказал:

— На Троицу, Ваня, тебе семнадцать. Что привезти тебе в подарок с ярмарки?

— Ничего, тато, не надо. А если привезете, то только такое, чтобы на всю жизнь оно было бы в памяти. Ведь семнадцать лет, это я уже так вырос! Один раз это бывает. Дякую вам!

Проводив глазами удаляющийся возок, Ваня закрыл новые ворота, недавно покрашенные голубой краской, прошел вглубь двора, где лежала копна свежескошенной травы, и лег на нее, вдыхая густой запах разнотравья.

Приходилось ли вам лежать на мягкой душистой траве или свежем сене и видеть перед собой вверху голубое небо, и, не будучи отягченным земной суетой, на некоторое время предаться его созерцанию? Все горечи земной жизни как бы исчезают, стушевываются, и на их место приходит что-то высокое, чистое и бесконечно прекрасное. И кажется, что ты — в новом состоянии, в царстве правды, красоты и гармонии…

Это удивительное чувство и наполнило все существо юноши. Тонкой души мать, справедливый набожный отец, дорогая ему крестная тетя Катя, учительница школы их села Основы — все они вложили в него чувство поэтичности, сострадания ко всему живому, тяги к высоким мечтам. С этими мечтами он рос, с ними становился совершеннолетним. И ему хотелось не просто мечтать, ему хотелось жить самому такой жизнью: все любить, всем помогать, всех звать постоянно к высокому. Он слышал от мамы и тети Кати рассказы о Боге, о Его вечных обителях. Примитивные рассказы о невидимом, но сколько в них было красивого, светлого!

И особенно покоряли его уже немалопонятные ему рассказы, а ясные описания родителями жизни Иисуса Христа, так любившего людей, принявшего такое высокое участие в их судьбе, отдавшего Свою жизнь за право сказать, научить тому, о чем забыли люди, живя совсем не так, как заповедал Бог. И, может быть, в первый раз в своей жизни юноша, лежа лицом к бескрайним небесам, стал молиться, и молитва его была чистой и искренней, той самой, которую слышит Бог.

— Боже мой, — свободно говорил он, — как я хочу к Тебе! Как я хочу жить Тобой, знать Тебя, быть Твоим!.. — и слезы радости заполнили его молодые глаза, и ни перед кем ему не было стыдно за эти горячие слезы.

— Ва-а-ня! — послышался голос матери, искавшей его. Юноша легко поднялся и вытер подолом рубахи мокрое от слез лицо. Мать увидела его и шла к нему, не понимая, что же произошло с ее любимым сыном.

— Мама, ты знаешь, где я был сейчас? Ты знаешь, мамочка, ты все у меня знаешь! Я сейчас был на небе, — улыбнулся он, — в тридесятом царстве! И как там хорошо, мама! Если бы на земле было так.

— На земле должно быть так, Ваня. “Да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе”, — так учил молиться Христос. Да ты ведь и сам знаешь молитву “Отче наш”! Вот, ты вырос, ты должен понять это, ты должен жить так, чтобы смог сказать об этом людям, — поспешно говорила женщина, любящим сердцем чующая в своем любимце необычную душу.

Глава 2. На ярмарке

Федор Петрович проехал один овраг, затем другой, и селение Основа скрылось из глаз. Смотрит он вперед на дорогу, а в ушах все звучат слова сына Вани: “А если привезете, то такое, чтобы на всю жизнь оно в памяти было”. Что можно помнить всю жизнь? Все изнашивается, ржавеет, исчезает… Вечное только на небе”, — думал Федор, шевеля вожжами.

Детей у него много, Иван старший. Тем он привезет гостинцев, матери на одежду, обувку на ноги. Это просто, да и радость им будет. А что Ивану?

Ничего не придумав, Федор стал размышлять о другом. Слева от дороги на Одессу Федор Петрович увидел знакомый поворот. В той стороне, на хуторе, не так и близко, жил его восьмидесятилетний любимый дед Тимофей. Отец и мать Федора умерли от холеры, когда мальчику было всего пять лет. И тогда попал он к деду на хутор. Пятилетним он пас гусей, а когда подрос, стал пасти верблюдов. Дед был трудолюбивый и, как все много работающие люди, строгий, и мальчик мало видел от него ласки. Но справедливость деда, порядочность, уважение людей к нему определили любовь внука к деду. И Федор повернул лошадь к хутору.

Подъехав поближе, он увидел знакомые ему развесистые вербы у пруда, у гребли — добротный дом, пристройки.

Допоздна просидели Федор и дед за столом, и дед, в который уже раз, рассказывал ему о себе.

Еще в 1784 году, шестьдесят с лишним лет тому назад, отпущенный на свободу помещиком, пришел он сюда с семью дочерями, ведя подаренную корову, и поселился здесь. Спали на соломе. Первую зиму жили в курене, потом слепили мазанку, кормились коровкой.

— Я до работы был прилежный, знал и кузнечное, и плотничье дело, шорное и сапожное ремесло. Да вот и Ванька твой, — продолжал дед, — мой правнук, тоже лют до работы. Как-то посмотрел, как я латал сапог, а потом гляжу, он уже и сам начал понемногу шить.

И уже с гордостью в голосе хвалился старик, как он выстроил дом, соорудил сам ветряк, как торговал скотом и как его уважают во всей округе. Он показал натруженные руки:

— Все сами делали! Вот, бач, как от труда богач…

Федор заночевал у деда, а наутро, чуть свет, отправился дальше, в Одессу.

Когда Федор приехал в город, ярмарка была в полном разгаре. Крутились карусели, раскачивались качели, продавали квас, конфеты, пряники, яркие бусы, игрушки, дорогие товары.

Покупки жене, меньшим детям он сделал без промедления, даже скорее, чем предполагал, но просьба старшего сына не была удовлетворена. Все, что видел отец в величайшем многообразии на ярмарке, не было тем, что можно было помнить всю жизнь. С грустью укладывал он покупки в бричку — не было радости удовлетворения от сделанного. Перед ним как бы стоял его старшин, уже помощник, и ожидающе смотрел на отца: “Что же вы, тато, привезли мне?”

Постоял Федор у брички, вздохнул и решил так и ехать домой, ничего не придумав. То, что он вез ему добротные сапоги, новый картуз, дорогой перочинный нож — все это не было тем, что хотел Ваня. Как в той сказке, что еще в детстве рассказывала ему бабушка: аленький цветочек, желание младшей дочери, на ярмарке не продавался…

Федор сел в бричку, но уезжать почему-то не хотелось. Повинуясь внутреннему побуждению, он снял картуз и вслух проговорил, обращаясь к небу: “Господи, помоги мне, вразуми, пошли нужное и желаемое!”

Он тронул вожжами, отпустил их, и возок стал пробираться к выходу с площади, на которой была ярмарка. При выезде находился колодец, где приезжавшие поили лошадей и набирали воды в дорогу. Напоив коня, Федор остановился у кучки мужиков, о чем-то живо и серьезно разговаривавших.

“Может, новости какие узнаю”, — подумал Федор и подошел к ним. По лицам и говору было понятно, что разговаривали крестьяне: русские и из немцев-колонистов. В руках одного из русских была книга, и о ней, видимо, был разговор.

Федор солидно поздоровался и попросил показать ему книгу. Ему беспрекословно подали, и он увидел, что это было Евангелие на русском языке. Федор немного знал грамоту и иногда читал у местного псаломщика Евангелие на древнеславянском, малопонятном ему языке. Евангелие на русском языке показалось ему чудом, откровением именно ему, Федору, и он безотчетливо расстегнул ворот рубашки и определенно положил книгу за пазуху. На удивленный взгляд крестьянина и протестующее движение он спросил:

— Сколько стоит эта книга?

— Эта вещь не продается, — строго сказал крестьянин, протягивая руку за книгой.

И то, что хозяин книги веско назвал ее вещью, придало Федору уверенности, что эта книга, эта вещь и есть то, о чем просил его Ваня, есть то, что может храниться у человека всю жизнь, служить человеку до самой смерти. По себе, по своему сердцу, по своей жизни в семье и в обществе Федор знал, как служили ему так просто выраженные в Евангелии заповеди и учение Христа о Боге и о жизни вечной. И решение ни за что не отдавать книгу, уплатить любую за нее цену полностью овладело им.

— Книгу я вам не отдам, я заплачу за нее столько, сколько вы скажете, — упрямо сказал он, не желая даже думать о недопустимости приобретения таким путем.

— Отдай мне мою книгу, — поднимая голос и гневаясь, сказал крестьянин, и в глазах его засверкала угроза. Он посмотрел на товарищей, ожидая от них поддержки и помощи в возвращении книги.

— Продай, продай мне книгу, — умоляюще говорил Федор, наглухо застегивая ворот сорочки. — Поймите меня, сыну моему, Ивану, на Троицу исполняется семнадцать лет. Он очень добрый и дитя Самого Бога. И он просил меня привезти ему с ярмарки то, что должно служить ему всю жизнь. И я долго не знал, и он не знает, что это такое. Я уже еду домой, и вот теперь узнал, что эта книга и есть то, что он так просил. Возьмите даже коня, я пешком пойду домой, — продолжал Федор, уже не отдавая отчета своим словам.

— Я сам ее, вот, достал у братьев, — сказал крестьянин, указывая на рыжего немца, — я сам хотел ее иметь вот уже столько лет.

— А этак тоже не хорошо делать, не no-Божьи это, взять и не отдавать, — укоризненно рассуждая, сказал другой крестьянин, степенно погладив бороду, — не одному тебе нужно Слово Божье.

Тогда один из немцев, подняв руку, сказал:

— Подождите, не ссорьтесь. Вот идут два наших брата, и они, наверное, могут вам помочь. Брат Иоганн никогда не отказывал.

К разговаривающим подошли два немца. Один из них, коренастый старик с подстриженной бородкой, и был Иоганн Бонекемпер, тогда уже известный благовестник Евангелия на юге России. Немцы переговорили на своем языке, и один из колонистов, расспросив у Федора кто он, откуда, перевел это миссионерам. Те внимательно смотрели на Федора, одобрительно кивая головами. А когда он с увлечением стал говорить, какой у него способный Ваня и как он будет читать всем в доме и в селе Евангелие, Бонекемпер вытащил из объемистого кармана Новый Завет на русском языке и подал его Онищенко. Федор крепко пожал немцу руку и низко ему поклонился.

— Хорошо, хорошо! — произнес Бонекемпер и, вытащив платок, протер заблестевшие слезой глаза.

Онищенко, расстегнув сорочку, вытащил оттуда Евангелие крестьянина и подал тому:

— Прости меня, брат мой, — тронутым печалью голосом сказал он, пряча свое Евангелие в боковой карман бекеши.

Тогда один из колонистов сказал Федору:

— Ты едешь, брат, в Основу. А мы рядом живем, в двенадцати верстах от тебя, в Рорбахе. Вот и поедем вместе. Мы с братьями поедем в моей повозке, а брат, — и он указал на Бонекемпера, — с его другом поедут с тобой. И по дороге побеседуете,

День склонился к вечеру, когда два возка покатили по степной дороге земли русской.

С каждым днем весна входила в свои права; стояли зелеными хлеба; стройными рядками поднимались на доброй земле юга Украины подсолнухи, кукуруза; желтизной блестела сурепка, яркой зеленью пестрело просяное поле. В небе, готовясь к ночи, звонко пели жаворонки. Медленно и низко пролетел коршун. И пьянящий воздух степи располагал к доброй беседе, к открытию сердца человека пред человеком. И когда сердца соприкоснулись с сокровенной тайной жизни, когда мысли обратились к святым словам Евангелия, а все существо устремилось к горнему, беседа вышла искренней, а потому интересной и насыщенной.

Больше говорил на немецком языке Бонекемпер, а его друг-немец переводил и разъяснял Федору Священное Писание. Федор слушал, смотрел в белесоватые, серьезные глаза добродушного немца, и ему хотелось, чтобы дорога длилась бесконечно. Немец по памяти пересказывал содержание Нагорной проповеди Иисуса Христа, а перед Федором проплывали святые примеры перед его же глазами: соль земли — и он глядел на тучные земли, дающие плоды и хлеб миру; и Отец, посылающий дождь всем без выбора; и солнце, так щедро отдающее свет и тепло всему творению Божьему; и птицы небесные, которые не сеют и не жнут и которых так питает Бог; и полевые цветы, так богато украшающие обочины степной дороги. И люди, дети Бога, сидя рядом и трясясь по дороге, говорили о любви Божьей и жили ею.

“Какой я счастливый, какой я богатый!” — думал Федор, временами ощупывая в кармане ту вещь, которая бессмертна, вечна, в которой все сказано, после чтения которой ни в чем не остается сомнения.

Была уже полночь, когда возки, миновав в темноте поворот на село Основу, подкатили к немецкой колонии Рорбах, которая длинным рядом добротных домов выстроилась вдоль дороги. У большого дома немец, ехавший на возке сзади Федора, остановился.

— Братья, здесь нас ждут. Давайте переночуем здесь. Господь привел нас к моему дому. А утром, — обратился он к Онищенко, — доберетесь до Основы.

Гостей в доме ждали еще с вечера, желающих послушать Бонекемпера оказалось много. Федор сидел в уголке. Речь благовестника была для него непонятна, но все то, что он слыхал от него в пути, просветленные лица слушающих, не такие, как при исполнении обычных дел, а какие-то новые, удивительные, заставляли воспринимать слова говорившего как-то по-особенному, и совсем не хотелось спать. Рассвет застал всех в доме бодрыми и радостными. Поистине слова, звучащие из Евангелия, есть сила, свет и жизнь.

Солнце поднималось уже над горизонтом. Жаворонок, опередив его, давно уже висел в воздухе, возвещая день, когда Федор выехал на дорогу, ведущую в Основу. Там ждала его семья, ждал Ваня, ждал труд хлебороба, кормильца земли…

Глава 3. Подарок

Подъезжая к своему двору, Федор увидел, что ворота открыты. Значит, ждут. Во дворе его встретила жена, ласково и приветливо.

— А где Ваня? — спросил Федор, так как обыкновенно первым встречал его сын.

— Он, наверное, побежал к тете Кате рассказать ей свой сон. Видел он во сне, что ты привез ему в подарок ангела.

Федор ничего не сказал, но сердце его защемило. По приметам, видеть во сне ангела — это к большой радости и к большой скорби. Но приход сына заметно оживил его.

— Ну, тато, что ты привез мне? — заглядывая в лицо отца, весело сказал любимец семьи.

— Привез. Все, что просили, привез, — и, сдерживая себя, он стал вытаскивать подарки. — Вот, чоботы тебе хорошие, вот картуз, как у мужика, вот ножик складной, — и, не в силах сдерживаться и не давая времени сыну огорчиться, полез в карман бекеши и вытащил книжку.

— А вот и то, что ты просил, то, что на всю жизнь не забудется, — серьезно и торжественно окончил он, подавая сыну новенькое Евангелие.

— Тато! — только лишь и смог воскликнуть юноша, взяв книгу в руки и бережно раскрыв ее.

Отец и мать смотрели на лицо сына, склонившегося над Евангелием. На нем читали они и восторг, и радость, и надежду. И не могли не рассмотреть и ту грусть и скорбь, которая не может не отразиться на лице человека, задумывающегося над скорбями человечества, близко наблюдающего тяжелую жизнь людей в нелегком водовороте их жизни. “В мире будете иметь скорбь”, — эти слова Иисуса взяты из самой жизни.

“Вот я и привез сыну ангела, — подумал Федор, вспомнив сон сына. — Будет он иметь радость, будет иметь он и скорбь. Но скорбь эта не уничтожит радости, а только сделает ее глубокой, ничем не нарушимой”.

Повзрослевший уже не по годам юноша, много читавший книги под влиянием тети Кати, задававший множество вопросов, основным из которых стал вопрос о гом, как ему жить и как относиться к себе, к близким, к людям, как понимать мир, свою душу, Бога, вечность — искал ответ.

Отец малограмотный, читал мало. Мама, хоть и добрая и честная, но никогда не задумывалась над тем, что стало волновать его, выросшего юношу. Тетя Катя — умная, хорошая, она много чувствует и глубоко, а вот объяснить, выразить ему ей трудно. К тому же она учительница, постоянно занята работой, отдавая все детям.

И вот у него в руках подарок отца, подарок, который может быть с ним всю жизнь, Слово Бога, Писание святых людей, чистых сердцем, людей, видевших Бога…

Юноша стал читать и находил ответы на свои вопросы. Читать Евангелие без вопросов в самом себе трудно. Когда же есть вопросы, и они вопиют, требуют немедленного ответа, тогда читать вечную Книгу, отвечающую на все вопросы, — это наслаждение, потребность, счастье. И нет сил, могущих воспрепятствовать чтению в любых условиях, при любых обстоятельствах.

Днем, будучи уже помощником отца в ведении хозяйства, он все время был занят: в поле, по хозяйству в большой семье. Вечерами же и даже ночью он читал, вникая в себя, радовался и плакал… Плакал, когда видел себя, живущим не так, как должен жить, видел себя, побежденным пороками, самолюбием.

Дедушка, пасечник, отдал в распоряжение внука курень, где Иван вечерами, зажегши каганец из веревки в блюдце с постным маслом, читал часто до утра. Молодой организм превозмогал усталость, юноша вырастал, мужал, определялся.

Подарок был дорог, служил ему путеводной звездой. Отец и мать хотели создать своему сыну лучшие условия жизни и, чтобы он мог заниматься чтением, думали отдать свою комнату. Но юноша сказал, что хочет жить как все его меньшие братья и сестры, как все в доме: не выделяться, не жить лучше. Вместе с тем, в нравственном отношении он хотел жить не как все.

Сверстники в селе у Ивана были, но он с ними теперь не знался. В школе, где он учился четыре года, он был общительным и живым мальчиком. Но с годами он все больше и больше видел в товарищах то, против чего восставало все его существо: неправду, леность, жестокость к животным и людям.

Около сельской лавки в крохотном старом домике жил старый еврей Мойша. Он был слаб ногами и плохо видел. И мальчики села часто жестоко издевались над ним: то напустят на него собак, то на его пути протянут веревку, чтобы он зацепился и упал. Иван поступал с этим старым человеком иначе. Он снимал перед ним картуз, переводил через улицу, защищал от собак. Молодой юноша старался развить в себе два противоположных принципа: в материальной жизни быть как все, в нравственной — не как все. За это сверстники часто смеялись над ним, называя монахом, аскетом, дикарем. Иван стал любить одиночество, любил бывать на природе, уходить в поле, рощу. Других это обозляло, его называли гордецом и нередко вслед ему летели камни. Теперь, читая Евангелие, Иван хорошо понимал и любил то место, где бес и бесноватом говорил Иисусу: “Не мучь меня!”

Иван окончательно отдался Господу и получил возрождение от Слова Божьего, став новым человеком.

Глава 4. Пост

С детства Иван чувствовал в себе непоколебимую веру в Бога. Как она в нем началась, когда зародилась в детской душе, разум которой еще только пробуждался? Кто это может сказать? Но Иван Онищенко определенно говорил и постоянно повторял, что вера в Бога поселилась в нем еще, когда он был маленьким и стоял с бабушкой на коленях перед иконой с лампадкой и повторял за нею слова молитвы: “Иже еси на небеси…”

В детстве душа, что чистая бумага, и все, что пишется на ней, остается на всю жизнь.

Человек, получивший возрождение через Слово Божье, познавший истину, применяет ее в своей жизни и несет собою эту истину в люди. Иван узнал радость жизни в Боге, понял себя, как брата людей. И ему очень хотелось, чтобы все, кто живет рядом, кто живет в родном селе, познали радость и серьезность жизни. Появилась потребность выходить в люди, нести им свет, который он увидел. Но для этого он чувствовал себя еще несовершенным, многое не испытавшим. Он всматривался в жизнь Иисуса Христа: каков путь Иисуса к совершенству? Как начинался?

И перед глазами Ивана встает Иисус, идущий в пустыню. Сорок дней Он в посте. Напоследок приступает к Нему сатана с искушениями. Иисус, пришедший для исполнения воли Отца небесного, отвергает предложения дьявола.

И Иван тоже хочет идти по пути Христа. Он определенно желает знать волю Божью по отношению к себе. И как Иисус постился сорок дней, так хотелось и Ивану. Но как он мог провести такое количество дней тайного поста и размышлений? Ведь он связан помощью отцу, большой семьей родителей, мамой, от которой трудно что-нибудь утаить. А если мать узнает о голодовке сына, как она воспримет это? А на полевых работах он будет в обществе, к тому же там нужна физическая сила, которую он, естественно, потеряет.

Но большое желание находит наилучшее решение.

На лето они вывозили пасеку в поле, в балки, цветущие медоносными травами. Дедушка был стар, и Иван попросил поставить там его, молодого. Вместе с уходом за пчелами он будет косить по балкам сено, стоговать его и возить домой. Это его удовлетворяло, и он переехал в поле с пчелами.

Первую ночь поста он провел молитвенно, только под утро уснув в своем курене. Двое последующих суток о пище он старался не думать, не торопясь осматривал ульи, много читал Евангелие и часто молился. На третий день он косил сено, а вечером решил принять немного пищи. Как бы то ни было, но нужно было работать, и он решил понемногу принимать пищу, да к тому же и жалко было родителей, понапрасну волновать их своей слабостью. Но что такое пост он определил себе строго и четко. Это есть усиленная ослаблением плоти духовная жизнь, это есть способ поставить плоть на свое место. Ведь, действительно, не хлебом единым жив человек. Это есть активная, усиленная жизнь духа, это есть обуздание себя и способность управлять собой. При посте он дал себе завет — больше молчать. Только при крайней необходимости сказать несколько слов. В посте помышлять не о земном, а о горнем, вести себя все время молитвенно, находясь непрестанно как бы пред лицом Бога.

Пищу он принимал один раз в три дня. Меню было очень скромным: ломоть черного хлеба, несколько вареных картофелин с постным маслом и вареная свекла. Воду пил по кружке через день. Домой он ходил один раз в неделю, а в степь к нему из-за занятости никто не приходил. И это облегчало ему борение, облегчало получить победу.

Когда окончился пост, он был бодр и достаточно силен, чтобы содержать улья в порядке да и для других работ: он накосил сена, просушил его и сложил в четыре круглые скирды. Но радовало его теперь то, что он стал силен духом, он не страшился ничего, он был готов любить, страдать, отдавать тело свое для жизни духа. Он видел в себе готовность жить открыто, чисто, довольствуясь малым, делая все, что может и даже больше этого.

Домой с пасеки Иван пришел похудевшим, но чрезвычайно живым и обновленным. И странным ему показалось в доме обилие икон. В детстве мать приучала сына молиться иконам, но на чувствительную душу мальчика темные иконы наводили страх и щемящее чувство тоски. Его мысли и представления о Боге поднимались выше потолка, дальше стен. Не пройдя этапа поклонения иконам, Иван теперь уже поклонялся Богу, Который проявляет Себя во всем видимом творении.

Отец Ивана не был особенно набожным и крестился в силу положенного и принятого, следуя за истинным порывом души к Богу. После поездки на ярмарку, беседы с миссионером и ночи, проведенной в Рорбахе, он стал косо посматривать на нагромождение икон, и они тяготили его. Он видел увлечение сына Евангелием, которое сам подарил ему, радовался тому, что жизнь сына отличается от жизни его сверстников, но как он все понимает и воспринимает в своем сердце, как будет слагаться его жизнь, отец не знал. И как мог поручил это Богу, в Которого верил.

Иван еще не встречался с немцами, не знал их уставов и жизни. Oн шел своим путем, непосредственно разумея все по Евангелию, по-своему размышляя о жизни. Он предложил убрать иконы из дому. Отец легко согласился, мать поплакала, но покорилась. Решено было иконы убрать, оставив только маленькую иконку в комнате бабушки и лампадку в углу большой комнаты — “великой хаты”. Лампадка помнилась ему с раннего детства и всегда вызывала в мальчике благоговейное чувство огня жизни: “Огонь принес на землю”.

Проведенный сорокадневный пост лег в основу всей жизни Ивана. Все сложные вопросы он решал в посте. Не ест и не пьет, пока не решится трудное. И еще любил он мысль о посте, как о возможности поделиться хлебом с голодными. И во время поста всегда был бодр и даже весел. Эта привычка осталась его постоянной спутницей жизни.

Глава 5. Молитва

Иконы тщательно завернули в чистую мешковину и уложили в сарае, где хранились продукты и ценные хозяйственные предметы. Не хотелось оскорблять чувства верующих людей и навлекать на свою семью молвы, как о богохульниках. Даже оставленной лампадке и маленькой иконе придавалась роль защиты от молвы. Сначала Иван молился у лампады в углу большой комнаты. Но иногда во время молитвы туда заходили, и это нарушало молитвенное состояние. Читая Евангелие, он особенно полюбил слова Христа: не будьте как лицемеры, молящиеся на углах улиц. И избрал местом утренней и вечерней молитвы курень. Он стоял над оврагом, выходом на восток, как и летки ульев, которые тут находились.

Любимой его молитвой была молитва, которой Иисус Христос учил учеников на их просьбу научить их молиться, — молитва “Отче наш”.

“Молясь, не говорите лишнего… ибо знает Отец ваш в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения”, — читал он и понимал, что Бог всегда заботится и все дал человеку, только бери, только пользуйся, только не забывай, кто ты и что требует от тебя твой Спаситель для твоей же жизни и для блага людей. И молитва “Отче наш” — это восстановление в себе разумения кто для тебя Бог, в чем Его воля о тебе, как ты должен относиться к своей жизни и к людям. А так как это забывается, упускается, уходит на второй план, требуется постоянная молитва. И чем слабее ты, тем настоятельней должна быть твоя молитва.

Иван ложился спать поздно, читая перед сном Евангелие, однако просыпался он раньше всех в доме. Поднявшись, он умывался около колодца свежей водой и шел к своему любимому куреню на пасеку. Обычно солнце еще не поднималось, и ему хотелось первому встретить его, но жаворонок всегда опережал его. Высоко в небе вился он, звеня песней, и уже оттуда видел и первым встречал раннее солнце.

Когда Иван вошел в курень, на краю неба показалось солнце. Он встал на колени и поднял голову к голубому небу. “Отче наш, сущий на небесах, — произнес он проникновенно и остановился, отдавшись неведомому, вездесущему Богу, Богу во всем и над всем. — Небеса небес не вмещают Его. Бог! Отец наш! Отец всех, Отче наш! Да святится имя Твое”, — шел он дальше по канве с детства заученной молитвы. Имя Бога! Как должно оно быть свято в жизни, на устах, как надобно чтить Его! “Да приидет царствие Твое”, — вслух, отчетливо произнесли уста. В жизни, во всем — правда и чистота, любовь ко всему. Быть совершенным, быть подлинным христианином. И над этим надобно трудиться. Царство это усилием берется и приложившие усилие — восхищают его. Как же нужно трудиться!

Иван глубоко и свободно вздохнул и стал читать по памяти дальше: “Да будет воля Твоя, как на земле, так и на небе”. Как в Тебе, так и во мне, как во всем у Тебя, так и на земле, во мне… воля Твоя. Моя воля малая должна быть отдана Тебе. Не моя, но Твоя да будет… Во всем в жизни — да будет воля Твоя”.

Как хорошо и торжественно было Ивану стоять так, ощущать себя сыном Отца небесного, понимать Его, обращаться к Нему.

Солнце уже поднялось, когда Иван кончил молитву. С просветленным лицом, с легким сердцем и твердой поступью быстро пришел он домой. Отец уже кончил впрягать в бричку лошадь. Он с матерью и детьми выезжал в поле на прополку подсолнуха. Надо было выехать пораньше, еще до восхода солнца, но жалко было рано будить детей. “Ничего, Бог даст, все сделаем”, — думал Федор, проверяя подпругу лошади.

— Садись, Ваня, едем.

— Я покушаю в обед, — весело сказал Ваня матери, когда он увидел ее, роющейся в корзине, чтобы дать что-нибудь поесть сыну.

— Я рано никогда не ем.

— Ты где был так рано? — спросила мать.

— В курене, на пасеке, — ответил Ваня. — Хотите, я прочту стих Лермонтова? На прошлой неделе я выучил у тети Кати.

Бричка катилась по мягкой пыльной дороге. Младшие сестренки положили головы на старый сермяг и, несмотря на тряску, уснули. Мать посмотрела на сына и приготовилась слушать.

В минуту жизни трудную, Теснится ль в сердце грусть, Одну молитву чудную Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная В созвучьи слов живых, И дышит непонятная Святая прелесть в них!

С души, как бремя, скатится Сомненье далеко… И верится, и плачется, И так легко, легко…

Отец вполоборота глянул на сына и ничего не сказал. Сам Федор молился непременно каждый день утром и перед сном. Но молитва его была самая короткая. Раньше перед образом, теперь перед лампадкой. Войдя в комнату и закрыв дверь, он крестился и говорил только: “Господи!” Затем шел на работу или ложился спать. И совесть никогда не мучила его за краткость обращения к Богу. Плохо было, когда он выпивал лишнее или ругал кого-то. Тогда он стоял перед лампадкой, а вот слова “Господи” — не было. Было только чувство вины и желание зарыдать…

Теперь вера сына, хотел того Федор или не хотел, радовала его. Всем своим существом он радовался сыну, вместе с тем с тоской чувствовал, что ангел приносит человеку и радость, и страдания, приносит и скорбь великую…

Глава 6. Единение со Христом

Читая Евангелие, Иван подолгу задумывался над словами Христа: “Пребудьте во Мне, и Я в вас” и “Я семь Лоза, а вы ветви”. Как это быть в Нем? Как это Он в нас пребудет?

Мудрец древности Платон, выражает глубокую тоску по высшему существу, появление которого удовлетворило бы неудовлетворенное стремление человека к свету. Эта тоска свойственна человеку вообще. Знал ее и Иван Онищенко. Не было у Ивана человека в своем селе или даже в семье, который мог бы силой своего слова, силой примера своей жизни дать ему силу идти вперед, спастись от пороков, спасти себя от смерти.

В детстве он ходил с матерью, реже с отцом, в церковь. Там был священник большого роста — отец Емельян, доброй души человек. Он казался Ване верхом совершенства и добродетели. И мальчику хотелось подражать батюшке во всем: и в походке, и в манерах, и в голосе. Но когда Ваня подрос и стал разбираться в пересудах людей, он много узнал о священнике такое, что очень ранило его душу.

Другой человек — его крестная, тетя Катя, была хорошей учительницей. Но подражать ей в чем-либо Ивану не хотелось. Он просто любил ее за мягкий характер, за знания, за то, что она была его крестной.

Значущей фигурой был прадед Тимофей — трудолюбивый, разбогатевший человек. Но быть похожим на него Иван не стремился. Он понимал, что богатство не делает человека лучшим. Отец Вани любил семью, детей, но был молчалив, замкнут. И мальчик сторонился отца. Мать была близка ему, но она его любила и только. А юноше всем своим существом хотелось иметь высокого друга, значительного человека, от которого можно было бы многому научиться. Но такого не было.

Была непомерная тяга к Богу. С детства, с юности он верил, устремлялся к небесам, но это было слишком высоко, слишком недосягаемо. Чаще всего от этого он унывал и даже плакал.

И вот, когда он получил подарок отца, он приобрел ангела — Евангелие. Его покорило открытие Иисусом Христом лица Отца небесного: “Я открыл имя Твое человекам”. Бог евангельский, Отец был близок душе Ивана, покорил своей доступностью, близостью. Заповедь любви к своему Богу и подобная ей — к ближнему своему — стала близкой Ивану. Он теперь жил ею. Быть совершенным, как Отец. Эта заповедь стала самой дорогой и насущной. Но как? Ведь Отец это Бог, это Дух. Его никто никогда не видел. Как же быть таким как Он? И на этот вопрос отвечает Сам Сын Божий, Иисус Христос: “Пребудьте во Мне, и Я в вас”. Внимательно и много раз читает Иван слова учения Иисуса Христа, читает о Его жизни, поступках, о Его стремлении исполнить волю Отца Своего. Ивана поражает сопоставление Христа с Отцом: “Я и Отец одно”. Он читает, как достигал этого Иисус. Хотя Он и Сын, однако с воплем и слезами во дни плоти своей достигал навыка в совершенном послушании.

Иисус Христос стал для Ивана совершенным примером. И этот пример действовал как живой, исполненный силой и действенности. Живой Христос стал для Ивана светом и жизнью. Христос открыл дверь жизни вечной: ,,Я семь путь и истина и жизнь”. “Верующий в Меня не умрет”. Иван познал единение с Богом через Иисуса Христа. Он размышлял так: “Теперь единение мое со Христом состоит в самом тесном и живом общении с Ним. Я всегда имею Его перед глазами и в сердце. Достигнув единения со Христом, я спокойно перенесу удары судьбы, устою против злого, ибо кто в состоянии теперь меня угнетать. И кто не будет охотно переносить страдание, тот не понял Христа. И, проникнутый любовью к Нему, я в то же самое время обращаю сердце мое к братьям, которых Он тесно связал со мной, за которых принес Себя в жертву”.

И Иван понял, что единение со Христом, единение с Богом, это не только личное совершенствование. Живя на земле, люди не должны мучить ни себя, ни других. Они должны жить в мире и согласии. Тогда возможно счастье. Но люди не живут так. Они не ведают, что верно и что неверно, как надо и как не надо. А если и знают, то не делают это, подвергаясь соблазнам и обману. Да и откуда им знать это? Вот он узнал из Евангелия. А кто в их селе еще знает это? Иисус пришел, говорил, учил, пострадал, утвердил смертью правду. А кто теперь будет продолжать это дело? И внутренний голос ясно и определенно отвечал Ивану: “Ты понесешь эту весть людям. Ты должен быть светом, светящим в темном царстве. Ты должен быть глашатаем истины. А если и придется, не должен убояться положить жизнь за друзей своих, за всех людей, за истину”. И Онищенко увидел, что уже скоро год, как он получил подарок от отца, год сам радуется ему и так изменился к лучшему. А другим об этом не сказал. Он знает истину и должен помочь людям познать ее.

Однажды в воскресный день он подошел к небольшой речке и наблюдал, как по воде плыли кучки сухих листьев и обломки веток. И как, ударившись о торчащий из воды камень, они разваливались и рассыпались. “Вот так и мир, и люди, которых несет река жизни. Не имея управления, они попадают на скалистые места, ударяются о камни и погибают. Ведь во всей Основе только у одного меня есть Евангелие на русском языке. Это послал мне Бог и послал для спасения многих…”

В тот же вечер в старом церковном саду он долго сидел на скамье и напряженно думал. И вдруг как будто кто толкнул его. Молодой, красивый, в серой гимнастерке, в картузе с лакированным козырьком, он поднялся со скамьи, подтянул ремень, одернул гимнастерку и почти крикнул: “Иду! Иду проповедовать Христа!” Он был еще очень молод, но горящее сердце, беспокоящаяся о людях душа, сознание долга перед Богом звало его на подвиг души — возвещать благую весть о спасении. И он пошел…

Глава 7. Домашняя церковь

Была ранняя весна. На защищенных от северных ветров проталинах зеленело. Усадьба Федора Онищенко вся потемнела. Все казалось черным и старым, и только, просыхая на солнце, приобретало уютный и даже веселый вид.

В воскресное утро в большой комнате собралась вся семья Онищенко за длинным дощатым столом, покрытым новой клеенкой. Федор Петрович сел за стол первым, Около него сел старший сын Ваня. Далее по обе стороны стола сели шестеро сыновей и две дочери. В конце стола села мать с полуторогодовалой девочкой на руках. Отец тонкими ломтями нарезал хлеб и должен был первым взять ложку, что было обычным началом обеда. Но он медлил и, казалось, что-то выжидал.

Уславливались отец и сын или это шли события своим необъяснимым и удивительным чередом, но Иван поднялся и проникновенно сказал: “Будем молиться”. С готовностью поднялся отец. Посматривая друг на друга, один за другим встали сыновья. Поднялись девочки, причем одна из них хмыкнула, а другая чувствительно толкнула ее локтем. И только мать осталась сидеть с девочкой на руках. Место между лавкой и столом было узкое, и подняться она не смогла. Тогда Иван поднял голову и звонким голосом произнес: “Боже наш, благослови нас принять пищу во имя Твое и во славу Твою. Аминь”. Несколько голосов нестройно и непривычно отозвались ему. Отец серьезно и твердо сказал последним “Аминь”, сел и, когда все сели, взял первым ложку. Обед начался.

Это была первая семейная молитва в доме Онищенко. Истинно верны слова: “Без слова приобретаемы были”. Кушали молча. Все было необычным, но торжественным. Так себя эта семья еще никогда не чувствовала. На лице отца прослеживалось удовлетворение. Он молча благословлял сына. Когда обед закончился, отец не торопился подниматься. Снова поднялся Ваня. Все встали уже без приглашения, и Ваня снова молился: “Боже, благодарим Тебя за пищу. Благослови нас во всем. Аминь”. Все ответили этим добрым, таким новым в этом доме словом “Аминь”.

Отец не выходил из-за стола, продолжая сидеть. Все тоже оставались на своих местах. Ваня взял у матери ребенка и передал одной из сестер, а сам стал с другой сестрой помогать матери убирать со стола посуду. Когда отодвинули лавки от стола, мать застелила стол новой праздничной скатертью. Ваня взял с подоконника Евангелие, развернул и благоговейно поцеловал. Когда он встал на колени и его примеру последовал отец, тогда и все дети встали на колени. Это было до слез трогательно. Вытер глаза отец, передником смахнула слезу мать, а Иван, раскрыв Евангелие, прочитал так отчетливо, чтобы поняли все дети: “Но Он сказал им следующую притчу: “Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяносто девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? А нашед, возьмет ее на плечи свои с радостью; И пришед домой, созовет друзей и соседей и скажет им: порадуйтесь со мною, я нашел мою пропавшую овцу. Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии”.

Он положил на стол книгу и обвел глазами все лица. Отец слегка побледнел, и глаза его стали более сосредоточенные. Он с детских лет был пастухом у дедушки Тимофея и столько видел удивительных происшествий с разными животными, случаев жестокости и сострадания. И в памяти вставало былое, далекое и печальное. Мать перевела всю притчу на своих деток, вспомнила, как ее шестой сынок пропал из дому, как его искали и сколько перестрадали, думая только о нем. А дети, каждый по-своему, но одинаково по силе жалели пропавшую овечку, представляя себе ночь, поиск, радовались находке: нашел, несет на плечах!

Иван знал свое сердце, и это давало ему способность понимать слушателей. Увидев как разбужены все, как работают сердца и мысли всех, он стал говорить, обращаясь к каждому. Еще раз, но уже своими словами пересказав прочитанное, он уподобил это людям и Иисусу Христу. Образно нарисовал картину любви, картину ухода человека от Пастыря, картину страданий и вдруг — спасение! Это кровь Иисуса Христа спасает нас и очищает от всякого греха. Это любовь Христа, отдавшего за нас жизнь Свою. Он умер и воскрес для нашего оправдания…

Федор с трудом сдерживался. Он живо вспомнил, как у него, когда он пас овечек у деда Тимофея, пропала из стада одна овечка. И как он ходил ее искать, как звал и как нашел, как нес и радовался. А когда Иван закончил говорить, Федор не мог сдерживаться более, упал на колени и рыдал, не имея сил что-либо сказать. Дети с сочувствием смотрели на отца. Двое старших плакали. Когда Федор, излив себя в молитве, умолк, Иван, взяв его за руку, сам стал горячо молиться, благодаря Бога за все, что совершается по Его воле.

С тех пор семья каждый вечер собиралась на молитву. Иван читал из Евангелия понятные всем места, дети спрашивали, он разъяснял. Стала заходить к ним тетя Катя и некоторые из соседей. Вскоре эти часы рассуждений, часы молитвы стали желанными. Так Иван познал сладость служения Богу словом, добрым влиянием. Так образовалась первая церковь села Основы на юге Украины, домашняя церковь семьи Онищенко.

Глава 8. Зрелость

Тетя Катя, учительница села Основы, сестра матери Ивана Онищенко, пользовалась большим уважением односельчан. Рано овдовев и не имея своих детей, она всю свою жизнь посвятила обучению детей и воспитанию у своих учеников душевных качеств. В этом она видела свое призвание. Всю же ласку и исключительную любовь она излила на своего племянника. Обладая богатой библиотекой, оставшейся от покойного мужа, она прочла лучшие из книг и приобщила к ним мальчика.

Ваня рано научился читать, а благодаря тете к шестнадцати годам он прочел греческих классиков, хорошо знал древнюю историю, жадно читал стихи, среди которых были и стихи, написанные тетей Катей. И теперешнее чтение Евангелия ложилось на уже хорошо подготовленную почву.

От Слова Божьего в семье Онищенко возгорелся духовный огонь. И тетя Катя тоже с жадностью пила живую воду, льющуюся чрез уста своего любимца, крестника Ивана. Но так же, как и Ивану, тете Кате хотелось расширить круг участников чтения Евангелия, вовлечь в этот круг многих людей своего села.

В селе имелась церковь, был и священник. Там по воскресным дням читалось Евангелие псаломщиком, болезненным Петром Васильевичем, но было оно на старославянском языке, читалось нараспев, сочетаясь с канонами службы, и мало кто понимал его. Регулярно посещая церковные службы, мало кто знал, в чем же состоит учение Христово. Благоговели пред именем Господним, а жили, как кому приходилось. Назревала необходимость знакомства мирян с Евангелием. И тетя Катя, посоветовавшись с отцом, матерью и сыном Онищенко, решила собирать людей на чтение в своем доме, где в большой комнате она постоянно проводила занятия с детьми. Чтобы не вызывать недобрых нареканий священника, чтение было назначено в воскресенье вечером, когда служба в церкви уже кончилась.

В пятницу учительница обошла многие хаты и пригласила на вечер в воскресенье собраться у нее и молодых, и старых. Зашла и к батюшке, пригласила и его. И, к ее удовлетворению, отец Емельян согласился прийти, хотя внимательный глаз тети Кати не мог не заметить беспокойства на бородатом лице.

В воскресенье к вечеру в доме тети Кати собралось довольно большое количество людей; много пришло молодых. Необычность чтения заинтересовала, да и развлечений в селе не было никаких.

Иван Онищенко, одетый в светлую рубаху, сидел в углу за длинным столом и серьезно разговаривал с почтенным лавочником. Вдоль стен на лавках сидели кто постарше. Молодые стояли, и тетя Катя выносила еще табуретки. Кто-то внес длинную доску, чтобы соорудить лавку из табуреток. Отец, мать и старшие дети сидели против Ивана и торжественно, празднично ждали.

Последним пришел Емельян. Его усадили в принесенное из другой комнаты кресло.

— Ну что, Ваня, будем начинать? — спросила тетя Катя, видя, что больше и не вмещаются, да и пришли, наверное, кто собирался.

Иван, молодой, светло русый, поднялся и осмотрел всех. Никогда он еще не стоял перед таким собранием людей. Все смотрели на него. Взгляд его упал на старого священника, и неожиданно для себя он мягко, с почтением сказал:

— Отец Емельян, пожалуйста, попросите у Бога благословения на чтение Евангелия!

Тяжелым движением священник поднялся с кресла. Рука его слегка дрожала:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь! — три раза сипловатым басом проговорил он. “Аминь”, — хором отозвались ему дети, юноши и старики. Иван протянул батюшке Евангелие, а тот передал его Петру Васильевичу, псаломщику, сказав: “Читать псалом Давида “Благослови, душа моя, Господа”. Псаломщик встал, откашлялся больной грудью и стал читать на непривычном ему русском языке. Дочитав до последнего стиха, он снова закашлялся и просяще посмотрел на тетю Катю, всегда сострадающую его недомоганию. Тетя Катя попросила у псаломщика передать ей Книгу, раскрыла ее на 5-ой главе Евангелия от Матфея и внятно, как в классе перед учениками, стала читать.

Голос немолодой учительницы звучал бодро. Иван внимал знакомым словам и волновался, как будто слышал их впервые. Может, вот так звучал голос Иисуса Христа, когда Он говорил народу и смотрел на лица слушающих. Вот старик нагнул голову и задумчиво качает ею. Старуха подперла рукой подбородок, смотрит полузакрытыми глазами, и губы ее что-то шепчут. Молодая девушка всматривается в лицо тети Кати широко раскрытыми глазами, пальцы ее рук перебирают край повязанного на шею платка. Дети притихли, всматриваются в лица взрослых, понимая, что тетя Катя читает что-то необыкновенное.

Солнце уже заходило, и в комнате становилось темно. Галя, мать Ивана, принесла керосиновую лампу и поставила на стол. В небольшой для такого собрания людей комнате становилось душно, хотя низкая дверь была раскрыта настежь. Красноватое пламя лампы вытягивалось вверх, тени на стенах казались пляшущими и причудливыми. Все слушали как зачарованные, а тетя Катя продолжала читать, и ее голос, казалось, все крепчал и нарастал.

В кресле послышался стон. Учительница остановилась и беспокойно посмотрела в сторону отца Емельяна. Он сделал усилие и поднялся.

— Я устал. Целый день служба, а я уже стар. Пойду домой, а вы читайте, — добавил он, мягко посмотрев в сторону уважаемой им учительницы. Псаломщик тоже поднялся, взял старого священника под локоть, и оба, попрощавшись наклоном головы, вышли из комнаты.

Учительница дочитала нагорную проповедь и, закрыв книгу, подала ее Ивану. Все зашевелились, послышались вздохи. Но никто уходить не собирался. Тогда поднялся Иван. Находясь под впечатлением прочитанного, он хотел рассказать это еще раз своими словами, своим сердцем. Но в душе возникло другое настоятельное требование. С этим требованием он шел в дальнейшем всю жизнь: указать людям открытый Христом путь спасения. Путь спасения от смерти, путь жизни вечной. Он решил говорить о всепрощающей милости Божьей и о пролитой крови Христа на Голгофском кресте, чем Он принес спасение всему человечеству. В нем проснулся дар проповедника. И никем не наученный, самобытно, от Самого Духа Божия, он стал говорить:

— Дорогие мои соседи, мои братья и сестры! Господь благословил нас слушать Евангелие, Благую весть, принесенную на землю Сыном Бога, Иисусом Христом. Слава Ему!

Несколько человек набожно перекрестились. Люди, которые стояли, подошли поближе к говорящему. Все стали ждать, что скажет Ваня, которого знали, как замкнутого, несколько одинокого юношу, почти не играющего со сверстниками, не бывающего на вечеринках с их танцами, песнями и нередко драками.

А Иван продолжал:

— Прекрасно и совершенно создан Богом мир Его. Хозяин насадил виноградник, обнес его оградой, построил точило, поставил виноградарей, чтобы они возделывали его. Поручив им труд и все остальное, он на время отлучился. Так вот мы и есть те виноградари, которым поручено дело хозяином, нашим Богом. А как живем мы? Как трудимся? Чистые ли мы сердцем, чтобы узреть Бога? Являемся ли мы солью земли, осаливающей ее от порчи, от гниения? Свет ли мы миру? Прощаем ли мы друг другу ошибки или прегрешения? Братья ли мы друг другу или ненавистники и недруги? Молимся ли мы Богу с раскаянием в сердце или становимся на колени, а Он не слышит нас? Живем ли мы благоговейной жизнью или превратили ее в место плача и скрежета зубов? И храмы наши — храмы Бога или же вертепы разбойников? Виноват ли в этом кто-то или мы сами виноваты?

В душной комнате была абсолютная тишина. Казалось, невидимый Дух разбудил этих людей, и они, встревоженные, ждали, что же будет дальше. Иван продолжал:

— Я не имею право такими вопросами обвинять или осуждать вас. Я говорю это и себе. Эти вопросы дли размышления ко всем. И я знаю, что все мы хотим быть и солью, и светом. Хотим сами жить честно и любим, если кто так живет, без лжи, уважая других. Но мы, то есть наша душа, живет в теле, и дух и плоть вечно воюют друг с другом. И Христос говорит: не живите телом, его интересами, живите духом, богатейте духом.

Иван видел, что внимание слушающих стало падать, видимо, потому, что он стал повторяться. Упирать на чувства он не хотел. Вызванная слеза может скоро высохнуть. Надо, чтобы сказанное было понято глубоко, чтобы осталось навсегда. Но где то слово?

— Дорогие братья и сестры, — стал он говорить то, что, как ему казалось, было важным в данный момент, — первое, это надо всем покаяться. А это значит признать, что мы живем не так, как надо. А жить как надо — это не ждать, чтобы тебе служили, а самому служить для спасения ближних. Иисус Христос служил каждому, Он мало спал, мало ел, Ему негде было преклонить голову, а Он служил. И не смущался, что Его не понимали и часто смеялись. Он знал, что такая о Нем воля Бога. Такая воля Бога и о каждом из нас. Христа гнали, били, плевали в Него и распяли. Он умер и воскрес, и живет в обителях Отца, а также и в наших душах. Он для нас путь, истина и жизнь. Он утвердил Свое учение на Голгофе, вознесен до высот Отца небесного.

Все уже устали, было поздно. Дети со стариками стали расходиться. Тогда Иван снова обратился ко всем.

— А теперь давайте преклоним колени и все, кто как может, поблагодарим Господа за Его милость и любовь к нам, грешникам, за Его великое и Святое Слово.

Все преклонили колени и молились, кто как мог. А затем Иван сказал:

— Дорогие друзья! Хорошо, что вы пришли сегодня. Пусть вопросы, которые возникают в свете Евангелия, будут с вами. Многие из вас слушали впервые Евангелие на понятном языке. Приходите еще в воскресенье вечером, после церковных служб. Так, тетя Катя?

— Прошу всегда в мою хату, — тепло сказала учительница, провожая пришедших. А когда все ушли и они остались вдвоем, Иван сказал:

— Тетя Катя, где найти такое слово, чтобы оно разбивало духовный сон, чтобы будило, давало силы людям понять себя, оставить зло и идти по новому истинному пути?

— Не смущайся, Ваня. Чтение Евангелия само по себе такое слово. Только и тебе, и мне, и всем, кто берется читать Его, надо быть такими, какими хотим, чтобы были люди. Будешь сильным — и скажешь сильно. Будешь святым — свято и скажешь.

Когда Ваня выходил из калитки дома тети Кати, он столкнулся со своим другом Михаилом Ратушным. Тот тоже пришел на читку Евангелия, но уже в конце и стоял на дворе никем не замеченный.

— Здравствуй,Иван.

— Здравствуй, Миша.

— Пойдем вместе домой.

Глава 9. Друзья

К полуночи тучи разошлись, и небо очистилось. Луны не было, и только мерцали далекие звезды. Медленно пошли друзья по улице в сторону своих хат. Иван Онищенко и Михаил Ратушный были ровесниками. Иван научился рано читать и писать у своей тети. Родители же Михаила, бедные крестьяне, не могли отдать сына в школу, и он был неграмотный. Тяга же обоих юношей к истине, к Богу была одинаково сильная.

Когда Иван говорил, что Бог дал ему свет, а Михаилу разум, он, видимо, имел в виду свою возможность читать (по пословице “Учение — свет”), а Михаил мог пользоваться только даром разума, которым отличался от своих сверстников. Когда Михаилу исполнилось 15 лет, родители отдали его в семью Онищенко, где Иван, научившийся у деда Тимофея сапожному ремеслу, обучал этому и своего приятеля. Юноши сблизились и стали друзьями, делясь сокровенными думами и желаниями. Иван много рассказывал Михаилу из прочитанного, и тот по праву считал его своим наставником.

Первым заговорил Ратушный.

— Слушал я эту первую в нашем селе читку Евангелия и вспоминал, когда мы ходили в Рорбах к немцу-штундисту. Помнишь, где мы сапожничали? У них тоже была такая читка. И они еще пели о Боге. Нам было тогда по шестнадцать, а теперь уже восемнадцать… Как ты решился? Я пришел к вам, когда отец Емельян уже уходил. Вы что, пригласили и его?

— Да, мы и его пригласили. Ты думаешь, для маскировки? Нет. Я не боюсь ничего. Но я не делал ничего такого, что противоречило бы общепринятому. Отец Емельян прочел молитву, а Евангелие читал Петр Васильевич, а потом тетя Катя. Ведь Евангелие все-таки. Но людей я не буду подбивать, чтобы они оставили церковь и иконы. Я хочу только разбудить в них любовь к истине, к Богу. Они сами не захотят часто ходить в церковь, имея часы чтения Евангелия на русском языке, и перестанут кланяться иконам. Нас назовут штундами и будут гнать, может, умертвят, но это все в свое время. Отца Емельяна мы пригласили, чтобы он увидел, что в этих вечерах нет крамолы. А будущее не в нашей воле.

— Не долго ты так продержишься, — расчетливо сказал Михаил, — ты ведь иконы в своем доме попрятал? Той лампадкой, что в комнате ты оставил, народ не обманешь. В селе говорят об этом.

— Я, Михаил, никого не хочу обманывать. Я любил лампадку с детских лет, пока ее оставил. Есть в Евангелии хорошие слова: “Боящийся не совершен в любви”.

Минуту друзья шли молча. Подойдя к дому Ратушного, Ваня сказал:

— Хочу я, Миша, научить тебя грамоте. У тебя тогда крылья вырастут. Ты знаешь, у меня проснулась тяга нести Евангелие людям. Ведь они погибнут во тьме. Пьют водку, судятся, воюют — и все потому, что не ведают о Боге. Церковь должна как-то обуздывать. Но посмотри: пришел из церкви, напился, избил жену. Не читают они Евангелие, не знают, чему учил Иисус Христос, какой Он на деле. А грамота свет дает. Я вижу и верю, что ты можешь быть проповедником, глашатаем правды. А вот как без грамоты?

— Мой отец, Ваня, говорит, что грамота только надмевает.

— Не та грамота, Миша, глупому вредна грамота. Но куда лучше поговорка: “Учение — свет, неучение — тьма!” Сколько я получил радости от прочитанного. Хорошая книга для меня всегда праздник. А чтение Евангелия?

— Спасибо тебе, Ваня, я стану учить буквы. Ты будешь моим учителем во всем.

— Учитель, Миша, у людей один — Иисус Христос. Мы же братья.

— Брат ты мой, — растроганно сказал Ратушный, обнял и крепко поцеловал друга. С тем и разошлись.

Глава 10. Первые угрозы

Чтение Евангелия в доме тети Кати, так хорошо начавшееся, продолжалось недолго. Постоянство чтений, все большее количество слушателей настораживало духовное руководство. До Онищенко доходили слухи об угрозах в их адрес. Говорилось, что могут учинить расправу над Иваном и даже поджечь. Не хотелось враждебности. Он не боялся, но глубоко понимал, что вражда нарушает дело проповеди чистого Евангелия, но он и не мог после чтения не выступать с призывом к покаянию, к перемене жизни. Никогда он не упоминал духовенство, не унижал православие, поклонение иконам. Он говорил, что всякий, призывающий имя Господа, спасется, что поклоняться нужно одному Богу, что всякий, кто искренне, всей душой обращается всей душой к высшей силе, как бы он ее не представлял, обращается к Богу единому. И понимал, что его проповедь должна быть направлена только на пробуждение к угождению Богу жизнью. Что определение, где же истина — придет с разумением жизни. За ним стали следить и духовенство, и исправник. Ничего опасного в нем не было: он не призывал к свержению царской власти, не подбивал народ оставить церковь. Он читал Евангелие Иисуса Христа и призывал людей жить по нему. Тете Кате, как учительнице, вежливо, но определенно сказали, чтобы они прекратили воскресные чтения среди православного народа.

Иван перестал помогать отцу по хозяйству и стал в основном сапожничать. В его комнате постоянно сидели крестьяне-заказчики, и он вел с ними беседы, читал Евангелие. Добрая молва о сапожнике разошлась по всей округе. Его так теперь и называли — евангелист Иван Онищенко.

Заказов было много. С ним работал и Михаил Ратушный. Перед ним постоянно была бумажка с очередной буквой, он прилежно учился грамоте.

Но долго сидеть на одном месте было не в натуре Ивана. Летом, когда дороги были сухие, он, оставив Михаила в Основе, брал сундучок с инструментами на плечи и отправлялся с Евангелием в окрестные хутора и села для работы и для проповеди Евангелия.

— Меня Бог послал, чтобы я шел и проповедовал из села в село, из хутора в хутор, из дома в дом, от сердца к сердцу, — говорил он.

Придя в село, он заходил в дом и предлагал свои услуги по сапожному делу. Сразу же люди узнавали о сапожнике и приносили обувь. Он чинил и читал им Евангелие, рассказывал, призывал души к спасению, призывал ко Христу распятому, к воскресшему и вечно живущему. Побыв в одном селе, он шел в другое, третье. Везде его любили, слушали, благодарили и снова приглашали. Еще не было мысли об общинах, о членстве. Была проповедь, было покаяние, слова Евангелия откладывались в души человеческие, как семя на добрую почву.

К осени Онищенко приходил в родное село, трудился дома и с радостью видел плоды посева. У него в тесной комнате люди не только слушали, но и спрашивали: что нам делать, чтобы спастись? И юноши, и старики, и сильные мужи. Многие рассказывали, как они не могут уже кланяться иконам, не могут целовать руки батюшки, как уже не пьют водку. Но жизнь их была колеблемая, нетвердая, как дети новорожденные они ждали и искали опоры.

Часто к Ивану приходили мысли о дальнейшем. Иисус Христос исполнил всякую правду и крестился. Крещение — это желание исполнения воли Божьей пробужденного к жизни человека. Это свидетельство перемены жизни — торжественно, благоговейно совершенное перед Богом и людьми. “Ибо так надлежит нам исполнить всякую правду”, — сказал Иисус Христос.

Иван мало общался с немцами-колонистами. Его походы по селам пока ограничивались селениями украинцев, близких по крови людей. Отец его, Федор Петрович, был там несколько раз и рассказывал сыну о том, что слышал от них. И это заинтересовало Ивана. “Слыхал я о крещении у немцев. Крестил Иоанн, крестился Иисус. Должны креститься и наши украинские люди”, — думал Иван. Но как и у кого?

Как-то зашел к нему в сапожную сельский волостной старшина, заказал новые сапоги, посидел, а потом сказал:

— Немцы в Рорбахе все крестят своих. Не детей, как Господь повелел, и ни как делает то святая и непорочная православная церковь, а взрослых. И не хотят думать, что попирают имя Господне, а уверяют других, что Сам Господь Иисус Христос так поступал и заповедал другим так делать. Вот ты, Иван, в церковь не ходишь, иконы у себя снял. Правда, ты читаешь Евангелие, но ты стал на пагубный путь, не освященный церковью. Остерегайся, это я тебе говорю, любя тебя и отца твоего, он мой погодок, друг мне… И паче, Иван, не вздумай и ты, как эти немцы-бусурмане, как-то там креститься, это грех. Ты ведь крещен в церкви еще невинным дитем. Есть закон о том, что перекрещивать из православия в другую веру сурово запрещается, что за это надлежит ссылка и каторга. Это я тебе говорю из добрых чувств, не хочу тебе зла. А про тебя наведывается знать исправник. Да разве шило в мешке утаишь?

Иван рассказал о разговоре со старшиной Ратушному. Михаил был человек иного склада. Понимая все так, как и его друг, он вел себя иначе. Он был рассудителен и осторожен. Не молясь дома иконам, он не снял их. Они продолжали висеть в углах его комнат. Не часто, но в церковь он ходил и перед алтарем клал крестное знамение. На рассказ Ивана он сказал:

— Мы нужны Богу для благовестия. Не думай, что я боюсь пострадать. Я готов, если придется, и жизнь отдать. Но во всем надо поступать благоразумно. И еще: нам нужно многое познать, многому научиться у знающих людей. Торопиться не нужно. Все в свое время. Мне вот еще и грамоте надо выучиться.

— А я так не могу, Миша. Вечная мысль, говоримая еще древними людьми: делай, что должно, и будь что будет. А будет всегда лучше, чем мы думаем. Время нужно не упустить. Самое ценное время для человека сейчас. Я жажду действовать. Я понимаю, что должен креститься, звать к этому людей, отца, маму — всех, кто страдает и рвется к свету. Ты не смущайся, что иногда я говорю вычурными словами, это все от книг. Трудно теперь перейти на золотой язык Евангелия.

Как самому близкому человеку рассказал Иван отцу о своем решении креститься. Но кто может это совершить? Как решить этот вопрос? Иван считается православным. За крещение грозит каторга. И тому, кого крестят, и тому, кто крестит. За себя Иван не боялся. Но кто может взяться крестить его? Где этот посланный Богом креститель? И, не имея возможности решить этот вопрос, отец с сыном решили поехать в Рорбах к немцам и посоветоваться с ними.

Глава 11. Встреча с немцами-колонистами

Ивану исполнилось 20 лет. Расцвет силы, молодости и добрых намерений. Долгие часы, проведенные молодым человеком среди книг тети Кати, расширяли круг его знаний и запросов. Многое, что он видел в жизни, не соответствовало тем идеалам, которые сложились у него по книгам и размышлениям. Но чтение и познание Евангелия сглаживало углы, производило примирение и помогало находить единство во всем.

В воскресенье Ваня с отцом ехали на зеленой одноколке в Рорбах к немцам. Они намечали побыть на их богослужении, а затем спросить совета о крещении Ивана.

— Я часто думаю, — заговорил отец, правя лошадью, — не посещать ли нам всей семьей воскресные собрания немцев? Они знают наш язык и поймут нас. Мы постепенно научимся их языку. Они читают Евангелие, поют, молятся. Ведь лучше на богослужении, не понимая языка, чем быть в православной церкви и выслушивать на родном языке чуждую своей душе евхаристию…

— Ты прав, отец. Но кто такие немцы по жизни в сравнении с тем, что исповедуют? Кто-то мне в мастерской рассказывал, что они и в Бога верят, а затем собираются и курят, блудят, пьют вино. Как же нам тогда быть с ними?

Вот и Рорбах. Одноколка проехала небольшой мостик через речушку и стала подниматься по мощеной булыжником дороге к селу. Дома стояли по обе стороны дороги, красуясь каменными фронтонами. Только одно большое здание стояло чуть в стороне. Это и был молитвенный дом всей округи. На улице было пусто. Все были в собрании. В просторном дворе молитвенного дома стояло много возков, колясок с запряженными лошадьми, которые мирно жевали подложенную им траву.

Федор въехал под тень высокой акации, тоже выпряг лошадь, привязал к коляске, задал овса и вместе с сыном, стараясь ступать тихо, вошли в здание с парадного крыльца.

С большим напряжением старались они слушать, что говорят, но не могли ничего понять, ибо все говорили и пели на немецком языке. Во время молитвы все стояли на коленях. В просторном зале рядами стояли длинные скамьи, окрашенные темной краской, вдали, около стены, высокая кафедра. На стенах, в рамках, висели изречения на немецком языке. Кто-то молился за кафедрой высоким голосом на немецком языке. Когда молитва окончилась, все поднялись с колен, сели на скамьи. Сели и Онищенко. На них никто не обратил внимания: посещение незнакомых людей здесь обычное явление. Пения хора не было. Он собирался только по большим праздникам. За кафедрой пастор что-то сказал, и все, раскрыв песенники, что-то запели, запели гладко и слаженно. Затем пастор читал из Евангелия о потерянной и найденной драхме и довольно долго разъяснял. Федор, вращаясь среди немцев, немного понимал, что говорили, и коротко, вполголоса переводил слышанное Ивану. Собрание длилось недолго. Снова пели, молились и окончили молитвой пастора.

Местные жители скоро разошлись, а Федор с сыном остались, ожидая, пока освободится пастор. К ним подошли два пожилых немца и спросили, откуда они.

— Мы приехали из Основы с сыном, хотим спросить, посоветоваться, — ответил Федор, вид которого, по-видимому, вызвал у немцев уважение. Подошел пастор и, узнав по какому поводу они приехали, почтительно сказал:

— Тогда приглашаю вас в свой дом на обед. Кстати, у нас сегодня много гостей из окрестных сел, и мы вместе пообедаем и посоветуемся.

Когда вошли в дом, хозяйка уже рассаживала гостей за большой стол, уставленный яствами. Хозяин представил немцам отца и сына Онищенко и произнес краткую молитву. Молитва, даже на языке, который не все знают, сразу сближает людей. Все, как есть, предстают пред лицо единого для всех Отца небесного. Ели спокойно, молча, общий стол не место для разговоров. После обеда все спели благодарственный псалом и поднялись, благодаря хозяйку. Хозяин пригласил всех в большой зал, обставленный простой, но добротной деревянной мебелью. Посреди стоял большой круглый стол. Гостей было более десяти человек. Когда все расселись по местам, хозяин дома, пастор церкви немецких колоний в округе Рорбаха, торжественно поднялся и стал говорить по-русски, поднимая руку вверх:

— О, слава Богу, как мы сегодня богаты, милые братья! Сегодня, как дар, у меня три брата Классен из лютеран, брат Тиссен с сыном — менониты, три брата — протестанты. И вот еще два брата Онищенко. О них мы уже все слыхали. Давайте попросим у Господа благословения!

После молитвы брат Шенейман сказал:

— Сегодня у нас русские гости. Времени у нас немного, надо отдохнуть всем перед вечерним служением, а многие ехали еще с ночи. Давайте посвятим наш час вопросу, с которым приехали. И все скажем наше мнение. Брат Онищенко, расскажи вашу нужду!

Федор посмотрел на сына, он был красноречивее его, но по возрасту он, Федор, старший.

— Дорогие господа! — обратился он к присутствующим. — Жила наша семья, как и все православные в нашей Основе. Верили, как все, в Бога, ходили в церковь, говели, причащались, назывались христианами, но чему учил Христос и как верно и свято жить, мы не знали. Как все ели, пили, зло не считая злом, и от этого зла страдали и мучили один другого. А потом сыну моему, вот он, Ваня, ваш брат подарил Евангелие на русском языке. И Ваня духовно прозрел. И сейчас, подобно Иисусу Христу, хочет принять крещение. Понял он его очень просто: исполнить всякую правду. Мы хотели бы услышать от вас и разъяснение этого вопроса, и совета, кто и как может крестить его.

Сказав это, Федор умолк и посмотрел на сына. Он поднялся, окинул всех добрым взглядом и горячо заговорил:

— Дорогие братья! Всей душой я благодарю ваше братство за книгу Нового Завета, подаренную мне. Она раскрыла мне глаза, пробудила к новой жизни и теперь требует отдачи; я должен идти и проповедовать Евангелие. Иисус крестился и тогда пошел. Я должен поступить так же. Но кто совершит это? Вы можете, но это грозит вам высылкой, вы нужны здесь. Кто может, не опасаясь, сделать это? Наверное, только оттуда, издалека. Кто может прислать их? Только Бог! — и Иван поднял глаза кверху и сложил молитвенно руки.

После молитвы хозяин дома рассказал о своем пребывании в Базеле, об известной многим Базелевской миссии и сказал:

— Братья! Будем просить миссию приехать к нам. Но, — замедлил голос Шенейман, — кто приедет? Будем молиться и Бог укажет, кого вызвать на Его ниву. И, братья, будем помнить одно: это должно совершиться в тишине, в покое душ, будем благоразумны. Вы сами знаете русское духовенство… Бог укажет каждому, в чем благоразумие. А теперь, — обратился он к присутствующим, — кто устал, ему необходимо хотя бы час передохнуть. Пройдите в комнату отдыха, там жена все приготовила. А вы, Федор Петрович и Ваня, останьтесь еще со мной, я кратко расскажу вам то, что может интересовать вас. Да и у вас, наверное, есть вопросы.

И Шенейман рассказал Онищенко краткую историю возникновения и развития баптизма.

Впервые баптизм появился в 1609 году в Голландии. В Англию он проник в 1612 году. В 1630 годах Роджер Вильямс распространил баптизм в Америке. Он основал там небольшой штат Род-Эйланд, все жители которого первоначально примкнули к лому ученню. В Америке организовывались особые “цветные церкви” для негров. В 1845 году баптисты юга, сторонники рабства, отделились от баптистов севера и создали Южную баптистскую конвенцию.

В начале 19 века, баптизм возник в Германии (в 1834 году Онкен основал первую общину баптистов в Гамбурге) и в других европейских странах, но под влиянием различных течений в нем появились разные понятия в отношении обрядностей. Так, одни считали, что на служениях надо омывать ноги друг другу, другие это не принимали. Так же было и относительно соблюдения субботнего дня и крещения. Одни погружались в воду трижды, другие только один раз. Одни признавали возложение рук только на служителей, а вся церковь в этот момент только поднимала руки, другие считали, что возлагать руки нужно на каждого из крещенных и возлагать должен пресвитер. Одни преломляли хлеб только на две или три части, а затем принимающие сами отламывали себе кусочек, а другие ломали весь хлеб на мелкие части и потом раздавали. Как и теперь, так и тогда верующие часто говорили: я — Павлов, я — Аполлосов. А другие жили спокойно.

В 1849 году в Германии был создан Союз объединенных церквей крещенных христиан, что должно было предотвратить дальнейшее дробление и раскол. С целью объединить все евангельские исповедания в одно был создан так называемый Евангельский Альянс, который принимал живейшее участие в общеполезных делах, например, в уничтожении невольничества и торговли неграми. Участие Альянса сказывалось в миссионерских обществах, в распространении Библий.

— Евангелисты — это родственное баптистам течение, — убежденно закончил беседу пастор Шенейман. — Кто берет за основу познания веры учение Христа, тот может даже не замечать различия между ними. Но кто придает значение обрядности, тот не может не видеть многих пунктов, по которым они разнятся. И это печально.

Через час Федор и сын ехали домой.

Солнце было уже низко над землей, в небе трепетал жаворонок. Теплое дыхание полей освежало лица и было наполнено ароматом и силой жизни.

— Мне понравилось у немцев, — сказал Федор, который был уже готов влиться к этим людям, где был дух братства, порядочности и порядка.

— Да, неплохо было. Я ничего не могу сказать против них. Но видишь, тато, у каждого народа есть свой язык, свои обычаи и обряды. Мы выросли среди украинцев, у нас нет той добродушной чопорности, что так выражено у немцев. Нам, украинцам, надо свои хатки, свои часы чтений, свой язык. Скорее бы приехали и крестили, чтобы быстрее выйти на дорогу. Ax, тато, какие мы с тобой счастливые и богатые!

— Да-а, — задумчиво протянул отец, — богатые и счастливые. А ты не торопись, не торопись, все будет. А пока приедут, ты готовь себя. Помни слова Писания: “Вникай в себя и в учение. Так поступая, и себя спасешь и слушающих тебя”.

Глава 12. Благовестник

Решение вопроса о крещении как-то сразу сделало Ивана Онищенко взрослым. Он почувствовал ответственность перед Богом, перед людьми и собой. Теперь его приглашали читать Евангелие в часовню, которые ввелись в России еще при Петре I. Он читал Евангелие, разъяснял прочитанное и отвечал на вопросы. Он шел своим путем, черпая силы для разумения от Самого Бога. Когда он прочел Евангелие первый раз, перед ним раскрылся новый, поразительный мир. Он думал, что теперь он знает все. Но когда стал читать Евангелие еще и еще, стал углубляться, стал останавливаться перед непонятным для его разумения, он понял, что очень многого еще не знает. Но он бодро шел вперед, полюбив слова ап. Павла: “Кто любит Бога, тому дано знание от Него”.

Aп. Павел, когда шел проповедовать в другие места, не мог допустить, чтобы он обременял других. Кто не трудится, тот да не ест. Когда он жил в семьях верующих, то вместе с ними занимался различным трудом, в том числе, изготавливал палатки. Так стал поступать и Иван. Его всюду звали, приглашали, обещали кормить и поить, только чтобы послушать о спасении. Но он в этом был тверд. И дома, и куда он ехал — везде трудился, делая сапожные работы, чтобы не только самому прокормиться, но и помочь другим.

Евангелие, появившись в Основе, зажгло огонь жажды Слова Божьего и в других селениях. Через немцев стали доставать Новый Завет и другие. Но какую пользу дает книга неграмотному человеку? И сапожная комната Онищенко превратилась в часовню, где читалось Евангелие, и в школу, где немолодые уже люди учились грамоте и по слогам читали Евангелие.

Помощником и другом Ивана продолжал быть Миша Ратушный. Миша был разумным, деятельным юношей. Он любил своего друга, но то, что он был малограмотный, что не читал того, что прочел Иван, что не имел такого дара смелости, — все это вызывало в нем тайную зависть и скрытое недоброжелательство к другу. Он боролся с этим чувством, которое было, как он понимал, не от Бога, но пересилить его не мог. Нужна была большая работа над собой, а Михаил к ней еще не был готов.

Иван, чуткий и наблюдательный, заметил, что происходило в душе друга, и всячески старался помочь ему: и в грамотности, и в том, что читал сам, и Ратушный, постепенно преодолевая себя, активно помогал Ивану.

Миша долго не мог погасить в себе то, чему научился с детства в семье православного отца. Он ходил в церковь, молился заученными молитвами, говел и причащался.

По воскресным дням Иван иногда ходил в Рорбах на утренние молитвенные собрания немцев и там после собрания подолгу беседовал с ними. Одаренный и любознательный, хорошо разбиравшийся в Писании, много читавший исторические и в религиозном духе написанные книги, он вызывал у немцев удивление и глубокое уважение.

Пастору Шенейману очень хотелось поставить Ивана на проповедь, его не смущало, что юноша по убеждениям ближе подходит к евангелистам, к тому же сюда приходили слушать и украинцы, но Онищенко не был крещен. А поскольку пастор по убеждению был строг к церковным порядкам, то таким поставить его на проповедь он не мог.

Иван и не обижался, он сам хотел крещения, как определенной вехи в своей жизни, и понимал пастора. Немцы беседовали с ним охотно. Ивана очень интересовали чисто евангельские вопросы: как жить, как понимать некоторые положения, как относиться к некоторым явлениям жизни, т. е. учился понимать истину, суть жизни. Он знал, что Иисус ничего не упустил, сказал все что надо для спасения от греха и погибели, но многие места ему были не ясны, вызывали протест его, Иванова, разумения, и он спрашивал. Общего, единого ответа, как правило, не было, но все становились пищей для его последующих размышлений.

Из Рорбаха двенадцать верст он обычно шел пешком, размышляя, радуясь степным просторам, напевая слышанные им мелодии псалмов.

Время шло. Он чувствовал себя все более и более готовым к крещению, а вестей из Базеля все не было. Он верил, знал, что приедут, но знать день и час не мог. И он ждал, исполненный веры, надежды, любви.

Глава 13. Первое крещение на юге Украины

Наконец в Рорбах приехали из Базелевской миссии два миссионера. В Основу к сапожнику приехал из Рорбаха пастор Шенейман и привез целый мешок товара для заказа обуви и радостно известил семью Федора о приезде братьев.

Миссионеры привезли такое решение миссии: крещение открыто не проводить, это вызовет протест законников (духовенства) России, и въезд миссии будет закрыт. Крестить негласно одного мужественного, молодого человека, горящего огнем для евангелизации.

Крестить кому бы то ни было в другую веру из православия в России было строго запрещено. Все крестятся в церкви младенцами и считаются православными. А распад веры в православии идет, появляются и зреют протестанты, рождается новое разумение жизни. Можно ли остановить поток воды, идущей с гор?

Крещенный должен стать крестителем, готовым взять на себя всю ответственность за совершаемое. Готовый, как зерно, лечь в землю, умереть и принести плод. Иван Онищенко сам добровольно, по собственному побуждению пошел на это. Можно ли ожидать кого другого? И Шенейман предложил, не откладывая, совершить это завтра, 28 мая, в реке Буг, в укромном заливе, который он хорошо знал, где совершали крещение немецкие братья. Совершить, когда стемнеет. Пусть от Ивана едут только отец, мать и младшая сестра Надя.

— А приезжайте к обеду. Братья побеседуют с Иваном, зададут ему вопросы, — сказал добрый немец, уезжая в Рорбах.

На другой день из Основы по направлению в Рорбах выехали дрожки, запряженные старой, но еще резвой лошадью. На дрожках сидели Федор Петрович с женой и Иван с сестрой Надей. К Шенейману приехали к обеду. В комнате сидели два миссионера из Базеля. Они поднялись, стали улыбаться. Этим заменяли незнание ими русского языка, чтобы сказать доброе слово. Федор сдержанно, но тепло протянул руку, которую те усердно и долго трясли. Затем подошел Иван, потом мать и дочка.

— Хорошо! — часто повторял один из них, через очки всматриваясь в открытое, умное лицо Ивана. Хозяйка пригласила всех к столу. Хозяин немного знал английский язык, на котором изъяснялся миссионер в очках, и служил всем переводчиком. Но имея впереди беседу, все ели молча, сосредоточенно, только глазами изучая друг друга. После обеда все пошли в другую, знакомую уже Федору и Ивану комнату с круглым столом. Хозяин помолился, и все сели.

Чтобы сблизить этих людей, собравшихся у него в такой день, хозяин обратился к англичанину в очках с просьбой поделиться с ними о своем крещении. Тот начал рассказывать. И хотя никто его сначала не мог понять, но по его топу, манере говорить задушевно, мягко и по немногим словам перевода все поняли, о чем шла речь. Этот уже немолодой человек рассказывал о своей жизни: как он стал читать Евангелие, как он обратился, как принял крещение. Все это было в другой стране, в других условиях, но как это одинаково совершается в душах людей. Шенейман узнавал во всем свое обращение: и он так жил, так каялся и его также крестили в маленькой речке, притоке большого Рейна. Не мог удержаться и не рассказать о себе другой миссионер, швейцарец. Но у него была более суровая школа. Незаметно прошло время и стало темнеть.

— А теперь, брат, — сказал англичанин, — мы зададим вам несколько вопросов. Надеемся, что вы знакомились с историей развития баптизма?

— О да! — воскликнул Шенейман. — Я неоднократно рассказывал братьям, как все возникло и в Голландии, и в Германии.

— Вот и хорошо. Это важно. Но важнее все же, как вы понимаете само крещение?

Иван поднялся и, поощряемый глазами матери, стал рассказывать:

— Крещение я хочу принять так, как его принял Иисус Христос: “Ибо так надлежит нам исполнить всякую правду”. Это не плотской нечистоты омытие, хотя может быть и как омытие. Вот я вхожу в воду старый, а выхожу новый, другой, чистый, готовый служить Богу чистой совестью.

— Верно, — сказал швейцарец, — верно, брат, говоришь.

— А как ты думаешь, Иван, — сказал Шенейман, — а если бы не креститься, что было бы? Можно ли так служить Богу?

— Нет, — твердо сказал Онищенко, — ведь Иисус Христос для нас образ совершенный. “Кто Мне служит, Мне да последует”. Почему же я не должен так делать? Иоанн крестил в покаяние. И люди шли, крестились и становились новыми. И я должен веровать и креститься во имя Отца и Сына, и Святого Духа.

— Братья, — торжественно сказал англичанин, — брат Иван подготовлен для принятия крещения, и я со всей ответственностью перед Богом также готов совершить его.

Все встали на колени. В глазах Ивана показались слезы, но он сдержал себя и, вытирая лицо, стал молиться. Вытирал слезы отец, плакала мать. Молились по очереди все.

Когда стало темнеть, запрягли лошадей и поехали к речке. Впереди ехал Шенейман и с ним двое приезжих, за ними поодаль следовали дрожки Онищенко. Все молчали. Когда приехали к косогору у реки, было уже темно, но луна еще не всходила. Небо было чистое, звездное. Лошадей привязали к стоящим у воды развесистым вербам. Все подошли к реке и остановились. Мужчины сняли шапки, а Шенейман помолился на русском языке. Затем Ивану и Шенейману подали узелки с бельем. Все трое: Иван, миссионер-англичанин и Шенейман — встали за бричкой и, невольно торопясь, стали переодеваться. Швейцарец, Федор, мать и сестра стояли в ожидании и с волнением смотрели на воду. Самой реки видно не было. Берег у места крещения был песчаный и пологий. По бокам росли камыши. В камышах кричала какая-то птица, квакали лягушки, иногда всплескивала большая рыба. Была тихая, теплая украинская ночь.

Необычно было видеть эти белые фигуры, входящие в воду. Но цель всем была известна, и все казалось до слез торжественно и… нормально. Вперед пошел пастор, который знал это место, за ним шел Иван, держа за руку грузного англичанина. Войдя в воду по грудь, Шенейман остановился, к нему подошли и остальные. Англичанин положил левую руку на сложенные на груди руки Ивана, а правую положил на спину, сказав: “Крестится Иван Федорович Онищенко во имя Отца и Сына, и Святого Духа”, — и трижды погрузил его в воду, запрокинув голову.

Переодевшись, все встали на молитву. Швейцарец помолился, вручая крещенного в руки Отца всемогущего. Теперь было все совершено, можно было громко разговаривать и даже петь, но все молчали. Каждый думал о совершившемся, переживал его по-своему. Но одно у всех было одинаково — удовлетворение.

Вместе доехали, до Рорбаха. У поворота на Основу сердечно распрощались. “С Богом!” — сказал один. “С Богом!” — ответили другие.

Глава 14. Миссионер

Для Ивана Онищенко началась новая жизнь. Совсем новая. И он глубоко призадумался о себе. Он теперь не просто Иван Онищенко, не просто личность, могущая жить для себя, он теперь слуга Бога. Он ответственен теперь не только за свою душу, но и за других людей. Познав истину сам, применив ее к своей жизни, он должен нести ее другим, чтобы и они познали, чтобы применили, чтобы жили ею.

Все, что он слышал от пастора, от братьев, которые крестили его, он вспоминал и записывал себе в тетрадь. Все должно быть уяснено, все должно быть на своем месте. Но это крохи по сравнению с тем, что надо взять извне. Можно много спросить, взять опыт Базеля, но это далеко. Связь с ними должна идти или через цензуру, или ждать, когда кто-нибудь приедет.

Иван весь отдался внутреннему голосу: надо быть в Боге, и все будет, как захочет Бог. Он этому твердо верил. Во-первых, он будет читать Евангелие людям где придется и куда пойдет его нога; будет проповедовать людям покаяние, перемену жизни в свете учения Христа, проповедовать веру в жизнь вечную. Покаявшихся он будет крестить в знак перемены жизни. Он будет способствовать обновившимся людям собираться в собрания, чтобы находить там поддержку, разъяснения, напоминания. Сам Иван будет жить не плотью, а духом. Жизнь его не должна быть соблазном, а, наоборот, добрым, святым примером. Он, при всей отдаче себя служению: своего времени, своего отдыха, — не должен есть хлеба, отнятого у страдальцев. Где он ни будет: дома ли, в селах ли, в пути — он должен трудиться своими руками. Ящик с сапожными инструментами должен быть его ношей. Ноша эта непременно будет благо. “Ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко”. Миссионер ли он? И какими являются труженники миссий, скажем, Базелевской? Или его миссия другая, самобытная, личная, трудовая? И он часто думал о своей миссии.

Глава 15. Базелевская миссия

Неожиданно Онищенко получил пакет с гербовыми печатями и марками. С волнением распечатав его, он увидел письмо от Базелевской миссии. Ничего не упоминая о крещении, братья послали ему несколько книжечек о деятельности миссии и указания о практической деятельности их миссионеров.

Базелевское общество евангельских миссий основано в 1815 году. Задачей его работы являлось обращение язычников в христианство. Все расходы на содержание миссионеров, печатание книг и на другие нужды оно покрывало из пожертвований на миссию. Общество имело у себя несколько миссионерских школ, где обучали грамоте и закону Божьему. В Базелевской миссии учился и Иоганн Бонекемпер, который потом пробыл двадцать четыре года пастором немецких колоний в России. Из них — добрую часть в Рорбахе. Там же трудился и сын его Карл, проработавший в России более десяти лет. В Базелевской миссии трудился и Заремба Ф., который до того был министром по особым делам Александра I. В Базель он попал, став евангелистом, отрекшись от службы у царя. В1823 году Заремба был направлен миссией на Кавказ для работы среди мусульман, где он пробыл до 1838 года. Базелевская миссия является одной из самой близких евангельскому учению. Большой заслугой миссии явилось распространение Священного Писания по всем странам, в том числе и в России.

Глава 16. Беседа с церковным старостой

Из простого чтения Евангелия, не противоречащего православному вероисповеданию, не касавшегося отступления духовенства от христианства как учения деятельность Онищенко переходила в размышления о верности пути православия. Все больше и больше людей в Основе и соседних селах переставали ходить в церковь, снимали иконы и ожидали появления у них Онищенко. Никаких общин еще не было, не было устных заявлений о порыве с церковью. Предъявить обвинение Онищенко никто не мог, но дело само себя показывало. Люди, разговаривая между собой, обмениваясь мнениями, спрашивали и у себя, и у Онищенко, как им поступать, что делать.

Однажды ночью Онищенко, натянув на колодки сшитые Шенейману сапоги, готовился укладываться спать, когда к нему кто-то несмело постучал в окно. Иван никогда не закрывал дверь, все к нему входили без стука, и когда кто спрашивал “можно?”, он всегда с улыбкой отвечал: “Всегда можно!” Теперь, однако, он удивился этому стуку, вышел во двор и увидел стоящего у двери церковного старосту Свирида.

— Здравствуй, Иван. Ты прости, что я к тебе ночью. Так пришлось, — вполголоса сказал Свирид. — Давай войдем в хату и поговорим.

Иван пропустил старосту вперед и сам вошел в мастерскую. Староста хотел перекреститься, но, не видя иконы в углу, сдержался, вздохнул и присел на стул.

— Что, Свирид Ильич, привело вас в мою келью? За что мне такая честь? — вежливо-сдержанно спросил Иван старосту.

— Я, Иван, по душевному вопросу. Давно я хочу с тобой поговорить, да все страшусь, что заговорят люди, что скажет отец Емельян. Совесть моя не дает мне покоя: пойди и пойди к Ивану, расспроси, расскажи ему…

У Ивана сердце забилось радостью. Зная души человеческие, он понимал, что творится в душе Свирида. Зажиточный мужик, открывший в Основе собственную шорную мастерскую, Свирид Ильич пользовался большим уважением у односельчан. Он был непьющий, не курил табак, был справедлив во всем. Его добротно сшитая сбруя, хомуты заслужили славу не только в Основе. И когда умер староста в церкви, жители единодушно на сходе избрали Свирида старостой. Доволен был новым старостой и отец Емельян: порядок в церкви, порядок в денежных счетах, порядок в семье Свирида Ильича — все говорило о доброй душе этого человека. И вот ночью сидит Ильич у Онищенко. Иван прикрутил лампаду и приготовился слушать.

— Я тебе как сыну родному скажу, Ваня, чем живет мое сердце, — указывал пришедший на грудь. — Все мы, Ваня, знаем, что ты — от Бога. То, как ты и ваша семья живете, — не бывает без Бога: и порядок, и мир, и благополучие. И то, чему ты учишь людей, — тоже от Бога. Да еще как от Бога! Святое Евангелие должно нам целовать и жить только по нему, но как мы живем? Тяжело мне, Иван Федорович, рассказывать, отчего томится моя душа. Скажу только словами Спасителя: Храм Бога мы превратили в вертеп разбойников.

Иван положил руку на колено старосты и ласково сказал:

— И не надо рассказывать, Свирид Ильич. Я знаю, что не в вашей натуре порочить кого-либо, а тем более того, кому вы служите, не надо. Вот так ночью приходил Никодим к Иисусу Христу, и что ему сказал Спаситель? Он не только Никодиму рассказал, что суждено человеку родиться свыше, что человек, родившийся от плоти, есть только плоть. Его и жизнь вся плотская: только как бы угодить и усладить ей. И живет такой человек, как скот, даже еще хуже. Скот знает ясли господина своего, а такой человек, что он знает? Надо родиться от Духа Святого! Вот этот человек будет жить для души, как бы угодить ближнему, как накормить голодного, как делать все, чтобы не одному ему было хорошо.

Свирид Ильич вытер выступавшую слезу и стал говорить о себе:

— Так и я, Иван Федорович, не хочу хулить церковь православную, и там люди молятся, и голубит там их Спаситель. Бог с ними. А сам больше не могу быть там. Не могу и все. Сказал жене, она в слезы: “Как же так, из всеми почитаемой старостихи — чем я буду? Да и ты, кто тебя станет так уважать?” А я ей рассказываю: не за это по-настоящему уважают люди. За чистоту жизни надо уважать, за неучастие в делах недостойных надо уважать. Оставлю я, Ваня, свою должность. Буду трудиться, дело в руках у меня есть. Чужой хлеб я никогда не ел, для того дал мне Бог руки. А Бога я не оставлю. Даже думаю, что приближаюсь к Нему. Спасибо, что выслушал ты меня, мне теперь легче. Пойду домой, а то жинка говорит: “Куда ты, Свирид, ночью?” А я теперь к тебе и днем приходить стану.

Иван поднялся и обнял немолодого уже человека.

— Как хорошо, что вы пришли! Я считаю, что верно вы решили. Вы верно служили, и вас никто не может ни в чем обвинить, но и теперь не осудят. Много скажут и тяжелого, назовут изменником, еретиком, но почему же? Вы не переходите в другую веру и не говорите им оскорбительного.

После долгой и радостной беседы они оба преклонили колени. Иван долго молился, а староста прочитал молитву “Отче наш”, после чего разошлись душевными друзьями, обещав молиться друг о друге.

Проводив Свирида Ильича, Иван не запер двери и, помолившись, долго не мог уснуть. Он понимал, что наступает и наступила уже пора принимать приходящих к Богу, помогать им становиться на путь поклонения в духе и истине, на путь спасения от смерти.

Глава 17. Крещение

Когда женщине приходит пора родить, она родит и никакие причины не могут остановить тайну времени. Так созревает плод, так приходит все в свое время. Созрела необходимость, потребность совершать и крещение. Зерна, посеянные Иваном, стали плодами, начали созревать. Тем украинцам, которые обращались к немцам с просьбой о крещении, намеками говорили, что это может сделать евангелист Иван Онищенко. Сам же Иван в беседах и чтении Евангелия все больше делал упор на начальные шаги: покаяние и прощение, а потом крещение.

И вот сельчане один за другим стали говорить Ивану о своем желании принять крещение. Всего набралось двенадцать человек, из них четыре женщины. Часть их была из самой Основы, некоторые из Любомировки и Карповки. И Онищенко решился: пришла пора. Первым он решил преподать крещение трем крестьянам из Основы. Среди них был и Свирид Ильич, уже оставивший пост старосты в церкви.

Будучи подготовленными, путники пешком пошли к месту, где принимал крещение сам Иван. Когда они пришли туда, уже стемнело. Торжественно и благоговейно Иван впервые крестил своих соотечественников. Домой пришли утром утомленные, но бодрые духом и обновленные к новой жизни. В жизни Ивана еще не было такого дня. Через два дня, тоже вечером, взяв с собой двух из принявших крещение в Основе, он крестил двух жителей из Любомировки. Через неделю он крестил еще четырех женщин: две из Основы, две из Любомировки. А еще через два дня в Ананиевке он крестил еще двоих: крестьянина и торговца. И вот в той же Ананиевке в воскресное утро собрались в просторном доме торговца все двенадцать крещенных. Это собралась по сути первая на Украине община евангелистов. Еще не было уставов, не было списков, не было руководящих, но зато был Дух Христов, было служение Богу в духе и истине. Были дети Божьи, были новорожденные духовно братья и сестры, равные между собой.

Но нет ничего тайного, что не стало бы явным, что не открылось бы. Что говорилось в потаенных комнатах, стало провозглашаться с кровель домов. Никто из жителей сел ничего не видел, никто ничего не слышал. Но слухи уже поползли, входили в уши. Поднималась темная сила, всегда противоборствующая свету.

К Онищенко несколько раз заходил волостной старшина и, хотя и уважал он Ивана, сообщил ему, что отец Емельян и пристав обеспокоены тем, что творится сейчас в их селах. Слухи говорили о каких-то крещениях. А ведь еще изъявили желание креститься восемнадцать человек. И Иван понимал: время лукаво, не надо медлить. Он принимает решение: надо крестить всех, кто желает, а там — что Бог усмотрит. А собрать всех непросто.

Собрать без огласки восемнадцать человек из четырех селений, испытать их, крестить — было сложно. И он, собрав восемь уже крещенных братьев у себя в мастерской, сказал:

— Дорогие братья! Вы уже вступили в завет с Богом. У нас еще нет общины, нет пресвитеров. Мы все равны как братья, нас всего двенадцать крещенных, это небольшая горстка. Сейчас еще восемнадцать человек изъявили желание креститься, живут они в разных местах. Один я все сделать не смогу. За мной следят и лезть на рожон я не имею право: впереди много жатвы. Поручаю вам всем взять на себя миссию крестить этих восемнадцать человек. Господь это только благословит. Это только начало, и в глазах Бога оно велико. А я в это время пойду по селам и отвлеку на себя внимание всех, кто может мешать делу крещения. Это не хитрость, а разумное ведение дела, привлечение народа к Евангелию. Вы уже и без меня ведите дело дальше. Тридцать человек, это уже семья. Не делитесь на маленькие группы, чтобы в селе была одна группа. Соединитесь вначале в одну семью. Ананиевка — самое значительное село, большинство крещаемых оттуда. Изберите себе руководящего, а остальное Бог Сам укажет. Не чуждайтесь опыта немецких братьев. Подражать во всем им не стоит, у них свой уклад, и мы не во всем можем их понять. Но лучшее нам надо взять себе на вооружение.

Так и порешили. Братья разделились на четыре группы и распределили селения, кто куда.

А Иван Онищенко собрал сапожный инструмент, распрощался с родителями, с односельчанами, объявив всем, что уходит далеко, за пределы окрестных сел, и пешком отправился благовествовать: из села в село, из хутора в хутор, из дома в дом, неся благую весть украинскому народу.

Глава 18. Возникновение евангельских общин на юге Украины

В Ананиевке братья собирались по домам один раз в воскресенье утром. Это определяли и большие расстояния, и страдная пора. Люди знали о собраниях, и некоторые приходили, хотя это время совпадало с временем проведения церковных служб. На первых порах никто не знал о том, что это собираются крещенные по-новому люди, что здесь нарушение законов, определяющих это как навязанную кем-то измену православной церкви, что грозило привлечением к суду и отправкой на каторгу. Собирались просто люди по своей доброй воле, переставшие ходить в церковь, поклоняться иконам. Люди, назвавшие себя евангелистами по названию Евангелия, которое читалось и в православии. И такой подход не мог преследоваться по закону. Только недоброжелательство ревностных поклонников православия, слежка урядника: не таится ли за этим что-либо противозаконное — могло привести к недоразумению с властью.

Из губернского города исправник постоянно требовал донесения о деятельности евангелистов и особенно Онищенко. И пристав чаще всего отвечал, что евангелисты собираются по домам, читают Евангелие, молятся своими словами и поют псалмы по мотивам немцев и православного пения. Что ничего против власти не замышляют, но и в православную церковь не ходят. Запрашивало пристава и духовное ведомство. Но ответы были не в пользу местной церкви. Не находя чем осудить евангелистов, пристав почти постоянно жаловался на местного священника: пьянство, корысть, сквернословие, недостойные денежные операции в церкви, неуважение к ним мирян, зависть и склоки между священниками соседних приходов.

В течение последнего года наибольшую общину уездного села Ананиевка стали посещать до ста человек. Видным посетителем в ней стал Герасим Балабан из села Игнатовка. Он не ставил вопрос о крещении и говорил это открыто: по его мнению, человек должен быть научен, потом утвердиться жизнью и только тогда креститься, подобно Христу.

— Когда я стану исполнять заповеди Христа, тогда только, выходит, я исполняю правду, и тогда я смогу принять крещение, — говорил Герасим. И это имело большое влияние на поведение всех новоприходящих.

Многие приходили, слушали, но православия не оставляли, не считая себя истинно православными. Только чаще стали задавать священникам вопросы и требовали ответа. Здесь были вопросы и об иконах, о мощах и о водке. Священники часто ставились в неловкое положение. Они знали, что это влияние евангелистов, и неприязнь к ним со стороны духовенства росла. Они почти гласно называли их отступниками, еретиками и хулителями святой церкви.

Назревала необходимость создавать общины по селениям, тогда и ходить было бы ближе, и чаще можно собираться, и большее число людей смогут приходить и слушать.

Стали собираться и в селе Основе, и в Любомировке, и в Карловке. Основное же собрание так и оставалось в Ананиевке.

Глава 19. Гонение

Что такое гонение? Это запрет, недопустимость. Есть свобода и независимость, а есть состояние, когда нет запрета, но ограничивается свобода. В таком положении был евангелизм в те далекие годы его возникновения. Это происходило всюду на местах в далеких уголках Российской империи, где закон действовал очень слабо, а все творили людские страсти.

Церковная служба в церкви Спаса в Ананиевке кончалась. Так как приближалась пасха, люди говели и в церкви было много народа. Одетые по-праздничному, люди с благоговейными лицами подходили к молодому черноволосому священнику, целовали ему руку, принимали из ложечки причастие, проходили мимо икон, целуя их, у входа бросали в ящик пожертвования и облегченно выходили на паперть.

Была весна, пригревало солнце, все благоухало. По дороге, которая проходила около церкви, шел моложавый крепкий мужчина лет пятидесяти. Через плечо была переброшена дорожная котомка, одет он был в потертый, но чистый и аккуратно сидящий сермяг, на сапоги осела дорожная пыль. Подойдя к воротам церкви, откуда степенно выходил народ, путник остановился и снял картуз. Постояв в нерешительности, он прошел в ограду и не спеша стал подниматься по ступенькам церкви.

— Штунда проклятая, — вполголоса сказал благообразный мужик, останавливаясь и смотря вслед прошедшему, — даже не перекрестился!

— А кто это? — неприязненно спросила одна из нищенок у другой.

— А это Игнатовский Герасим. Балабанами их зовут. Чи евангелист он, чи хто, — ответила другая и от себя добавила, — а человек он гарний, не пье, не лается. И дома гарно живуть.

Некоторые выходящие останавливались и смотрели на вошедшего в церковь Герасима Балабана. Проходя из собрания мимо церкви, он решил зайти туда. Он ведь тоже верит в того же Бога, чтит того же Христа и тоже называет себя христианином. Войдя в церковь, он прошел в сторонку и встал около стены. Народу оставалось немного. Уже последние проходили мимо священника, целовали руку, потом икону по заведенному ритуалу и выходили в просторную дверь. Священник заметил Герасима и продолжал подавать ложечкой причастие прихожанам. Герасим уже три года как перестал ходить в церковь и молиться иконам. Он был немного грамотен, и когда немцы подарили ему, как и Онищенко, Евангелие, он стал читать его сначала в часовнях, а потом и по домам православных. Он не делал различия между верующими, не относил себя к какому-нибудь известному течению; он любил Бога, Отца всех людей, и чтил Его.

Церковная обстановка, полумрак, запах ладана, лики святых на стенах и внутренняя любовь к Богу вернули вдруг его в далекое детство, в воспоминания. Вот он с мамой стоит в церкви и молится, слезы текут у него по щекам. Ему жалко всех: и маму, и папу, и соседского мальчика, которому лошадь переломила ногу. И пятидесятилетний человек вдруг заплакал и опустился на колени у темной стены. Свое, Божье, далекое и близкое вдруг нахлынуло на него. И вдруг к нему быстро, чуть не бегом, путаясь ногами в длинной рясе, подбежал батюшка и, сняв с груди нагрудный крест, поднял его над евангелистом:

— Именем Господа нашего Иисуса Христа нечистый дух выйди! — повторил он три раза.

Глаза его горели ненавистью и, казалось, сама нечистая сила повисла над коленопреклоненным. Герасим долго не поднимался.

— Господи, прости им, ибо не ведают, что творят, — шептали его побледневшие губы.

С трудом поднявшись и не глянув на батюшку, он пошел к выходу. Когда он был уже у двери, батюшка подбежал к Герасиму и угрожающе прокричал:

— Се, изгоняется нечистая сила, изгоняется еретик Герасим!

Когда он вышел на паперть и хотел спуститься по высоким ступеням, сзади к нему подбежал новоиспеченный церковный староста и сильно толкнул еретика. Не ожидая толчка, Герасим тяжело упал. Затем, придя в себя, медленно сполз по ступенькам на землю. Левая рука была сильно ушиблена и онемела, картуз отлетел далеко в сторону. Старуха нищенка принесла картуз, одела его на Герасима, поправила котомку и горестно покачала головой. Герасим поднялся, с трудом засунул ушибленную руку за ремешок котомки и, смотря на храм, прошептал: “Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят”.

Идя дорогой он думал: “Они изгнали меня из храма, из Вавилона, а себя приговорили оставаться в Вавилоне. Я не могу радоваться этому”. И подняв глаза к небу, Герасим вслух сказал:

— Боже, выведи их из Вавилона! Благослови меня положить свою жизнь за это!

Глава 20. Из села в село, из дома в дом, от сердца к сердцу

“И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме” (Мат. 5, 15).

“И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную” (Матф. 19, 29).

Уже два месяца идет Иван Онищенко из села в село, из дома в дом. Когда сердце горит божественным огнем любви к человеку, в таком хождении есть особая радость, особое счастье. Счастье для такого человека в одном: быть полезным людям, чувствовать их нужду.

Время было предобеденное. По проселочной дороге шел Онищенко. За его спиной на крепких ремнях был прилажен мешок, в котором помещался сапожный инструмент, колодки, куски кожи. С боку висела небольшая сумка с провизией. В кармане пиджака бережно хранилось Евангелие, обернутое в тонкую клеенку. На ногах — простые сапоги, на голове — выяснявший на солнце картуз. Шел он легким шагом, все замечая, всему радуясь. Да он и поистине всему радовался. Небо стало покрываться тучами, где-то далеко гремел гром. Могла быть гроза. Иван прибавил шагу. За бугром показался хутор. Пять или шесть хаток красочно прилепились к склону, внизу которого вилась совсем крохотная речушка, поросшая камышом и вербами. Хатки были белые и ярко выделялись на фоне зелени.

Когда Иван подошел к первой хате, блеснула молния и прогрохотал гром. На землю стали падать крупные капли дождя. Иван постучал в дверь. Открыла старуха. Из сеней на пришедшего смотрели глаза четырех детей-подростков. Из дальней комнаты доносился плач ребенка.

— Побежы, Манько, до дытыны, — сказала старуха, повернув голову к детям, и спросила Ивана:

— Кого вам, государю, трэба? Хозяин и хозяйка в стэпу.

— А мне от дождя укрыться, бабушка, — приветливо сказал Иван и улыбнулся детям.

— Заходьтэ, заходьтэ. Бач, якый дощ полоще. Це ж моих в стэпу моче!

Иван вошел вместе со старухой в большую кухню, которая служила и гостиной, и рабочей комнатой, и столовой. Снял мешок, бережно положил его около стены у входа, а сумку с провизией положил на край длинного стола. За столом вдоль всей стены стояла деревянная лавка.

— Сидайтэ, пэрэсыдить. Вин скоро пэрэстанэ, — сказала старуха. — Та може и борщику поистэ, вже вин зварився. Идить, диткы, идить до Маньки, — обратилась она к детям, с любопытством толпящимся у печки.

Иван снял картуз, сел на край лавки и осмотрел кухню. В помещение стало темно, блеск молнии через окно озарял комнату причудливыми тенями, лил дождь. Потолок в кухне был низкий с выступающими балками, пол мазанный. Пахло борщом, хлебом и дымом от печки. Было тепло и уютно.

Через некоторое время дождь прошел и стало светлее. Старуха сходила к детям, а потом пришла и налила пришельцу миску борща. В углу, где была дверь в комнаты, висел небольшой образ. Старуха глянула на него, как бы указывая, куда надо молиться, и больно стало Ивану, и не по себе. Отказаться от гостеприимного угощения он не мог. Креститься в угол — тоже не мог. И не хотелось неблагодарно наносить человеку удар; ведь вера — святое чувство человека.

Но отступать было нельзя. Он снял пиджак, ополоснул над чаном руки и, став у стола, сложил руки, опустил голову и кратко прошептал:

— Господи, благослови!

Старуха смущенно опустила передник, быстро заморгала глазами, но ничего не сказала.

Когда Иван кончил есть, на дворе послышался топот конских ног и стук колес. Старуха выглянула в окно:

— Ось и наши прыихали. Дощик всэ пэрэмишав. Ну ничого, и дома работа е.

Поблагодарив хозяйку, Иван одел пиджак, но уходить из этого дома ему не хотелось. Он вышел во двор. Хозяин, худощавый, уже немолодой мужчина, весь промокший, стал выпрягать лошадей. Такая же мокрая хозяйка, сказав Ивану “Здравствуйте”, прошла в дом. Иван быстро подошел к лошадям. Умелыми движениями молча стал помогать хозяину: снял постромки, отцепил их от брички, смотал вожжи, разнуздал лошадей. Хозяин с любопытством рассматривал гостя. Сняв сбрую и поставив лошадей в просторную конюшню, хозяин вытащил из брички имущество, развесил для просушки, сказал Ивану “спасибо” и пригласил в дом.

— Кто же ты будешь? — обращаясь к гостю, как к сыну, сказал хозяин. Приехавшие ели борщ, а Иван рассказывал:

— Я из далека, из Ананиевского уезда. Иду по людям и сапожничаю. Со мной инструмент. Кто примет, у того и работаю. Дорого не беру, мне бы только прокормиться, да отцу с матерью помочь. Семья-то большая, девять младше меня. Отец с матерью тоже трудятся, — хлеборобы.

— А жинка у тебя есть?

— Нету.

— А водку пьешь, табак палишь? — спрашивала хозяйка, слушая гостя с интересом.

— Жинка моя — вот эта книга, Евангелие, — показал Иван на спрятанную книгу. — Не пью я и не курю. Это непотребство.

— А что ты на образ не перекрестился? — спросила старуха, вставляя что-то в печь рогачом.

— А я уже шестой год, как молюсь Богу не на иконы. Бог на небе, еще в душе человеческой.

— Отож я и бачу, що ты якыйсь нэ такый, як уси, — вытирая о фартук руки, говорила старуха. Но по словам он понимал, что старуха не думает о нем плохо. И это его радовало.

Хозяин с хозяйкой поднялись из-за стола, перекрестившись на образ, хозяин сказал:

— Хотя я вижу, что ты, Иван, не такой, как мы, но ты мне нравишься, Почему тебе не остановиться у нас сапожничать? Хата у нас большая, дети спят в своей комнате. А видишь, какая это палата? Здесь мы прядем и варим, и гостей принимаем, и спим. Кто на печке, кто на полу, — он указал на дощатый помост с периной. — Вот там, у окошка внесем тебе верстачок, сделаем сапожный стул и — Бог тебе в помощь. А работы хватит: семья у нас — четверо малых, трое больших, да в люльке вот — восемь человек. А мы ведь тоже ждали, ждали сапожника. Я уж думал заказывать в городе.

На другое утро Онишенко уже стучал молотком, чинил детскую обувь, а дети от него так и не отходили, учуяли они в этом человеке доброе сердце, чуяли, что и они для него самые родные, самые дорогие.

Школы близко не было, грамотных людей на хуторе тоже не было. Дети росли, наблюдая только то, что было перед их глазами, слыша только то, что говорили взрослые. И сапожник-евангелист понимал себя ответственным и за этих малых. Грамоте этих детей он не мог научить. Но он может научить тому, что самому дала жизнь, в чем он понял смысл жизни. Это он может и должен.

Производя починку детских сапожек, он рассказывал им о детстве Иисуса Христа, о Его возрастании, чему учили отрока мать и благочестивый Иосиф, как Он был в храме Иерусалимском, как Он слушал и что спрашивал. И детским вопросам не было конца. А любил ли Иисус животных? Жалел ли их? А слушался ли маму, когда она говорила Ему, что хорошо и что плохо? Иногда Иван клал в сторону башмак, гладил головки спрашивающих и вздыхал.

Бабушка суетилась около печи, варила пищу, стирала одежду и слушала, о чем спрашивали дети и что отвечал им Иван.

— Не слыхали они еще такого, Ваня, никто им еще не говорил этого. И чем мы заслужили милость у Бога, что Он послал тебя в нашу хату? Дождем тебя занесло, — улыбнулась она.

Вечером приехали с поля хозяин и хозяйка. Иван снова помог распрячь лошадей. Хозяин с удивлением увидел, что конюшня вычищена и навоз вынесен на место. А когда зажгли лампу, спать ложиться никто не хотел. Пришли еще соседи: старуха и девочка-подросток, и Иван стал всем читать Евангелие. Прочел им о блудном сыне. Когда стал читать то место, где отец бросился бежать навстречу блудному сыну, пришедшая старуха-соседка зарыдала, закрыв лицо передником.

А когда успокоилась, то рассказала о горе в их семье, что ушел из дому младший ее внук и как они ждут его все и от этого страдают.

А Иван рассказал о себе, как он пришел к Богу и Бог принял его. Было уже за полночь, когда Иван сказал:

— Завтра всем на работу, а уже ночь. Давайте поблагодарим Отца нашего небесного за эту беседу.

Он встал на колени и за ним встали все. Внятно, раздельно, на русском языке он стал говорить молитву “Отче наш”. И люди, не зная точно слов перевода, про себя, полушепотом повторяли за Иваном молитву, которой учил людей Сам Иисус Христос. О таком люди эти еще никогда не говорили, еще никогда так не молились.

На следующий день в комнату, в которой работал Иван, пришло еще четверо соседских детей слушать дядю. И хотя они несколько стесняли его в работе, старуха разрешила посидеть с дядей:

— Пусть послушают о добром, которое говорит Иван.

Весь хутор заговорил о сапожнике: и сапоги шьет, и Слово Божье читает, и мудро рассказывает, и дела добрые делает. Кто-то сказал, что и плату не берет, а только бы прокормиться. А когда стемнело и в хатах зажглись каганцы, в комнату, где работал Иван, собралось много народу. Чуть не весь хутор пришел увидеть и послушать чудного человека из села Основы.

Иван, надев чистую рубаху, сидел в углу под образом, перед ним горел мигая коганец и лежало Евангелие. Когда все сели, Иван поднялся и сказал:

— Давайте, добрые люди, помолимся.

Кто сидел, поднялись, и Иван, как он это делал чаще всего, сказал вслух молитву “Отче наш”. Она всем была дорога, и все ответили “Аминь”. И, открыв книгу, Иван стал читать.

— Выслушайте притчу. “Был некоторый хозяин дома, который насадил виноградник, обнес его оградою, выкопал в нем точило, построил башню и, отдав его виноградарям, отлучился. Когда же приблизилось время плодов, он послал своих слуг к виноградарям взять свои плоды; виноградари, схвативши слуг его, иного прибили, иного убили, а иного побили камнями. Опять послал он других слуг, больше прежнего; и с ними поступили так же. Наконец, послал он к ним своего сына, говоря: постыдятся сына моего. Но виноградари, увидевши сына, сказали друг другу: это наследник; пойдем, убьем его и завладеем наследством его. И схвативши его, вывели вон из виноградника и убили. Итак, когда придет хозяин виноградника, что сделает он с этими виноградарями?” (Мат. 21, 33-40).

Иван положил на стол Евангелие, внимательно посмотрел на устремленные на него глаза и стал говорить:

— Вот точно так и мы — работники в винограднике, который устроил Сам Бог. Дал Он нам и точило, и башню. Подходя к вашему хутору, я обратил внимание на сады, в которых утопают ваши хаты, и подумал: поистине виноградник Хозяина! И я, подобно слугам, которых послал Хозяин, зашел в ваш хутор покушать плодов ваших. А какие плоды хочет от вас и от меня Хозяин? Сын Хозяина, Иисус Христос, сказал нам, уча нас молитве. А Его молитва “Отче наш” — это совершенное перечисление того, какими мы должны быть: да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как и на небе. И если мы живем так, то как должен быть доволен нами Хозяин и как мы должны благодарить Его!

Вот так же жили люди и до Иоанна, до Христа. Но пришел Иоанн и увидел, что виноградари забыли о воле Хозяина, делали свою волю, угождали плоти своей, обогащались, ссорились, отнимали . один у другого, судились. И он говорил им: “Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное”. Иоанн сам ничего не имел и питался дарами природы. И Иерусалим, и вся Иудея, и вся окрестность Иорданская выходили к нему и крестились от него в Иордане, исповедуя грехи свои. А он многим говорил: сотворите достойный плод покаяния! Уже и секира лежит, чтобы срубить неприносящее плоды дерево. И тогда пришел Иисус и тоже просил Иоанна крестить Его.

Судья человеку один Бог. Хозяину мы даем отчет о плодах, которые приносим. Иисус нам точно разъяснил, в чем состоят плоды: не гневайся на брата, не называй его безумным или пропащим, не блуди, не разводись, не ссорься ни с кем, не считай кого-то своим врагом. Не делай другому того, что не желаешь себе. Не противься злому, но если ударят в щеку тебя, не отвечай тем же, но подставь и другую и ты прекратишь зло. Это введет человека не только в жизнь на земле, но введет в жизнь вечную.

Иисус Христос дал нам эти заповеди от Отца, исполним же их. Он дал нам жизнь, люди Его распяли. Но Он опять принял ее, воскрес и живет с нами Духом Святым.

Здесь голос Ивана стал торжественным, глаза увлажнились. Слушающие затаили дыхание, глядя на молодого проповедника. Перед каждым в свете этих слов проходила его жизнь, и все видели, сколько надо каяться. Как надо изменять жизнь. А Хозяин спросит, Он уже спрашивает: где твои плоды? Что Мне с тобой делать? Или ты изгонишься, или войдешь в радость Хозяина.

— А скажи, Ваня, что же мне делать? Я погибаю, я пью водку и бью жену. Дети убегают от меня, — с грустью сказал худой мужик с темным лицом. Кто-то вздохнул, какая-то женщина заплакала.

— Я знаю, дядя, что сами вы ничего с собой не сможете сделать, — сказал Иван, сочувственно посмотрев на говорившего. — Власть недоброй силы на земле велика. Но надо встать на путь спасения, и тогда все можно. Вот как в дни Иоанна и Христа: покаяться и веровать в Евангелие, и тогда Бог даст силу. Покаяние — это признание при народе, что ты грешный, делаешь неверно, плохо, недостойно. А что делать потом? Ответ находится в Евангелии. А там говорится, что самая первая заповедь — любить Бога всей душой. Бог в вас живет, вы Его знаете своей совестью, знаете голосом Духа Святого. И все будете делать только с Его помощью, по Его воле и только угодное Ему.

И тут на середину комнаты вышел спрашивавший и, упав на колени, стал говорить, повторяя: “Господи, прости меня грешного!” — и зарыдал. Зарыдали все женщины, мужики шмыгали носом. Иван подошел к лежащему на полу и стал рядом на колени:

— Господи! Велика милость Твоя, велика сила Твоя!.. — молился он, сам плача.

Тронутые происшедшим, взволнованные, жители маленького хутора разошлись только в полночь.

Две недели шил, чинил, латал Иван сапоги, ботинки, валенки в хате принявших его. Две недели днем около него вились дети и сидели старухи, а вечерами он читал вслух Евангелие, разъяснял, отвечал на простые вопросы этих людей. Уходя, он просил их собираться в домах и размышлять о хорошем, о Божьем.

— Я еще приду к вам, — утешал он эту горсточку людей, когда они в слезах провожали его далеко за хутор. — Приду и Бог усмотрит дальше ваше хождение пред Ним.

Иван прошел овраг и вышел на бугор, остановился и посмотрел назад. На той стороне стояли люди: старики, взрослые и дети — и махали ему картузами, платками, ручонками. Один из них стоял на коленях и молился в сторону уходящего…

Из села в село, из хутора в хутор, из дома в дом шел глашатай добра, любви и спасения людей от греха, от погибели.

Глава 21. Домой в Основу

Десять месяцев ходил Иван Онищенко по селам и хуторам Херсонщины. Кончилось лето, подходила осень с ее ненастьями и дождями, когда дороги становятся труднопроходимыми. Да и ему самому хотелось в родное село, где его ждали родители и меньшие братья и сестры, в особенности одиннадцатилетняя Надя. Надо было зайти и в Ряснополье, где, как ему передали, ждет местный священник Переверзев, отец Григорий. А по пути сколько сел и хуторов, где уже проповедовалось Евангелие, где свет Христов был зажжен и где разгоралось пламя веры и хождение в духе и истине.

И Иван идет обратно, уже поторапливаясь, не заходя в села и хутора, где недавно был, где оставил искру любви Христовой. Но как не зайти в хутор, в село, где ждали тех, кто несет этот свет? И вот он

в большом селе, от которого разветвляются дороги: на большое уездное село Березовку и на Ряснополье, лежащее на пути в Основу. Здесь он хотел только переночевать, провести вечер, а когда остановился, то понял, что уйти так скоро не сможет. А о сапожном занятии не могло быть и речи. В доме, где он остановился, не убывая находились люди. Они хотели слушать, спрашивали, говорили сами. Вечерами собирались у тех, у кого побольше дома, и Иван проводил вечер в виде собрания: с молитвами, чтениями Евангелия и даже пением. Пели известное, церковное: “Спаси, Господи, люди Твои”, “Блажен муж”, а чаще “Отче наш”. Пели, произнося слова на — славянском языке. Обычно расходиться не хотелось и проводили время до полуночи, спрашивая, делясь мыслями, сокрушаясь о том, что живут не так, как надо.

Село было большое, имело свою школу, были грамотные. В селе было уже не одно Евангелие на русском языке. Здесь Библейское общество поработало неплохо и достигло многого. Но была и православная церковь, священник, были ревностные православные верующие, был урядник и волостной старшина. Слухи о собраниях доходили и до них. Все это передавалось и Онищенко.

— На все воля Божья, — говорил он, не страшась, но понимал, что надо поступать и благоразумно. Слово Божье не нуждается в больших толпах, шуме и крике. Оно там, где тихое веяние ветра.

Были приглашенные из хуторов, и оттуда они приехали за Иваном с бричкой. К удивлению и радости Ивана приехал и Герасим Балабан. Он слышал о приближении к их местам Онищенко и шел ему навстречу.

Всюду хуторяне настойчиво и убедительно приглашали их к себе. Распрощавшись с полюбившимися им селениями, Онищенко и сопровождавший его Балабан к вечеру выехали на хутора. С полпути стал накрапывать дождь, сначала потихоньку, а потом перешел в проливной. Дождя не ждали и теперь прикрывались тем, что нашли в бричке. Дорога размокла, и лошади шли шагом.

— Как плохо, — сказал Герасим, улыбаясь, — когда мокро, холодно и темно. И вот так же плохо в душах людей, когда там темно и холодно.

На хуторе их ожидали. Была уже поздняя ночь. Путников переодели, согрели, покормили и уложили отдыхать. Весь день шел дождь, и навстречу с приезжими собрались только местные жители. Но Иван знал, что чем меньше людей будет на беседе, тем она будет теплей и задушевней, тогда в беседе участвуют все и виднее становятся души с их радостями и нуждами.

На второй день вечером собирались со всех окружающих хуторов. Вместиться в хату все не могли и стояли в сенях и во дворе, у открытых окон и у дверей. Собрание начали пением молитвы “Отче наш”.

Вступление сказал Герасим Балабан; внятно и просто, как детям. Сказал он, что собрались сюда все потому, что жажда истины мучает всех. И что блаженны жаждущие и алчущие правды, ибо они насытятся. Правда в Слове Божьем, в Евангелии.

Ивану сделали небольшой помост, чтобы он стоял выше всех, и просили его говорить громче, чтобы слышали и стоящие во дворе. И полилась из его молодых уст первая в этом хуторе проповедь.

С вдохновением говорил Иван о пропавшей овце, о блудном сыне, об отце, ожидающем возвращения его. Заканчивая, он сказал:

— Итак, будем стремиться туда, где вечная радость, где вечное счастье, где все и во всем любовь. Кто желает сегодня соединиться с Отцом небесным, влиться в поток жизни и славы Бога, взывайте к Нему и скажите о своем желании служить Ему. Сегодня ты можешь выйти отсюда раскаявшимся, оправданным, совершенно новым. Взывай к Нему, и Он услышит тебя.

Все, кто только мог, преклонили колени, а кто не мог, стояли с поднятыми головами и с глубокой мольбой взывали к Господу о прощении грехов и просили у Бога святого оправдания. Трудно сказать, сколько времени длилась горячая молитва, буквально потонувшая в слезах. Трудно было и определить, где глубокое, истинное раскаяние, так всхлипывания и рыдания наполнили весь дом.

Окончил собрание молитвой сам Онищенко. После этого стали задавать вопросы. Время было за полночь, но никто не думал уходить. Ночь проходила незаметно и казалась праздником.

Глава 22. В Березовку

Так и не ложась спать, рано утром Балабан сказал Онищенко:

— Брат Иван, придется ли тебе еще побывать здесь, приведет ли тебя Бог в эти края, но я хочу, чтобы мы с тобой побывали в Березовке. Это не по пути в Ряснополье, куда ты держишь путь. Но я думаю, что братья свезут нас туда и обратно. Это верст двадцать в одну сторону. Туда полдня, если пешком, там два, да обратно. Но ради дела Божьего что такое дни? А в Березовке живет мой тесть, добрый человек. Теперь у него собираются евангелисты и все те, кто любит чистое Слово. По пути заночуем в хуторах, их там не один. Я ходил этими дорогами пешком, все изучил. Березовка село шумное, проезжее, много разного люда там. Есть всякие, и озлобленные, и пьяниц много. Но ведь и Христос шел и по городам, и по селениям.

Узнав, что братья хотят ехать в Березовку, один из присутствую щих сказал:

— В Березовку едет наш пан за гостями, едет каретой, это мой пан. Я его попрошу, и он возьмет вас; он добрый, меня уважает и любит.

Через час благовестники уже ехали, разместившись в просторной карете, запряженной четверкой лошадей. Пан знал, кого он везет, он слыхал об удивительном евангелисте и ему интересно было поговорить с ним. Пан по большим праздникам ездил с семьей в саму Березовку. Там была соборная церковь, а служил в ней благочинный всего Березовского уезда, товарищ пана еще по учебе в Одесской гимназии. Он знал, что благочинный немного верит в Бога, любит в своей компании пить вино и нечист по отношению к деньгам. Потому и пан в Бога полуверил, в церкви бывал, в основном, по традиции, да чтобы не прослыть в округе нечтущим Бога. Теперь с ним ехали евангелисты, люди, для которых Бог не только слово, а сама жизнь. Пан знал, что основы верования — жить по Евангелию. Но он не представлял, как это можно жить по Евангелию. Говорить все можно, а жить — это другое дело.

После вчерашнего проливного дождя дорогу сильно размыло. Местами на ней стояла вода и ехать приходилось по обочинам. В одном месте карета сильно накренилась, и пан, чтобы не вывалиться из нее, схватился за поручни сиденья кучера и, разгневавшись, обругал его.

— За каждое слово дадите ответ в день суда, — внятно и раздельно, словно читая, сказал Герасим словами Писания. Пан промолчал, а Иван стал рассказывать:

— Поступки человека, добрые или плохие, не умирают и не проходят бесследно. Например, сделали вы доброе кому-либо — это добро растет: тот сделает еще кому-то вдвое, втрое больше, а тот тоже и росту не будет конца. Так же и зло. Сделай зло человеку, просто обругай его, и зло пошло. Он от обиды еще кого-то сегодня обругает, выместит свою злобу, а тот дальше. И верны слова Евангелия, что сказал Герасим: “За каждое слово…”

Лошади не спеша перебирали ногами в вязкой глине. Карета ехала балкой по узкой обочине. Вдруг навстречу показался воз, запряженный одной лошадью, в которой крестьянин вез картофель. Кучер кареты стал угрожающе кричать на мужика, чтобы тот сворачивал в сторону, в грязь; мол, едет пан, ему некогда, пан спешит. Мужик, сняв шапку, стал сворачивать, но воз, попав колесами в наполненную водой рытвину, опрокинулся. Вся поклажа вывалилась в грязь. У воза что-то хрустнуло, лошадь упала на задние ноги и стала биться.

Мужик растерянно стоял со снятой шапкой. Четверка лошадей проехала мимо. И вдруг Иван сказал пану:

— Останови коней, мы слезем.

— Зачем? — спросил тот удивленно. — Ведь до Березовки еще верст десять!

— А ничего, Бог даст, доберемся… — А на недоумение пана добавил: — Вот видишь, ты обругал кучера, а тот еще сильнее обругал мужика, а он с испуга видишь, куда повернул? И воз сломался, и картошка в грязи теперь. Вот так зло и пошло бы в самую вечность. А мы с Герасимом останемся здесь, скажем человеку доброе слово, вытащим и починим ему воз и картошку соберем. И зло, что пустил ты словом, погаснет и пойдет дальше добром. Вот это тебе, пан, урок. Езжайте, спасибо, что не побрезговали нами. Поезжай и думай, что ты есть и чем должен быть, и Бог тебя простит и научит. Может, когда буду в вашем селе, зайду к тебе, как к брату моему. А когда будешь ехать селом Основа, спроси сапожника Онищенко. Я с радостью тебя встречу, брат мой!

Карета уехала, а Иван с Герасимом, сняв сермяги, помогли мужику выпрячь лошадь, вытащить на ровное место бричку, скрутить сломанную ось, чтобы добраться домой.

— А картошку выбрать приеду с детьми, когда подсохнет. Она не пропадет. А чем мне благодарить вас, добрые люди.

Уже темнело. Разузнав, куда они направляются, мужик радушно предложил им:

— Я живу вот рядом, на хуторе. Пойдем ко мне. Я приму вас, как родных. Переночуете, а утром мы отвезем вас в Березовку. Сам Бог послал вас на моем пути. А то уже стал на Него роптать. Какие, думаю, плохие люди на земле, а теперь вижу, что неверно я думал. Есть хорошие люди и надо только благодарить Бога за них!

Герасим и Иван прошлую ночь почти не спали, поэтому им очень хотелось отдохнуть, и хозяин, уложив их в светлой комнате на чистые постели, оставил одних. А хозяйке долго рассказывал, что случилось с ним. И выходило, по его рассказу, что не горе было у него, а случилась радость. Не знал он, что, не живи Бог в сердцах этих людей, совсем другое рассказывал бы он сейчас своей спутнице…

Глава 23. Проповедь Онищенко

Рано утром мужик уже приготовил взятые у соседей дрожки и впряг свою лошадь. Хозяйка накормила дорогих гостей и, наложив харчей на дорогу, ласково проводила до ворот. Всю дорогу шла беседа. Но здесь все получилось очень поучительно: сначала мужик увидел поступок, а потом услыхал о том, что явилось причиной поступка.

В Березовку приехали в полдень. Трудно сказать, как сообщили из села в село, но в доме тестя Герасима их давно ждали, и ждали не просто гостей, аблаговестников. На дворе стояло несколько дрожек, бричек, двуколок. Приехавшие сидели во дворе и мирно разговаривали. В доме тестя был приготовлен большой зал. Расставлены стулья, лавки. Посреди комнаты, под потолком, висела большая шестилинейная керосиновая лампа с фаянсовым белым абажуром. Окна в комнате были высокие, два окна выходили на широкую улицу села. От села к селу шла добрая молва об Онищенко; шла и глухая темная молва от православной церкви, от темного человека к темному, от недоброжелательно настроенного к такому же, от враждебного к враждебному. Среди этих темных сил были и люди, готовые бороться с евангелистами силой: обругать, унизить, избить, а может, даже и стереть с лица земли.

Был в Березовке опустившийся человек по имени Илья. Пьяница, вор, бывший церковный староста церкви Петра и Павла в Березовке, но удаленный оттуда за несоответствие должности своему поведению. Он ненавидел штундистов за их противостояние ему: не пьют, не курят, не зарятся на чужое, молятся, говорят правду о покаянии. “Ну и молитесь, — не раз кричал он, — а зачем трогать других?!” И ему не раз хотелось, встретив штундиста, избить его или прийти к дому, где они собираются, и сделать какую-нибудь пакость.

И в этот день, заметив необычное движение у дома, где всегда собирались евангелисты, он понял, что кого-то ждут, кто-то будет. И, собрав своих друзей по пьянке, он с ними сделал засаду в доме через три двора, где жила тетка Феня, тайком торгующая водкой.

Когда наступил вечер и собрались люди, то был занят весь дом. Зажгли лампу, раскрыли окна, и собрание началось. Открыл собрание Балабан. Коротко сказав о цели собрания — нести свет Евангелия миру — он особо подчеркнул слова о том, что, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, а на подсвечник.

И когда он стал молиться, прося благословение на это собрание, все встали; кто крестился в угол, где висела икона и горела лампадка, кто шептал слова своих молитв. Кто ничего не знал и не умел, не будучи никем научен, просто смотрел на всех с острым любопытством, душою понимая, что здесь происходит не просто сходка, не просто встреча людей, а молитвенное служение неведомому Богу. Кому-то невидимому, в ком их сила и сама жизнь.

После молитвы, по почину старого тестя Герасима, хозяина дома, запели на церковный мотив молитву “Отче наш”. Многие плакали. В этом нестройном пении было что-то волнующее. Слова молитвы сами действовали на людей, вызывая сложное чувство раскаяния и радости и сознание необычайной серьезности… После этого стал говорить Онищенко. Слова его были вески, неторопливы, казалось, он вкладывал их и каждое сердце.

— Дорогие отцы, матери, братья и сестры! Сегодня Бог являет Себя всем нам. Прочтем из Евангелия от Иоанна 3, 16-18: “Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него. Верующий в Него не судится, а не верующий уже осужден, потому что не уверовал во имя единородного Сына Божия”.

Бог создал человека на земле для любви. Сердце человеческое так создано, что не может жить без любви, кого-то оно должно любить: Бога ли или мир, или себя самого. И вместе с тем, ему определенно хочется любить не просто кого-то или что-то, а наилучшее, т. е. Сына Божьего. И это полученное от Бога чувство любви человек должен отдавать Богу. И чтобы это было, он должен просить любви у Бога, потому что Бог любит тебя прежде, нежели ты Его; Своей любовью Он возжигает любовь твою. Если ты будешь любить Его, то будешь любим Им. “Кто любит Меня, тот возлюблен будет Отцем Моим, и Я возлюблю его” (Иоан. 14, 21). В ком любовь Божья, тот не может быть худо расположен ни к какому человеку. Ибо любовь Божья простирается на всех и никому не может желать зла, не будет никого обманывать или оскорблять ни словами, ни делами. Вот что производит в нас любовь Божья.

Многие люди, даже большая их часть, так поддаются любви к миру, что любовь Божья никогда не входит в их сердце. Они пытаются оправдаться, что это, мол, и есть любовь к ближнему. Но Божья любовь узнается по плодам, а плод этот — мир Божий! Непозволительно любить мир и все, что в мире, так, чтобы полагались препятствия любви Божьей. Ибо что такое тщета мира сего в сравнении с величием Божьим? Как Бог бесконечно превосходит Свое творение, так и святая любовь к Нему выше всякой любви к Его творению. Ибо Он так возлюбил мир, что отдал Сына Своего для нашего спасения. Свойство любви таково, что она признает великим лишь то, что она любит, и жертвует всем лишь для того, чтобы достигнуть любимого. Так почему же человеку не оставить все, что в мире: почести, богатство, блуд — чтобы приобрести Бога, если он говорит, что любит Бога? Ведь так поступали в древности святые Божьи человеки, которые столь сильно стремились к любви Божьей и ее сладости, что забывали мир и самих себя. Потому мир и считал их безумными, хотя они были мудрейшими из всех. Ибо кто всех мудрей? Тот, кто больше всех любит и больше всех ищет вечное благо. Истинно любящий Бога так, как будто бы под небом ничего другого нет, кроме Бога, и обретает в Боге все, что мог бы когда-либо любить в мире, ибо Бог — это все. Он — истинная честь и радость, мир и удовольствие, богатство и слава. Все это ты найдешь в Боге лучше, нежели в мире.

Любишь ли ты, дорогой друг, что-либо прекрасное? Так почему же тогда ты не любишь Бога, Который есть источник всякой красоты? Почему ты не любишь Христа, Который пролил за тебя кровь? Любишь ли ты что-либо благое? Так почему не любишь Бога, Который есть вечное благо? И никто не благ, как только один Бог (Мат. 19, 17). Он есть высочайшее благо по существу Своему.

Необходимо добавить, что кто любит Бога, тот любит и ближнего, а кто не чтит Бога, тот и ближнего оскорбляет. Согрешающий против человека — согрешает и против Бога. Эта мысль достойна особого внимания, ибо она связывает человека с Богом, любовь к Богу с любовью к человеку, оскорбление Бога с оскорблением человека. Отсюда должно следовать, что тот, кто хочет примириться с Богом, должен примириться с ближним своим. Ибо когда оскорбляют человека, то этим оскорбляют и Бога. Поэтому человек, оскорбивший Бога и людей, не может примириться с Богом иначе, как примирившись с ближним своим, о чем явно свидетельствует Христос (Мат. 5, 24), где Он говорит: “Пойди, прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой”.

Любовь к Богу не может быть без любви к ближнему. Если любовь к Богу в человеке искренняя, чистая и нелицемерная, то любовь к ближнему в нем чиста и нелицемерна. И наоборот: если любовь к Богу в человеке нечиста, то и к ближнему он питает только ложную любовь. Любовь к ближнему служит испытанием любви к Богу: искренняя она в человеке или нет. После этого уже можно прямо рассматривать любовь к ближнему и братское с ним примирение. Две цели поставлены человеку, по которым он должен определить свою жизнь: это любовь к Богу и к ближнему. Человек должен стараться все ближе подходить к этой цели, становиться все совершеннее в любви к Богу и к ближнему, так как для этого он сотворен, искуплен и освящен весь род человеческий.

Христос, Господь наш, есть цель, к которой мы все должны стремиться, а поэтому чем ближе мы к любви, тем ближе ко Христу в Его жизни.

Бог вочеловечился для того, чтобы наглядно представить нам видимый образ Своей любви, показать, как Сам Он есть любовь в Своем непостижимом, бесконечном Божественном существе. И чтобы люди уподобились и сообразовались в любви этому образу Божьему, который есть Иисус Христос.

Подобно тому, как во Христе Бог и человек соединены неразрывным союзом, так и любовь Божья неразрывно связана с любовью к ближнему. И как Божественное и человеческое естество во Христе нельзя отделить одно от другого, так нельзя отделить и любовь к Богу от любви к ближнему. Как нельзя оскорбить человечность Христову без того, чтобы не оскорбить и Бога, так нельзя без оскорбления Бога оскорбить человека. Ни один человек не может отделиться любовью своей от ближнего своего без того, чтобы не отделиться и от Бога. Нельзя гневаться на ближнего своего, не гневаясь в то же время на Бога…

И в этот момент проповедь Онищенко прервалась. В окно влетел камень, попал в стеклянную керосиновую лампу, и она разлетелась вдребезги. Горящий фитиль вспыхнул на полу, его погасили ногами, и в комнате стало темно. Горела лишь лампадка у иконы. Кто-то заплакал, люди зашевелились, заохали: что? что случилось? А во дворе раздался топот ног…

Глава 24. Покаяние Люши

А случилось вот что. В засаде засели шесть человек и ждали, когда собрание будет в самом разгаре. Обуреваемый духом противления, жалкий в своей злобе, Люша велел всем набрать в карманы камней и обломков кирпичей за пазуху, и также приготовить палки на случай обороны. Задача была — сделать переполох тут, а потом еще ударить в церковный колокол. Люша знал, как настроены против сборищ евангелистов и священник, и волостной старшина, и урядник. На колокол все сбегутся и, в зависимости от поведения штунды, все примет должное развитие. Люша дважды посылал посмотреть, что там делается. Но последние два, как ушли, так и не возвращались. Как потом узнал Люша, они остались слушать Слово Божье, как и другие односельчане, и не вернулись больше к нему. Тогда Люша пошел сам и с ним четверо. Подошли к дому. Шагах в десяти было два открытых окна. У одного из них стояли люди, около другого — никого не было. С минуту Люша стоял, чувствуя, что у него дрожат колени и неровно дергается правая рука. Он вытащил из кармана кусок кирпича, который положил туда на всякий случай, и, размахнувшись, бросил его в комнату повыше. Раздался звон разбитой лампы, в комнате вспыхнуло и погасло. Кто-то заголосил. К окну бежали.

Весь замысел о нападении, о камнях и колоколе, о том, что сбегутся все на расправу — все рухнуло. На Люшу вдруг напал дикий страх. Не раскрывая рта, он схватился за голову и бросился бежать в темноту улицы. Его соратники быстро зашли во двор и смешались с выходящими из дома людьми. Несколько человек погнались за убегающим и вскоре догнали Люшу.

— Не бейте! Не бейте! — жалостно пробормотал он, закрывая голову руками.

— Та нихто тэбэ не бье, а надо бы, — сурово сказал самый молодой из догнавших его.

— Не говори так, ты не о том сейчас слушал, — сказал тот, что постарше. — А ты, Илья, иди с нами. Пойдем, расскажешь, поклонишься людям в ноги. Да не дрожи так, никто бить тебя не будет. Если бить, то всех нас бить надо, не за то, так за другое…

— Пустите меня, — нагнув голову, глухо сказал Люша. — Виноват я и мне стыдно явиться перед людьми этими. Но молодой поимщик взял Илью за руку и твердо сказал:

— Никто тебя не отпустит. Идем, а не то, поволочем тебя.

— Не надо, сам пойду, — неожиданно сказал Люша и пошел к дому, где гудела толпа людей.

Подходил к дому Илья уже твердой походкой. Маленький, постоянно сутулящийся, он вдруг выпрямился и стал как будто выше ростом. Войдя в калитку, он сказал:

— Давайте зайдем в дом.

От соседей принесли лампу, зажгли, повесили под потолок, сняв разбитую. Иван и Герасим все еще стояли в своем углу под образом с лампадкой, ожидая, пока все снова войдут в комнату. Люша вошел и стал посреди комнаты, посмотрел на Герасима, затем внимательно на Ивана. И вдруг встал на колени и перекрестился:

— Проститеменя, окаянного! Тебя, Герасим, я давно знаю, адруга твоего вижу в первый раз. Простите меня и научите, что мне делать. Негодный я, мерзавцем сделался. Пью, ем хлеб, заработанный другими, безобразничаю в селе, ворую. Разве я человек? Потому и вышел я на вас с камнями, что больно мне вас слушать.

Он замолчал, и гримаса сокрушения и страдания отразились на его лице. Герасим вышел из-за стола и подошел к Люше.

— Встань, Илья, стоять на коленях нужно только перед Богом. Ты наш брат и мы твои братья. Что тебе надо делать? Оставить все, что ты делал, понять и признать, что живешь ты плохо, грешно, за что тебе должно быть стыдно и перед людьми, и перед Богом. Надо покаяться и поверить в то, что сказано в Евангелии, и по нему жить. Ты вот садись здесь и слушай, а мы будем читать Евангелие, которое так нужно и тебе, и всем нам. Ибо кровь Иисуса Христа очищает от всякого греха. Он омоет и очистит и тебя.

И когда все приготовились слушать, он стал читать из Евангелия о смоковнице, как она перестала приносить плод, как хозяин хотел срубить ее, но пожалел, как любящий Спаситель, Который так много потрудился и пострадал. Он имел надежду, что она еще оживет, даст плоды, и решил поливать ее водою Своей любви…

— Так и мы, — говорил Герасим, — часто опускаем руки, забываем, что мы работники в винограднике Хозяина, и живем себе, не трудясь, все пропивая, пользуясь трудом, пролитым потом наших ближних. Кто же будет любить нас, жалеть? И люди не могут любить таких, а Господь любит и жалеет нас, хочет, чтобы мы помнили, что мы сыны Его, наследники жизни вечной.

Губы Люши стали дрожать, глаза наполнились слезами, и он тихо встал на колени. Герасим умолк и с состраданием смотрел на Илью. А тот, не зная молитв и не умея молиться, стал вслух рассказывать Богу о своих грехах, прося о прощении и научении. Все вокруг плакали. Может ли совершиться еще более великое чудо? Люша, пьяница и вор, молится Богу!..

До глубокой ночи длилось это общение людей в духе и истине. Лились слезы, каялись люди. Как жаждет человек света, как оставляет все, падает на колени пред Христом и кается.

Рано утром Герасим и его тесть проводили Ивана Онищенко до края села.

— Пусть благословит тебя Бог, Иван Федорович, — сказал на прощание Герасим, обнимая и целуя друга. — Тучи надвигаются. Впереди много скорбей. Но за тучами — солнце. Солнце правды. Там Христос ожидает нас, как борцов в окровавленных одеждах. Будем верить в это и отдадим, если понадобится, и жизнь для этого служения.

Глава 25. Тучи сгущаются. Новые веяния

Весть о евангелизации распространялась во все стороны. И шла она уже, как неудержимая волна. Во многих местах Херсонской, Елизаветградской губерниях, в местах близ Одессы уже были на руках Новые Заветы на русском языке. Во многих местах люди собирались, читали и изучали Евангелие. Церковные приходы становились бедней людьми. Еще не было организованных общин, не было членства, а люди, живые люди, своим присутствием создавали общение, которое уже могло называться церковью. В этом свободном общении была молодежь, создавались хоры, появлялись поэты, любимыми становились вечера вопросов. Из среды крестьян обнаруживались проповедники, и речи их были искренними, доходчивыми, пробуждающими. Это не могло проходить незамеченным со стороны школьных надзирателей, духовенства и властей. Замечали, останавливали, предупреждали, угрожали. И приходилось собираться под видом свадьбы, именин, поминаний. Таиться было нелегко и часто за собрания расплачивались штрафами, вмешательством полиции, арестами; стала учащаться ссылка в Сибирь. Верны были слова апостола: “Да и все, желающие жить благочестиво… будут гонимы”. Не народ, восстающий и возмущающий против власти, не совращающий из веры в веру, а именно желающие жить благочестиво.

А обвиняли их именно в том, в чем они не были повинны. Так было при Нероне, так было и теперь. Но преследование не могло остановить евангелистов; остановить могло равнодушие, холодность, потеря веры и жажды знания. А этого еще не было.

Равнодушие появилось и все ширилось среди православных прихожан, равнодушие к Священному Писанию. Оно не читалось и мало объяснялось. Все служение перешло в обрядность, церемонии, все покоилось на невежестве и извечной тяге к поклонению осязаемым предметам, к поклонению угодникам и мощам. Все попытки обновить православную форму и провести реформы вызывали лишь недоверие масс, переходящее в озлобление. Те же, кто пытался провести реформу, относили неудачи всецело за счет религиозного застоя масс и политической обстановки. А о том, что нужен решительный, смелый и целенаправленный шаг в реорганизации всего церковного уклада в соответствии с Евангелием, — не было и речи. А без этой реорганизации шла утрата церковью живых человеческих душ, уходящих в раскол, к евангелистам, чтобы жить по законам любви Христовой. Здесь открывалось обширное поле свободной духовной деятельности, сюда шли сильные личности, томимые жаждой деятельности… И, наученные живым словом Евангелия, эти люди внимали призыву Божьему:

Восстань, пророк и вождь, и внемли, Исполнись волею Моей. И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей.

Религиозная и умственная неудовлетворенность заставляла народ чутко прислушиваться ко всему, что, по его мнению, так или иначе может помочь ему в его вечных исканиях “истинной веры”, в его постоянных заботах о “спасении души”. И он идет к штундистам и терпеливо прослушивает целые ночи их живые речи.

Отношения между православными и евангелистами становятся все более и более напряженными. Стали колебаться православные устои, а вместе с ними и царские устои. Ужас крепостничества доходил до крайних пределов. Приближался день раскрепощения, и власть имущие боялись всего, что могло противостоять им. Поэтому всякое слово о духовной свободе, что проповедовали евангелисты, напоминало им о свободе другой и они стали гнать их. А в народе эти же слова принимались с радостью и слезами…

Глава 26. Священник Переверзев

Думал Иван к зиме попасть в Основу, а зиму пришлось работать по сапожному ремеслу по пути из Березовки в Ряснополье.

Еще почти полгода труда, общения с людьми, проповеди Евангелия, посева зерен добра в земле Украины… И вот, ранней весной он приближается к Ряснополью. Скоро и его дом, его родная Основа.

В Ряснополье, как Иван знал, его уже давно ожидает священник Григорий Переверзев. С какой целью? Онищенко знал, чувствовал, что с добрым намерением священник его ждать не мог. Но верил Иван в силу Евангелия, сказанного в простоте, верил в силу Духа Божьего, проявленного в любви человека к человеку, и он входил в село смело, как идут к другу, к брату, к слуге Божьему.

Около церкви Иван спросил, где живет священник, и ему указали на большой дом за площадью. Иван перешел площадь и остановился у калитки, ведущей во двор. Усадьба была обнесена высокой железной оградой с такими же железными узорчатыми воротами. За оградой был виден большой кирпичный дом с черепичной крышей и сад.

Иван толкнул калитку, и она открылась. У края дома со стороны сада в будке залаяла собака. Во дворе никого не было, и Иван несмело прошел к парадной двери. В дорожном полинялом пиджаке, в запыленных сапогах, с мешком с сапожными инструментами за плечами, с сумой через плечо — так выглядел он. “Как примет его отец Григорий? Какой он по характеру?” — думал Иван. Но то чувство брата, исполненное света и любви, которое он испытал, входя в Ряснополье, не покидало его. Он легонько постучал. Дверь открыла молодая девушка в длинном белом платье, поклонилась и приветливо сказала:

— Войдите!

Сердце Ивана затрепетало от ласкового приема, и он спросил:

— Отец дома?

— Да, дома. Проходите, пожалуйста.

Онищенко снял картуз, шагнул в чисто убранную прихожую и остановился, осматривая свои сапоги: как быть? Девушка хотела ему что-то сказать, но тут открылась боковая дверь, и в переднюю вышел сам священник: высокий, черноволосый, с небольшой черной бородкой, одетый в черный подрясник, из-за которого виднелась белая рубаха. Иван, как подобает пришельцу, низко поклонился, выпрямился и посмотрел в лицо священника.

И совершилось важное.

Глаза Ивана и отца Григория на несколько секунд встретились, и каждый увидел в другом себя, человека, душу. И это определило всю их встречу. Священник открыл дверь в свою комнату и мягко сказал:

— Проходите, желанным гостем будете.

Иван еще раз посмотрел на свои сапоги и опустил свой мешок на пол у двери, положив на него снятую с плеча суму с хлебом и картуз.

— Прошу вас, не стесняйтесь, проходите. Да в сапогах идите, — сказал священник, чуть улыбнувшись.

Иван вошел в просторную, светлую комнату, видимо, кабинет священника. На большом письменном столе лежало Евангелие в позолоченном переплете, в углу — красивая икона с лампадой, на стенах — картины на евангельские темы. С потолка свисала позолоченная люстра со свечами.

На окнах, занавешанных занавесями, стояли цветы. Во всем был порядок и чистота. Священник, видимо, занимался, на столе лежала письменная бумага, чернильница была раскрыта.

Усадив Ивана в кресло, священник сел на диван и тихо спросил, всматриваясь в лицо пришедшего:

— Чем могу вам послужить?

— Я пришел к вам, отец Григорий, по вопросу разъяснения мне сути Евангелия, — просто сказал Иван.

— Евангелия? — переспросил священник, внимательно посмотрев на рабочие руки пришедшего. — Пожалуйста, это мой долг священника, разъяснять все всем жаждущим и алчущим.

Он подошел к столу, взял Евангелие и поцеловал его обложку, где был изображен святой Николай. Иван попросил книгу и, раскрыв ее на третьей главе Ев. от Иоанна, благоговейно поцеловал и раскрытое Евангелие положил на стол. Священник наклонился и прочел: “Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную”.

— Вот как! — с еще большим любопытством посмотрел священник на заинтересовавшего его посетителя, и видно было, что Иван все больше нравился ему.

— Меня, — сказал Иван, — больше всего интересует вопрос: как жить сообразно Евангелия, чтобы наследовать жизнь вечную?

— Как тебя зовут?

— Иваном.

— Хорошо, Иван, — мягко сказал священник, — я запишу твое имя в свою грамматику и буду постоянно молиться о тебе. Если хочешь, могу попросить за тебя, чтобы приняли тебя в монастырь, где ты скроешься от мирских соблазнов и будешь вести святую жизнь. И наследуешь Царство Небесное.

— Отец Григорий, а как же тогда понимать слова Христа: “Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет”?

— Для этого есть миссионеры. Им поручается святой церковью проводить христианскую веру в языческие народы.

— А если я, отец Григорий, чувствую побуждение идти проповедовать Евангелие всей твари, я могу это делать?

— Можешь, Иван, — улыбнулся священник, с удовольствием смотря на молодое лицо странного, но очень интересного и искреннего посетителя, — но для этого надо специально учиться. Ведь в нашей православной вере столько правил, молитв, преданий, что не изучив все самому, как идти учить других? И как идти без помазания церковью Духом Святым?

— А разве человек получает Духа Святого только через помазание церковью?

— Нет, не только, — смутившись, сказал священник, покоряясь искренности спрашивавшего. Да и не только поэтому.

Где-то в глубине души он и сам не одобрял некоторые порядки, царящие в православии, но это осуждение он скрывал даже сам от себя. А сейчас словно Сам Бог побуждал его обсуждать эти наболевшие вопросы, заставляя быть искренним пред лицом высшего Судьи.

— Духа Святого человек может получить и от Бога благодаря святой жизни, посту и молитве. Так получают его святые и праведные люди, живущие в скитах и пещерах.

— А как же, отец Григорий, остальные люди? Как жить среди мира, добывать хлеб своими руками, кормить семью и тех, кто не может трудиться по болезни и старости и быть святым, и называться сыном Божьим, достойным нести свет Евангелия всем, кто в этом нуждается? А ведь в этом очень многие нуждаются.

— Да, надо жить свято, — серьезно и проникновенно, как близкому, сказал священник. — Но как это, Иван, не просто, как трудно! Здесь не только умом или научно надо понимать Евангелие, а всем своим нутром. А это недоступно человеку. Здесь нужна вера.

— Но какая вера? Во что вера, отец Григорий? — воскликнул Иван, весь подавшись в сторону священника. И, как бы сам себе отвечая, спросил: — А как же понимать слова Христа: “Пребудьте во Мне, и Я в вас”?

Лицо священника померкло. Он вздохнул и, нехотя, как бы отвечая урок, сказал:

— Пребыть во Христе и чтобы Он пребыл в нас — это значит быть таким, как Он Сам: чистым и святым. Но это недостижимо для людей…

— А как же тогда, отец Григорий? Значит, православные миряне, верующие в Бога, ходящие в церковь, молящиеся, исполняющие посты, говения и все, что от них требуется, не могут быть чистыми, как Иисус Христос? Не могут пребыть в Нем и Он в них? И вообще могут быть такие, если они истинно православные?

— Могут. Но, к сожалению, в нашем Ряснополье таких нет, — с горечью признал священник.

— А среди священников есть такие, которые достигли пребывания во Христе? — с усилием, боясь нанести боль этому доброму человеку, спросил Иван.

— Тоже, к сожалению, таковых очень немного. Здесь надо желать много-много лучшего.

— Но как же так можно? Ведь апостол Павел пишет: “Кто Духа Христова не имеет, тот и не Его”. А как же тогда являться перед молящимися, как дерзать учить их исполнять заповеди Христовы?

— Есть у нас священнослужители, которые ведут себя достаточно хорошо и не являются соблазном для мирян. И даже почитаемы по доброте своей. Есть же и служители, которые недостойны этого звания.

— Но их тогда нужно просить оставить церковь; не должно так быть.

— Это не так просто. А кто заменит их? Да и снимает их только епископат, а там тоже по-разному выслушивают жалобы и отводы. — Подумав немного, священник продолжал: — Скажу тебе, что назрела необходимость освящения и обновления церкви Христовой, а может быть, даже и кое-какие изменения нужны. Далеко ушли мы от чистого евангельского учения. Но это я так, от себя уже говорю. Не все думают так. Но все же в воле Божьей.

Иван задумчиво посмотрел на красивое лицо священника и сказал:

— А пребывать во Христе, исполнять все Его заповеди, как их исполнял Сам Христос, надо. Надо всякому человеку, а тем паче священнику. Я, отец Григорий, не порочу церковь православную. Веру в Бога надо всеми силами, во всяком месте поддерживать и утверждать. Сколько пьяниц и блудников нашли в церкви пробуждение, а затем и утешение. Какой благодатью веет от благочестия и пения церковного хора, сколько душевных сил приносит чтение молитвы Господней “Отче наш”. В церкви проповедуется Христос и научающий, и укоряющий, и прощающий, и висящий на древе. Проповедуется воскресение Христа и жизнь вечная. Но я не хожу в церковь уже долгое время. Меня не удовлетворяет одна литургия, одно пение, иконы и запах ладана. Моя душа просит, требует жизни по Евангелию, а это дело милосердия, это жизнь души, это не угождение плоти, а возвышение духа нашего. А у нас в церкви Евангелие читают на непонятном языке, дают целовать иконы, распятие, а зачем все это? Скажите, что вы лично об этом думаете?

— О литургии скажу тебе, Иван, она рассчитана на неграмотных людей. В ней изложены все страдания и воскресение Господа Иисуса Христа. Только разбираться надо, надо всю ее проследить, прочувствовать. Понять ее можно, поднявшись лишь душой. А у нас все это пропало, все попрано. Литургия служится только по большим праздникам, и то не в каждой церкви и не каждым священником. А так — покадил, вышел, вошел в алтарь — и Бог с вами. Да и люди все это делают лишь по обязанности. Вошел, поцеловал все, что пришлось, поклонился, положил в ящик рубль или копейку и побежал грешить дальше. Грешу словами, но это так…

— А нужно, я так считаю, отец Григорий, попеть, а поют в церкви очень трогательно и хорошо, а потом прочесть из Евангелия по-русски, чтоб все понятно было, а потом разъяснить хорошо, продуманно, задушевно. И так можно ведь делать, и некоторые делают так. И там люди ходят в церковь и любят ходить. Вот мне рассказывали в селе около Березовки. У них совершенное равнодушие к вере. В приходе села числится 1320 душ, из которых, по словам священника, к евангелистам отошло не более десяти человек. Между тем, в праздник покрова Богородицы у обедни было всего три лица из всего прихода. То же и в другом селе. В приходе села шестьсот восемьдесят четыре души, из них не бывает на исповеди пятьсот двадцать три души, кроме евангелистов. На мой вопрос, отчего так происходит, почему такое равнодушие, один из тайных евангелистов чистосердечно ответил: “От того, что попы стали всем чересчур уже нелюбы”. Почему же все так происходит, отец Григорий?

— Печаль ты мне говоришь, Иван, но не могу не согласиться, что это так повсеместно. Ты не задал мне вопроса об иконах, но я и об этом скажу. Я считаю, что до тех пор, пока люди грешны, они не могут подняться до дерзновения лицезреть Бога лицом к лицу. Слишком Он свят, а они чересчур мерзки по сравнению с Его святостью. А обращаться нужно, молиться нужно, душа требует. И вот им нужны ходатаи, заступники. Своего Отца заменил на земле Иисус Христос. И это, я понимаю, Он в образе человека, Он все прощает, Он доступен. Я часто вслушиваюсь в молитвы мирян. Богу молятся только молитвой “Отче наш”, да и то редко. А то все Христу: и ходатайствуй, и спаси, и прости, и умилосердь. Молятся и деве Марии, но больше угодникам, этим ведь проще, не так стыдно к ним идти.

— Так зачем же вы допускаете это, отец Григорий?

— Так уж повелось, да и народу так доступнее.

— Но люди уже просыпаются, отец Григорий! Требуют другого, идут к евангелистам…

— Верно ты говоришь, все верно. Надо, надо новое, другое, — в раздумье согласился священник.

Беседа продолжалась. Вошла матушка, маложавая женщина с умным, тонким лицом. Она поклонилась Ивану, посмотрела на мужа, и тот дал ей знак глазами, чтобы она села. Она слушала и, когда Иван говорил, в знак согласия слегка качала головой. Побыв с ними с полчаса, она тихо, незаметно вышла.

Иван много слушал о единении человека со Христом, на многое отвечал сам. Священник не мог не соглашаться с умным, начитанным и духовно просвещенным молодым крестьянином, в котором для священника было много нового и удивительного.

Беседовали около двух часов. Затем священник поднялся и с сожалением, но твердо сказал:

— Прости меня, Иван, но у меня сегодня служба, и я должен подготовиться. Спасибо за беседу, я много почерпнул из нее и для себя. Древний учитель сказал как-то: “Многому я научился от учителей, которые учили меня, но несравненно больше я научился у учеников, которых старался научить сам”. Ты пришел ко мне, чтобы я научил жить тебя по Евангелию, а ты сам преподал мне добрый урок. Разреши мне тебя поцеловать как сына, как брата. Иди, проповедуй, неси свет Евангелия всей твари! Да благословит тебя Господь!

Священник трижды осенил Ивана крестным знамением, обнял и поцеловал. Вошла матушка с двумя дочерьми и пригласила Ивана покушать в их доме. Но он вежливо отказался, сказав, что он пришел в Ряснополье к знакомым и там с ними пообедает. И тогда попадья спросила:

— Кто же вы, молодой человек, откуда сами и куда идете? Я так слушала вас!

— Сам я из села Основы. А зовут меня Иваном, я сын Федора Онищенко.

— Онищенко? — всплеснула матушка руками и отступила на шаг, чтобы лучше рассмотреть того, кто назвался этим именем. Священник тоже несколько удивленный посмотрел на Ивана.

И чего только не слышал он о евангелисте Онищенко! И что тот отступник, открыл свою веру и совращает в нее православный народ и что он достоин по делам и словам своим виселицы или на худой конец каторги. И даже он, священник Григорий, неоднократно говорил, что хочет видеть его, хочет наставить, а если не придется наставить, то отлучить от православной церкви, предать анафеме, благословить на пожизненную ссылку. И вот перед ним в образе благословенного им раба Божьего сам Иван Онищенко, которого он, священник православной церкви, не мог не полюбить как брата.

Иван молча приложил руку к сердцу и низко поклонился всем стоящим. Поклонились ему попадья и две взрослые дочери. Не кланяясь, молча стоял отец Григорий…

Этот евангелист уходил. У него свой путь. Он свободен. А ему, священнику, обремененному семьей, связанному обещанием и клятвой при назначении сана, надо оставаться и служить: подавать руку на целование, кропить водой, давать причастие.

Он вздохнул и наклонил голову в знак прощания.

Глава 27. Совещание в Ряснополье

Выйдя от священника, Онищенко перешел снова площадь и пошел по селу, чтобы спросить о Федоте Литвинове, который долгое время служил в Ряснопольской волости писарем. Теперь, как слыхал Иван, Федот примкнул к евангелистам. Проходя мимо православной церкви, Онищенко думал о том, как сегодня будет здесь служить отец Григорий. Свободно ли или стесненно будет он чувствовать себя? Душу человеческую знает только Бог…

Село Ряснополье расположилось на небольшом степном склоне и пересекалось тремя длинными улицами. По дороге встречались люди, но поскольку Иван просто знакомился с селом, то при встрече с ними он лишь вежливо приподнимал картуз. Но вот к нему подошла женщина и улыбаясь спросила:

— Вы брат Онищенко?

— Да. А откуда вы меня знаете?

— А нам уже сообщили, что вы зашли к священнику. Пойдемте к нам. У нас есть договоренность: как только вы приедете к нам, в наше селение, мы сообщим всем и соберемся. Заходите.

В доме, куда он зашел, ему рассказали следующее: назрела потребность в организации церквей. Только в Ряснополье есть около тридцати душ крещенных, да еще в других селах и хуторах. А руководящих нет, уставов, как это делать, нет. Собираются, молятся вместе, но все по-разному и нет благоговения общности. И вот, братья решили собраться и серьезно все обсудить, выработать порядок. Но ждали Ивана, а заодно хотели бы, чтобы был и Герасим Балабан. И сразу же пустили гонцов в те места, где жили братья, которым нужно собраться в этом доме. Помчались верховые, и вскоре избранные собрались. А к Ивану пришел Федот, грамотный и мудрый человек, бывший волостной писарь, и они занялись обсуждением и подготовкой к совещанию, которое было назначено на следующий день. К удовлетворению Ивана все у них шло хорошо, все было похоже, все было к миру.

К вечеру следующего дня в Ряснополье собралось около двадцати человек евангелистов. Приехал с Березовки и Герасим Балабан, по-братски встретивший Ивана.

Совещание открыл Федот Литвинов. Он прочел из Луки 11, 1: “Господи! научи нас молиться”, призвал к молитве и прочел повестку дня с вопросами, которые должны были обсудить и по которым хотели принять соответствующие решения.

Вопросы были следующие:

1. Как называться.

2. О крещении.

3. О воспоминании вечери Господней.

4. Об избрании руководящих в церквах.

5. О проповедниках и благовестниках.

6. О браке, молитве о новорожденных, о захоронении усопших, пении в собрании.

Прежде чем приступить к деловому рассмотрению вопросов, Ивану Онищенко дали слово, чтобы осветить положение евангельского движения на юге Украины.

Он рассказал о великом влечении народа к Евангелию и к собраниям, где оно читалось. Об общем желании собираться вместе, петь духовные песни, слушать проповеди и стихи. Рассказывал, что происходит в православии, об отходе масс народа от церковных служб, рассказывал о гонениях на евангелистов и об их стойкости, способности побеждать зло добром.

После него дополнили другие, кто что знал, и таким образом стало известно о большой нужде в Евангелиях, о большом количестве верующих, желающих принять крещение, о нужде в братьях-проповедниках. Нужды, нужды, нужды… Затем приступили к обсуждению вопросов.

Первым был вопрос: как называться? Самым естественным, разумным и отвечающим Духу Христа было название христиане. Это название было дано верующим еще в Антиохии. Но ведь и православные называются христианами. Да и не одни они. Называться евангелистами, как их называли теперь, казалось мало, ведь совершенно убрать слово “христиане” было нельзя. И после долгих рассуждений решено было называться “евангельскими христианами”.

Дальше шел вопрос о крещении. При рассуждении были приняты за основу слова Иисуса Христа (Мар. 16, 16): “Кто будет веровать и креститься, спасен будет”. Но веровать может только взрослый человек. Поэтому крестить можно только взрослых при их обращении к вере. Крещение младенцев, принятое в православии, не подтверждается Евангелием и потому отпадет. Кроме того, крещение, как говорит ап. Петр (1 Пет. 3, 21), есть “обещание Богу доброй совести”. А это может обещать только взрослый человек. При решении вопроса о крещении было определено, что ни крещаемые, ни члены церквей не вносятся в какие бы то ни было списки и документы. Все знают друг друга в своей церкви по памяти, в том числе и руководителя. Все записи ведутся у Бога, и Он знает каждого.

О вечере Господней размышляли так: вечеря совершалась Христом в кругу Своих учеников. Он заповедал: “Сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание” (1 Кор. 11, 25). Участвовать в вечере Господней могут только принявшие водное крещение. “Охотно принявшие слово его, крестились… постоянно пребывали в учении Апостолов, в общении и преломлении хлеба” (Деян. 2, 41-42).

При постановке вопроса о руководстве церковью Онищенко сказал так:

— Дорогие братья! Пришло время положить на Украине начало евангельским церквам. Сегодня исполняются у нас слова Христа: “Я создам Церковь Мою”. И, естественно, становится вопрос о руководстве. Я считаю, что избирать епископов, пресвитеров или дьяконов слишком рано, мы еще недостойны этого. Ведь надо не только называться, но и быть. Поэтому мы на сей раз будем намечать только руководящих братьев, избегая утверждения высоких санов, которые будут нести служение в церкви. Что такое руководящий в церкви? Это не начальник и не господин над церковью, а ее слуга. Он должен быть способным каждому омыть ноги, подать уставшему стакан воды. Мы не принимаем обычаи омовения ног. Христос не сказал Симону, что ты Мне ноги не омыл, а только: “Я пришел в дом твой, и ты воды Мне на ноги не дал”.

Все руководящие братья должны помнить слова Христа: “Мы рабы ничего нестоющие”. И второе важное место: “Что высоко у людей, то мерзость перед Богом” (Лук. 16, 15). И еще более важное пишет ап. Павел: “Проповедуя другим, самому не остаться недостойным” (1 Кор. 9, 27).

Кроме того, есть еще опасность: “Посему, кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть” (1 Кор. 10,12). Быть руководящим — это значит быть центральным лицом, на котором положена печать доверия, а коль доверие, то даны и права, а раз даны права, то возлагается ответственность. Ответственность не только перед людьми, но и перед Богом. Здесь нужно терпение святых и труд. Учтите, дорогие руководящие, что стрелы лукавого в первую очередь будут направлены на вас, и удары будут не только сверху, но и снизу. Будут и гонения. И первыми будут гнать и даже убивать вас, как организаторов и руководителей. Гонения, преследования, штрафы и многое непредвиденное ляжет на вас и вашу семью. Здесь нужна сильная вера. Христос обещал никогда не оставлять нас и всегда подаст руку помощи.

Велика также и опасность господства над другими. Этого бойтесь больше всего. Христос велел почитать другого выше себя, поступайте подобно Ему. В церкви во главе должен встать умудренный руководящий брат и братский совет из трех человек. Они будут предрешать все вопросы, а церковь решать и утверждать. И это должно стать окончательным решением. Будем бояться всякой роскоши и излишества. Помните, что Рим, собственно, погиб от роскоши. Так же опустилось и христианство, превращенное язычником Константином в смесь язычества и христианства.

Ап. Павел пишет, что придет отступление от истинного христианства, когда называющие себя христианами не будут похожи на Христа. Будем же неотступно следовать по пути чистого Евангелия.

На наших глазах идет распад православия, в основном, в силу недостойности руководства — священнослужителей и дьяконов. И слава Богу, что есть там некоторые служители, проповедующие в церквах чистую евангельскую истину.

Будем же избирать достойных руководящих, а избранные да будут достойны этого избрания.

Все согласились с предложением Онищенко об избрании руководящего и совета в с. Ряснополье и по этому образу рекомендовали избирать всем общинам на своих местах.

Когда заговорили о проповедниках и благовестниках, интересно сказал Герасим Балабан:

— Дорогие братья! Кто такой благовестник? Это брат, идущий из села в село, от хутора к хутору, несущий им благую весть. Можно ли нам сейчас избирать благовестников, посылать их, давать наставления? Сейчас еще рано. Этих благовестников посылает Сам Бог. Они идут, несут Благую весть! Кто постарше, у сих хватает сил только переходить из села в село, сказать, прочесть. Они достойны пропитания. Их и накормят, и оденут, и поблагодарят. Молодые благовестники должны идти, читать, проповедовать, но кормиться должны трудом рук своих, даже там, где их принимают. Придет такой: первый день корми, второй день можно накормить, а на третий день пусть работает. Со временем будут и у нас миссионеры, будем посылать их к дикарям и к язычникам. А теперь мы должны идти прежде всего к нашим братьям-украинцам. Открывать им истину, открывать душу и сливаться с ними во Христе.

Проповедниками могут быть все, кто горит огнем истины, кто имеет дар слова, дар разумения Писания. Нас еще немного, и каждый должен быть проповедником. Но главная проповедь, самая неотразимая, это проповедь без слов, которая должна проповедоваться всей нашей жизнью. Такими проповедниками должны быть все: и мужчины, и женщины. “Мы неизвестны, но нас узнают… Мы — письмо Христово”. И этот вид проповеди касается нас всех: и руководящих, и говорящих Слово, и тех, кто в собрании молчит.

Речь Герасима все выслушали очень внимательно и согласились с ним.

В вопросе о браке все согласились с таким решением: брак совершается на всю жизнь. Развод недопустим ни при каких обстоятельствах. Что Бог сочетал, того человек да не разлучает. Для прочности брака и счастливой жизни к браку в церкви допускается только евангелист с евангелисткой. Бракосочетание совершается в общине руководящим или кому это поручит община. Руководящими дается наставление брачущимся и их родителям о том, как они должны почитать друг друга и жить в евангельском духе. Затем все молятся: невеста, жених, родители. Руководящий просит благословения Бога на молодых, и вся община присоединяется к его благословению в молитве.

Все должно производиться скромно, без украшений, как подобает детям Божьим. Учитывая тяжелый период гонений и преследований, общинного пира не устраивать, а проводить торжество только в семейной обстановке или в малом кругу родственников.

К деторождению подходить со всей ответственностью перед Богом. Все, что Бог посылает, — ко благу и радости.

Воспитание детей в евангельском духе полностью возлагается на родителей и их ближних.

Регистрация брачущихся и рожденных детей должна производиться в соответствии с законом страны. Метрическая выписка и свидетельство о браке являются государственными документами. Но все знали, что регистрации проводят в православной церкви при венчании и крещении детей. А венчать в церкви и крестить детей евангелисты не будут. Как отнесутся к этому священники? И решили: если не будут регистрировать у себя, регистрировать в общине, в книге записей.

Когда зашел вопрос о молитве над новорожденными, все согласились, что это нужно проводить, но что это не является ритуалом или обрядностью. В молитве над новорожденными родители выражают свою благодарность за посланное им наследие и просят благословение от Господа на воспитание в духе Евангелия. Молитву совершает руководящий в собрании или, если в этом есть необходимость, на дому.

В рассуждении о захоронении усопших все говорили о том, что смерть надо рассматривать как переход в другую жизнь, в жизнь вечную. Помнить, что убиваться и плакать поэтому не следует, а совершать это с благоговением и верой в бессмертие. Молитву над усопшим о его душе не производить. Молитва при захоронении должна быть направлена на спасение от смерти остающихся в живых, на покаяние и веру в Евангелие. Захоронение производится в местах, указанных местными властями. Регистрация умерших производится в соответствии с законами страны.

Вопрос о пении вызвал наибольшее оживление. Украинцы вообще любят петь, это заложено в них с детства. Пока своих песен у евангелистов еще нет, но все знают еще по православию молитву “Отче наш” и псалмы Давида и рекомендовали их петь до возникновения своих. А для этого воспитывать уже в самих себе и в детях поэтическое дарование для создания евангельских песен.

Только к вечеру другого дня повестка с вопросами, подлежавшими решению, была исчерпана. Все решения Федот Литвинов записал и прочел. Получилось хорошо. Это совещание вылилось в деловой разговор преданных делу евангелизации людей.

Тут поднялся старик с белой бородой. Обращаясь ко всем, он сказал:

— Вот мы все вроде обсудили и решили. И все нам кажется хорошо. Но вот как будем проводить крещение? Уже не менее ста душ, как я узнал от братьев, подготовлены к крещению: и научены, и прошли испытание, а теперь ждут. Ждут с нетерпением. Скоро лето, в конце мая вода в наших речках согреется. А крестить как, опять ночью по одному, как мы это делали? Но зачем так? Так было раньше, а теперь надо выходить на свет. Будут гнать? — Гнали и Христа. Кто боится, тот не совершен в любви. В любви нет страха. Но и на рожон лезть не следует, конечно. Что я предлагаю? В конце мая православные будут в поле царину святить, это повсеместно. Все будут собираться, ехать и там святить, обедать. Там будут и батюшка, и урядник. Это месяца через два. Давайте вот и мы, каждый на своем хуторе, в своем селе, подготовим людей: кого крестить, где и кто будет крестить, определим места крещения. И будем готовы в день царин тоже выехать в поле вблизи места крещения. И когда все проедут и шлях станет пустой, тогда ехать на свои места и днем при солнце с благоговением крестить всех. И Господь благословит. А если где что и случится, познаем радость гонения, ибо “так гнали и пророков, бывших прежде вас”.

И подошли к старику Балабан и Онищенко и поцеловали его.

— Дорогие отцы и братья! — сказал Онищенко, обращаясь ко всем. — Дорогой наш брат сказал удивительное и доброе. Я повторять не буду, но примем это все к выполнению. День священия царин пусть будет и у нас, евангелистов, днем крещения.

Какие же вы умудренные Богом люди. Я не мог даже думать о таком совещании евангелистов, которое прошло в таком единстве, согласии и добром разумении основ Евангелия. Это, по существу, не совещание, а первый евангельский съезд. В одиночестве мы сироты, в единении мы богаты духом, мы — сила! “Как хорошо и как приятно жить братьям вместе”. Будем надеяться, что это доброе начало евангелизации нашего отечества. Будем же тверды в сознании правоты своего дела, дела Бога живого!

Как я узнал в своих странствованиях, евангелизм, как мы видим его вот здесь, сейчас прошел уже по всей Украине, Кубани, дошел до Кавказа и даже в Закавказье. Евангелисты есть уже и в Тифлисе, и оттуда евангелизм движется на юг. В Екатеринославской губернии, в Александровском уезде, в селах Софиевке и Хортице евангельское движение началось еще раньше нашего, хотя вопросы о крещении только ставились. Идут евангелисты по Тамбовской губернии, идут по Волге. Однако по количеству крещенных на первом месте стоит Елизаветградский уезд. Видимо, тепло юга Украины растопило лед айсбергов неверия.

Нас называют штундистами, штундой. Не будем плохо думать о людях, поступающих так. Мы не сектанты, мы не отсечены от чего-то цельного. Мы идем от тьмы к свету, мы идем от незнания к познанию Евангелия, к познанию Христа и Его учения. Мы не ищем какого-то особого названия, мы — последователи Христа, мы читаем и живем по Евангелию. Мы — евангельские христиане. Христос сказал, чтобы мы шли по всему миру и проповедовали Евангелие. И не в больших собраниях, не в громких словах эта проповедь. Она в каждой хате, которая впустит вас из милосердия, она в каждом сердце, которое откликнется на ваш призыв к покаянию. Больше всего бойтесь равнодушия к истине и друг ко другу. Держитесь друг друга, ибо в каждом из вас живет Бог.

Прощаясь с Онищенко, все целовали его как-то особо, как будто на нем уже лежала печать страдания, печать жертвенности, печать отдачи себя.

Часто бывает, чует сердце то, что только надвигается. А надвигались грозовые тучи, над украинской степью парили хищные птицы, зорко высматривая добычу. Они были голодны и им надо было насытиться.

Глава 28. Опять в Основу

После Ряснополья, где так неожиданно для себя Иван пожинал плоды и своего труда, Онищенко подолгу уже нигде не задерживался и только шел, большую часть своих дум отдавая мечтам о доме.

Для него родной дом не был тем единственным местом успокоения, сладкого уединения, частной жизни маленькой пылинки. Он любил Бога, Отца всех людей. Он любил и каждого человека. Ему было приятно видеть работу Духа Святого над человеком, приятно было помогать другому человеку найти себя в этом мире. И потому он любил бывать среди людей. Но никто не заменит человеку в ином, сокровенном, мать или отца, или сестру. Кроме любви к людям у человека есть потребность в сокровенной любви, любви, где ложится на плечо добрая рука друга, в которой капают на твою голову слезы матери, где останавливается на тебе добрый взгляд отца. И Иван уже очень истосковался по дому.

Вот и родное село Основа. Еще издали он увидел деревянную церковь на пригорке, которая выглядывала из-за начинавших зеленеть высоких деревьев. Вот дорога спускается вниз, вот кладка через речушку, поросшую ряской. У речки все еще мертвым был большой дуб, который он хорошо помнил с детства, но вербы уже ярко зеленели. Вот и проулок после речки, по бокам его — канавы, заросшие дерезой, вот хатка бабы Курилихи, а дальше — площадь. А слева — вторая хата его, Ивана, их семьи, труд его родного отца.

У хатки Курилихи Иван, завидев старуху, вносившую в дом ведро с водой, остановился. Старуха всматривалась в прохожего, не узнавая его. Иван снял картуз и поклонился.

— Бабушка Устя, не узнаете Ивана? — приветливо сказал Онищенко.

Курилиха поставила ведро, вытерла руки о передник и, не торопясь, вышла на улицу.

— Ваня, Иван Федорович! — заулыбалась она и подняла край передника к глазам. — Какой же ты большой стал. Не узнать тебя. Ну иди, иди, сокол, домой, там тебя уже заждались. Галина Дмитриевна все спрашивает: “Где же наш Ваня?” Только то и знали, если кто передаст; видели Ивана там или слыхали про него от того-то. Ну слава Богу, пришел живой и невредимый.

Мать первая увидела сына еще у калитки. Лицо ее скривилось от готовности заплакать, она хотела было бежать к нему, но сын уже подходил к ней, снимая мешок с плеча. Он положил мешок на землю, снял картуз и крепко обнял мать. Мать заплакала, подняла лицо и улыбнулась Ивану, своему первенцу.

— Ну и слава Богу, Ванечка, наконец пришел ты домой. Мыс Надей особенно молились о тебе, — шептала она, гладя рукой его голову.

— Ваня, Ваня! — закричали детские голоса, и к старшему брату подбежали младшие братья и две сестрички. Он их в охапку обнял, по очереди потрепав по непричесанным головкам.

— Повырастали вы все. А где же Надя?

— Я тут! — послышался молодой голос, и к Ивану подбежала тринадцатилетняя девочка.

Иван поднял ее над собой и поцеловал в высокий лоб, опустив на землю.

— А где тато? — спросил он у девочки.

— Он поехал по делам на хутора, — сказала мать. — К вечеру будет дома.

— Ну вот я и дома, — удовлетворенно говорил Иван, идя к хате в сопровождении своей семьи.

— Мы тоже соскучились! — хором говорили детские голоса, заходя с ним в дом. Переступив порог, они преклонили колени, и все помолились, благодаря за все Бога. Два братика втащили в коридор мешок Ивана. Он снял сумку с провизией с плеча и вытряхнул содержимое на стол. Целая куча мелких белых бубликов вперемежку с конфетами предстала перед глазами детей.

— Ешьте, — сказал Иван, — только не ссорьтесь. Или вы теперь, наверное, не ссоритесь.

— Все бывает, — сказала мать, любуясь сыном и готовя ему на стол.

Вскоре Иван, умывшись и надев чистую рубашку, сидел за столом и кушал вкусно пахнувший украинский борщ, а дети наперебой рассказывали ему все свои новости, все радости и печали.

— А я, Ваня, каждый день молилась о тебе, — сказала Надя.

— А мы копаем в саду, вдруг видим, кто-то идет к нам, — рассказывал старший.

— Я вот поем и пойдем все вместе копать, — весело предложил Иван.

— Нет, Ваня, — сказала мать, — ты теперь ложись, отдохни с дороги. Они сами докопают. А вечером, когда приедет отец и придет тетя Катя, ты нам обо всем будешь рассказывать. Сколько ты не был дома, наверное, повидал всего.

Мать ушла, но Иван не лег отдыхать. Он всегда просыпался раньше всех, и днем не спал. Столько работы, столько всего надо сделать. И руками трудиться, и мыслями, и словом. Раньше у него здесь была своя комната, но он ее давно освободил, и в ней теперь помещались меньшие. Но его шкафчик, переделанный из старого, пришедшего в негодность платяного шкафа, стоял и теперь в углу. Уходя, он всех предупредил, чтобы в нем ничего не трогали, и его просьба была выполнена: все лежало на своем месте.

Рано научившись грамоте и много читая, он, по совету тети Кати, лет с двенадцати начал читать с тетрадью, вел небольшой дневник, куда записывал и свои попытки сложения стихов, и выписки понравившихся мыслей, изречений мудрых людей. Когда ему было уже шестнадцать лет, он придумал себе журнал, в котором каждый день делал записи, своеобразный отчет о пороках и непотребностях. Когда же отец привез ему Евангелие, занятия с тетрадями удвоились.

Тогда для него стало любимым наставление ап. Павла: “Вникай в себя и в учение, занимайся сим постоянно; ибо, так поступая, и себя спасешь и слушающих тебя”. И Ваня вникал, трудился, приобретая навык послушания воле Божьей. И вот перед ним тетради — вся его юность, мысли, чаяния. Как много воды утекло с тех пор, как много узнано удивительного и серьезного за эти несколько лет его жизни.

Он бережно перекладывал тетради и небольшие книжечки, которые собирал. Здесь и жития святых праведников, и старенькая книга Евангелие на старославянском языке, и иконка — память родителей мамы, и деревянный крестик резной работы. Шкафчик этот был для него, как святое святых. И вот он долго сидит у него, перебирая, вытирая пыль, отдаваясь добрым мыслям.

Когда солнце уже скатилось к горизонту, Иван вышел во двор и зашел в сад, где к этому времени уже кончали копать. Он взял у меньшего лопату и, с удовольствием включившись в работу, стал быстро догонять других.

— Не сломай лопату! — засмеялась Надя, стараясь убирать с глаз непослушный локон русых волос.

На улице заржала лошадь. Иван поднял голову и увидел отца, открывающего ворота.

— Тато приехал! — крикнул меньший и побежал к воротам. Иван тоже воткнул лопату в землю и быстрым шагом направился к отцу.

— Тато! — проникновенно сказал сын, глядя на седую голову отца, обнимая его и прижимая к себе. Постояв так немного, Иван помог отцу выпрячь лошадь, и они пошли в хату. Войдя в комнату, Иван достал из-за пояса зашитый там платочек, в котором что-то было, и с почтением отдал отцу.

— Это, тато, то, что я заработал для вас с мамой. Все честно, все только с именем Бога на устах и в душе. Все это я заработал в свободное время. Я никогда ничего не брал у братьев или слушающих, хотя и было много предложений. Я всегда им говорил: “Даром я получил, даром и даю”.

— Дякую, сынку! Мы, слава Богу, тоже неголодные и одетые, и бедному есть из чего подать. А это пусть для выроста детей. Что ж ты себе не отложил ничего?

— Мне, тато, ничего не надо. Меня кормили, латали штаны, мыли, любили. Что еще мне надо? Трудящийся человек достоин пропитания.

Вечером в доме Онищенко сидела вся семья.

— Вот у нас и домашняя церковь, — улыбнувшись сказал Иван. — Давайте же все вместе преклоним колени и поблагодарим Бога за все.

Помолившись, все расселись поудобней, и Иван стал рассказывать, где он бывал, с кем общался и что видел и слышал. Рассказывал о том, сколько видел страданий людей, сколько приходилось перенести невзгод, сколько было радости в сердцах людей и в его собственном, когда люди приходили к Богу и каялись в своих грехах.

Потом мать внесла медный самовар, редкую вещь для тех времен, поставила на стол, и все пили чай с медом и вергунами, которые принесла тетя Катя.

— Счастливый я, — сказал Иван, переводя взгляд с одного лица на другое. — Когда Иисусу сообщили, что пришла мать и братья Его, Он сказал, что Его братья и сестры те, кто слушает и соблюдает Слово Его. Были ли когда братья в числе слушающих Его? А у меня — вот мои братья, мои сестры, тетя и тато с мамой. Все слушают меня о Христе и исполняют Его заповеди. Так ведь я говорю? — обратился он к детям, — вы любите заповеди и исполняете их?

Все заулыбались, а Надя, поднявшись со своего места, серьезно и торжественно ответила:

— Любим все, Ваня. И все молимся, все слушаемся и тато, и маму. — Потом взглянула на маленького брата и с укоризной сказала: — Только вот Миша вчера не послушал маму и плакал потом, потому что стыдно ему было.

Миша смутился, а отец, погладив его по голове, сказал:

— Теперь Миша всегда будет слушать маму. Он мне уже два раза говорил это на ухо.

Так в семейном кругу они просидели очень долго, несколько раз преклоняли колени и молились, благодаря Бога за все свершения.

Было уже поздно, когда Иван пошел проводить тетю Катю.

— Ты, Ваня, приходи завтра ко мне, если можно, то с утра. У меня и позавтракаешь. Я хочу тебе много чего рассказать, хочу поделиться с тобой всем, чем пока еще обладаю. Оно мое, но есть мудрая поговорка: “То, что ты отдал, то твое”. И чтобы оно действительно было мое, я должна его отдать. Отдавший жизнь — найдет ее. И найдет жизнь вечную. Постарайся прийти, дни ведь лукавые.

— Приду, тетя Катя, непременно приду, — пообещал Иван.

Глава 29. Дневники Онищенко

На другое утро, проснувшись по обыкновению очень рано, после долгой молитвы Ваня сказал матери, что идет к тете Кате, может, на целый день. Тетя Катя уже ждала его, дверь была не заперта. Иван прошел мимо вкусно пахнущих яств и, не постучавшись, вошел в комнату с книжными полками. У письменного стола, лицом к раскрытому окну, повязавшись легким платком, на коленях стояла учительница и молилась. Услыхав, что кто-то идет, она не остановилась, продолжая молиться, понимая, что это пришел ее племянник. Онищенко опустился около нее на колени и, не мешая тете, молча тоже стал молиться. Когда они поднялись с колен, то поняли, что без слов они соединены в одном духе со Христом и друг с другом.

После завтрака тетя села за стол на привычное место, а Иван, как гость, сел на заскрипевший под ним диван.

— Много молилась и молюсь о тебе, Ваня, — начала разговор тетя Катя, глядя на того, которому, как чуяло ее сердце, надлежало войти в историю тружеником. — Думала я и о том, что наступают на истину темные силы, таящиеся в завистливых душах. Как поведет Господь твою жизнь? А я уже старею, мне уже седьмой десяток идет. Правда, силы еще есть во мне, есть любовь к Богу, да и нашему роду, видимо, Бог дал талант благовестия. Вот и отец твой все чаще отлучается из дому, ведь я и ему тоже достала Евангелие.

Надо сказать, что детство наше с твоей мамой было не из легких. Родителей мы потеряли, когда мне было двенадцать лет, а твоей маме всего три годика. За душой у нас не было ничего, и нас взяла к себе в село близ Верхних Куяльников, что около Одессы, влиятельная тетя, Бог наградил меня ласковой душой, терпением во всем и способностью к учению, почему меня и отдали в школу. Хотя я была переросток, я скоро нагнала своих сверстниц, показала успехи и была отдана в гимназию Одессы, а оттуда благодаря тетиным связям меня отправили в Петербург, где я была пристроена в пансион благородных девиц. Здесь я подружилась с девушкой Аней, не очень способной к учебе, но зато с тонкой, отзывчивой и доброй душой. Здесь же на нас с Аней обратила внимание приехавшая в Петербург и посетившая наш пансионат немолодая уже вдова, баронесса Юлия Карловна Крюденер, проповедница Евангелия, умная, одаренная писательница того времени. Это знакомство оказало сильное влияние на всю мою дальнейшую жизнь.

По выходе из пансионата Аня вышла замуж за князя Голицына, оберпрокурора при Александре I, и стала Анной Сергеевной Голицыной. Она же при содействии Юлии Карловны выдала меня замуж за очень интересного, образованного офицера, единственного сына богатого купца и фабриканта. Но прожила я с ним счастливо всего один год. При нашествии Наполеона муж погиб в Московском пожаре, а через полгода я родила сына. Но ему не суждено было долго жить, Когда ему исполнился год, он умер.

Вот такие удары легли мне на плечи, а ведь мне шел только двадцать первый год. Оставшись одна, устав от пережитого, я решила уехать в провинцию, найти свою меньшую сестру Галю, твою маму, оставшуюся тогда у тети, и поселиться около нее. Но это мне суждено было осуществить позже, еще испытав на себе удары потерь.

Возобновилась тесная дружба с Анной Сергеевной. Теперь у нас появились общие интересы к духовной жизни России, к вопросам религии. Через своего мужа Анна Сергеевна содействовала открытию в 1813 году Библейского общества в России. И здесь у Анны Сергеевны я приблизилась к недюженной личности, одаренной проповеднице, весьма образованному человеку своего времени, баронессе Юлии Крюденер. И она мне дала глубокие познания о Боге, людях и о себе. Я до гроба буду благодарить Бога за то, что этот человек был на земле! — тетя Катя вся преобразилась, и Иван понял, что проповедница Юлия Крюденер действительно была выдающейся личностью.

А тетя Катя продолжала:

— Во время нашего сближения Юлии Карловне было уже под пятьдесят, а мне шел только двадцать второй год. Разница в возрасте вдвое, а между душами стоит знак равенства. Сама Юлия Крюденер родом была из Финляндии, где получила хорошее светское образование. Овдовев в тридцать восемь лет, она занялась литературой, написала несколько известных книг, в том числе и “Валерию”, в которой была описана разгульная светская жизнь молодой женщины, прообразом которой была ее собственная жизнь. Она не знала истины и была совершенно бесконтрольной в своей совести. Но когда она узнала о Христе, произошло возрождение, она стала новым человеком. Крюденер и раньше обращалась к религии, но то было с чисто эгоистическими целями: прошение успехов, благополучия, здоровья. Обращение же истинное произошло только в годы, предшествующие нашему сближению. Этому, видимо, способствовал и возраст, исключавший возможность успехов и усталость от суеты мира. Знакомство ее с учеными богословами Юнг-Штилленгом и Оберлином, ревностными приверженцами Библейского общества, поставило ее на путь проповедника Евангелия. Ее слава росла с каждым днем, а ее влияние на образованные круги России было очень большое. Имела она встречу и с императором Александром I. Он пригласил ее приехать в Париж, где много с ней беседовал и советовался. Ей и Александру I всецело принадлежит идея Священного Союза. Она же уговорила его открыть в России английское Библейское общество.

Юлия Карловна, дорогой Ваня, — продолжала тетя Катя, — была такой же, как и ты, евангелисткой. Она проповедовала Евангелие, выделяя основную мысль, что все христиане должны быть объединены в одну семью. За это правительство стало относиться к ней враждебно и выселяли ее из одного округа в другой.

Познакомились мы с ней вместе с Аней в Петербурге еще в 1811 году, куда она приехала по разрешению императора, а мы были гимназистками. Сблизились же мы позже, узнав жизнь, как она есть. Скоро мы стали неразлучными; казалось, что друг без друга не сможем жить. Но здоровье Юлии Карловны вследствие больших неприятностей и гонений пошатнулось. Это вынудило всех троих ехать в Крым для ее лечения. Весной 1824 года мы прибыли в Ялту, но в этом же году Юлия Карловна отошла в вечность. Закатилась яркая звезда евангельского движения в России. Похоронили ее в Ялте на старом кладбище. Хоронили ее немноголюдно, но удивительно торжественно. Были поэты, писатели, ее настоящие друзья. На кладбище теплые слова в адрес усопшей сказала княгиня Анна Сергеевна Голицына. Я была очень тронута горем и, вместе с тем, торжественно приподнята: я не хоронила, я провожала в вечные обители живую душу необыкновенно любимого человека. Я даже была в белом платье. Я стояла над могилой, как восставшая из мертвых Юлия Крюденер. Я как бы обещалась заменить ее на земле. Я даже сказала, что опишу ее жизнь, опишу жизнь евангелистов и что книгу, написанную в честь ушедших, я подпишу ее именем, именем Юлии Крюденер.

После этих событий там же, в Ялте, заболела Анна Сергеевна. Я не отходила от нее, ухаживая за ней. Но через два года умерла и она. Ее похоронили рядом с другом, Юлией Карловной, на том же Верхне-алупском кладбище.

Тетя Катя умолкла, на какое-то время отдавшись дорогим воспоминаниям. Солнце уже поднялось, и его лучи, попадая в окно, скользили по письменному столу. Иван увидел перед собой новую, другую тетю Катю, сильную, мужественную, творящую. Глубоко вздохнув, она продолжала:

— И тогда я осталась совсем одна. Я поехала в Одессу и стала разыскивать Галю. Там я узнала, что тетя, отправившая меня в Петербург, в скором времени вышла замуж и уехала на Урал, а Галю определила в приемные дочери богатого человека Тимофея Онищенко, который имеет усадьбу за Верхними Куяльниками.

Галя оказалась очень доброй и послушной девушкой. И дед Тимофей решил выдать ее замуж за своего внука Федора, твоего отца. Он построил им дом в Основе, куда и сам со временем хотел переехать. Вот так, Ваня, я и нашла свою Галю, ставшую Галиной Дмитриевной Онищенко. Тебя еще не было, когда я переселилась сюда в Основу. Купила вот этот дом, перевезла свое имущество и вот эту библиотеку, доставшуюся мне после смерти свекра. Здесь и книги, оставшиеся по завещанию от Юлии Крюденер Анне Сергеевне, а потом перешедшие ко мне. Если еще где в личном пользовании такая библиотека останется, Ваня, тебе, вашей семье Онищенко, мое завещание о ней такое: никуда и ничего не продавайте. Она должна служить только Богу, должна служить светочем во тьме.

А свою жизнь я посвятила, как ты уже знаешь, обучению детей грамоте, обучению добрым делам, если можно так сказать, закону Божьему. Учила и тебя. И радуюсь тому, что из тебя выходит настоящий христианин. Только ты не гордись, а радуйся. Моя похвала должна дать тебе самому знать, что огонь, который в тебе, настоящий! Ты в детстве и в юности, помню, вел дневники. А сейчас эти два года не вел? Не вел, знаю: весь в труде, в ходу, все время, как на постоялом дворе. Но мое тебе настоятельное пожелание, даже, прости меня, требование: веди дневник, пиши там о своей радости, о вере, о любви, о добрых людях, ведь ты первый из всех здесь живущих принял крещение и стал на путь чистого евангельского учения. Где бы ты ни был, пиши и присылай мне. Я уже в летах, но могу еще трудиться. Я хочу все, о чем ты вчера рассказывал нам, все, о чем ты мне еще расскажешь, все, о чем напишешь в своих дневниках и записках, — описать. Хочу, мечтаю о книге “Евангелист Иван Онищенко”. И в добрую память о моем наставнике, друге и большом человеке, на месте автора поставить дорогое мне имя — Юлия Крюденер.

Они еще долго беседовали. А когда Иван прощался со своим другом, тетей Катей, Екатериной Дмитриевной, его учительницей, он долго и горячо молился о ней и о себе: “Благослови, Боже, нас на Твое святое дело — пробуждение народа, дело спасения людей от тьмы, греховности, от гибели”.

— Ты приходи ко мне, Ваня, еще. Все мне расскажешь, все запишу. Уже в воротах Иван сказал:

— Мое большое желание, тетя Катя, когда будете писать обо мне, не старайтесь возвышать меня, показывать лучшим, чем я есть на самом деле. Это большой грех. Только когда я недоволен собой, я могу сделать что-то лучше… Может, меня скоро не будет с вами. Сохраните библиотеку для нашей семьи, для братства. Может быть, вам поможет в чем-либо Миша Ратушный. Я знаю, будущее принадлежит ему. Он разумный, он осторожный. Он может предвидеть будущее и не идти на рожон. Я приду еще, тетя Катя!

Глава 30. Онищенко и Ратушный

Дома Иван спросил у матери:

— А как живет мой друг, Миша Ратушный?

— Миша в последнее время охладел и стал чаще ходить в православную церковь. Он приобрел Евангелие и, хотя еще по слогам, но все равно читает его слушателям. Он сапожничает и у него всегда люди. В церкви он говеет всегда и принимает причастие у батюшки Емельяна. Он и в доме батюшки бывает и часто с ним беседует. И иконы в своем доме не снял. У них в доме главенствуют старики, дедушка с бабушкой, и все у них, Ратушных, делается, как скажут старшие. Их дети с нашими детьми и детьми других евангелистов не общаются. Он часто ездит в Рорбах, спрашивает их, но не вливается в их веру. Он сам по себе. О тебе он плохо не отзывается, но и желания дружить с тобой у него, кажется, нет. Дедушка и бабушка да и его родители держатся православия крепко. И Михаил стоит где-то на перепутье. И поэтому семья их не дружна в себе самой, и отсюда нет у них приветливости к другим.

Настали погожие майские дни. Распустились цветы, благоухание полей привлекло к себе своих тружеников — пчел, и Иван занялся пасекой. Он любил пчел за их бескорыстное трудолюбие, за общую жизнь, за порядок в ней. Никто не прячется от работ, никто не думает только о себе. Все для улья, все для всех.

“Почему же люди не живут, как пчелы? — думал Иван, любовно помогая насекомым убирать со дна улья мусор. — Почему каждый тащит ношу только себе, копит, собирает в житницы, забывает о нуждах других?”

И он вспомнил разговор с одним стариком на хуторе. Старик говорил, что для общности труда в жизни Бог создал пчел, муравьев, термитов. Человек же из-за греха утратил такую способность, и поэтому люди враждуют между собой. Как не согласен был Иван на вечную вражду между людьми. Он понимал, что отступничество человека от извечных законов Бога приводит к разрозненности и вражде. А исполняй люди волю Отца небесного, они неминуемо придут к миру и общности труда и жизни. “Как хорошо и как приятно жить братьям вместе”, — вслух сказал он, рассматривая вытащенную рамку с пчелами, на которой они дружно копошились.

Потом мысли его переключились на Михаила Ратушного.

Бывала, они не могли жить и дня, чтобы не увидеться, не поделиться мыслями, впечатлениями. А что сейчас? Михаил, безусловно, знает, что пришел домой его друг, но почему-то не идет. Да и он, Иван, тоже ведь не побежал увидеть друга.

Вскоре прошел месяц, как Иван находился дома, и за это время он ни разу не встретился с Ратушным. Но однажды вечером, идя с пасеки, Иван буквально столкнулся с ним.

— Здравствуй, Михаил, — сдержанно, но приветливо сказал Иван.

— Здравствуй, Иван Федорович, — ответил Ратушный, назвав его по имени и отчеству.

— Любил я, Миша, работать с тобой и за верстаком, и за чтением Евангелия. И, наверное, любил бы и теперь это делать. Особенно в труде благовестия, — говорил Иван, взяв Михаила за руку и не спеша идя по улице. — Скоро повсеместно будут проводиться крещения, может быть, и в этом месяце. Повсюду негласно готовятся к этому дню… Думаю, что и ты, Миша, должен принять крещение.

Михаил мягко, но решительно высвободил руку из руки Ивана и вяло сказал:

— Рано мне еще. Не созрел я настолько, чтобы идти этим путем. Я приму, но не теперь еще…

Иван не услышал искренности в тоне и словах Ратушного. Или то гордыня, или он считает всех недостойными совершать крещение? А может быть, и это скорее всего так, Михаил не полностью еще порвал с православием. Может, считает, что и иконы еще нужны. И Онищенко вспомнил свою беседу со священником в Ряснополье. Не от матери, от других слыхал, что у Ратушных собираются в магазин люди из принадлежащих православию, и он читает им Евангелие и разъясняет. Это что-то среднее между православием и евангелизмом. И Ратушный там главенствует, читает им при горящей у образа лампадке.

Весь вечер ходили Онищенко и Ратушный по улицам села. Ни один из них не приглашал другого к себе в дом. Иван наступал, Михаил защищался, оставаясь при своем мнении, но явно не высказывая его. Разошлись они в полночь мирно, но каждый понимал, что пути у них к одной и той же идее — разные. Больше они не встречались.

Глава 31. Последнее крещение

Приблизилось торжество освящения царины в поле, которое устраивалось православной церковью. К этому дню по общинам евангелистов все было готово. Как и было условлено на совещании в Ряснополье, крещаемых распределили по десяти общинам к десяти селам, куда вошли и остальные малые села и хутора. К общине села Основы причислили двадцать крещаемых из шести хуторов и маленьких селений. Иван определил себе троих помощников, одним из которых был отец Федор. Крещение в других селах возглавили Герасим Балабан, Георгий Литвинов и другие достаточно подготовленные братья, принявшие крещение раньше.

За неделю до крещения провели испытание крещаемых, как должен соответствовать жизни в вере испытуемый человек. Когда испытуемый колебался в ответе на вопрос, как он понимает оставляемое православное исповедание веры, Онищенко не ставил это ему в вину. Переход в другую веру сложен, сокровенен, и его одним словом не выразишь. Иван понимал, что само решение креститься уже много говорит о человеке, о его бесстрашном намерении,

Царину святили на вознесение в четверг, и накануне, в среду к вечеру, по дорогам, ведущим к Основе, ехало много бричек, дрожек и колясок. Ехали с хуторов и дальних сел. Между ними также празднично одетые ходили и евангелисты, крещаемые и близкие им люди. Ночевали по домам приехавшие православные, ночевали и приехавшие евангелисты. Когда дело делается тайком, ночью, с оглядкой оно томит и давит душу. Дело, производимое днем, при всех, светло и вызывает радость души. Ехала подвода с православными. Куда? — Царину святить! И ехала подвода с евангелистами. И думалось, все едут святить царину.

Рано утром двинулись подводы с хуторов и сел на поля — царину святить. Также выехали и подводы с евангелистами. На царину ехали власти, духовенство, которые даже и подумать не могли, что рядом с ними едут люди совершенно с другой целью и мыслями: вот та двуколка свернет вниз, к ставку, и остановится между трех развесистых верб. Также проехали и Иван Онищенко с отцом, так проехали и еще шесть подвод с крещаемыми и с сопровождающими их. Лошадей выпрягли, стреножили и пустили пастись на сочное низовье у пруда. А люди, около сорока человек, собрались под вербами, и совершалось крещение по вере, крещение обещания Богу доброй совести. Ни в пруду, ни около пруда, ни в домах, расположенных у озера, никого не было. Все: дети и взрослые — уехали и ушли далеко в поле, где до вечера будет торжество с обедом, с пением, с крестами и хоругвиями.

Ярко светило солнце. Вода в ставке не была холодной, и Иван Онищенко, первый принявший крещение в этих местах, теперь впервые сам крестил своих братьев. Он вошел в воду и к нему не спеша подводили в белых одеяниях мужчин, юношей, женщин, девушек, и он, погружая их в воду, торжественно провозглашал: “Во имя Отца, Сына и Святого Духа”.

Когда все двадцать человек крестились, вышли из воды, переоделись с помощью сопровождающих, все стали на молитву. Онищенко проникновенно, торжественно просил у Бога благословения на трудный путь следования за Христом, трудный, но единственно верный, дающий жизнь душе. И когда поднялись и стали петь уже входящий в среду евангелистов духовный гимн, к Ивану подошла пятнадцатилетняя девочка и сквозь слезы сказала:

— Дядя Ваня, я тоже хочу креститься! Я хочу служить Господу Иисусу Христу, крестите и меня.

У многих заблестели глаза. Кто-то откашлялся. Иван привлек девочку к себе, погладил по голове и ласково спросил:

— А как тебя зовут? Ты чья?

— Мой дядя Балабан по маме, а я Настя. И Онищенко сказал:

— Давайте поблагодарим Господа за то, что и детские души пробуждает Дух Святой.

Все преклонили колени, и первой стала молиться та женщина, которая заплакала. Но говорить она не могла, слезы душили ее. Это была сестра Балабана, мать девочки. Иван остановил рыдания женщины своей молитвой. Он благодарил Бога за Его голос, пробуждающий всех, благодарил за жизнь, за евангельскую истину.

Когда поднялись с молитвы, он сказал девочке:

— А тебе скажу, Настя, твою просьбу принимаем к самому сердцу и будем считать это за покаяние. А крещение ты примешь в следующем году. Не торопись, возрастай в вере, а главное — в любви. Люби Бога, маму, папу и всех людей.

Настя не стала возражать. Она все понимала. Только целый год ждать!

Все разъехались по домам, как с праздника, как с великого торжества. Православные тоже ехали домой, кто торопился, кто не спеша, многие были пьяными. А Онищенко с двумя пожилыми евангелистами на дрожках поехали к сосновому бору, находящемуся в верстах пятидесяти от села Основы. Там условились собраться все, кто был на совещании в Ряснополье и кто проводил сегодня по своим местам крещение.

Глава 32. Совещание в лесу

День выдался теплый, даже жаркий. На небе — ни тучки. И только когда солнце стало клониться к западу, жара спала. К сосновому бору, что стоял на излучине небольшой речушки, уже подъехало около десятка подвод. Стоявший у просеки молодой крестьянин показывал, куда ехать. На небольшой поляне, шагах в трехстах от расположившихся на просеке подвод, собралось около пятидесяти человек.

Это был, по существу, второй съезд евангелистов-украинцев. Возглавили этот съезд Иван Онищенко, Герасим Балабан и Литвинов. После молитвы Балабан сказал, что целью данного съезда является сообщение о сегодняшнем крещении и утверждение Устава евангельских общин, предложенном на первом совещании в Ряснополье, дополненном самой жизнью, а также выработка программы благовестия на Украине.

Затем Онищенко сказал небольшую проповедь о празднике Вознесения, которое отмечает весь христианский мир. Братья сообщили о том, как прошло сегодня крещение в каждом месте.

Обновленный Устав был принят единогласно. Литвинову поручили размножить его и разослать по общинам. Потом приступили к обсуждению вопроса о благовестии. Говорили о большой нужде в благовестниках, тружениках, которые способны идти от села к селу, от хутора к хутору, из дома в дом, от сердца к сердцу. И почти последним заговорил тот немолодой уже крестьянин с живыми глазами и светлой улыбкой:

— Дорогие братья! Кто из нас не радуется сегодня такому благословению Господа на крещение по слову Евангелия? Все радуются. Представить только: почти двести человек сегодня дали обещание Богу служить Ему доброй совестью. И ни одного вмешательства, только радость, только благословение. В такое время, днем, при ясном солнце! Поистине, делай, что надо и будь, что будет. А будет, жизнь подсказывает, лучше, чем мы можем предполагать. Вот теперь благовестие. Простым пожеланием идти всем и проповедовать — не обойтись. Иисус говорил такие слова ученикам, чтоб они оставляли все и шли. А кто из нас может оставить семью и пойти? На кого оставить? И скажу прямо: не может никто, если искать оправдания. И могут все, если судить себя, если находить путь к этому. На миссию, на благовестие нельзя назначить. Благовестник работает не языком, не ногами, он работает сердцем. А сердце нельзя заставить гореть; оно только от Бога может гореть, от огня, принесенного Иисусом Христом. “Огонь пришел низвесть Я на землю”. Кто хочет, кто горит, тот пойдет. “Вот я, пошли меня”. Кто теперь может сказать так?

— Я хочу откликнуться на этот призыв! — выступил вперед Иван Онищенко. — Скажу, не хвалясь собою, не желая быть впереди кого-то, укорить своим поступком кого-нибудь. Я знаю нужду народа. Дома спокойно, да. Но разве можно быть в таком покое? Это не Христов покой. Я, братья, иду в Елизаветградский уезд. Там большое пробуждение. Там, говорят братья, уже две тысячи крещенных. Как идет волна пробуждения!

С места поднялся Балабан и обнял Онищенко:

— Брат Иван, и я иду! Иду в те места, где еще нет пробуждения, где еще тьма.

Один за другим поднимались молодые евангелисты и изъявляли свое желание идти. Идти, несмотря на то, что грозовые тучи уже нависали низко, что уже слышались раскаты грома, а в отдельные общины и дома уже попадали молнии. Много уже произошло арестов братьев.

Съезд закончился всеобщей горячей молитвой. Была уже полночь, когда из соснового леса выезжали подводы, увозя людей, решивших идти проповедовать святую истину во все уголки своей родины.

Глава 33. Снова в путь

Решение Вани идти в миссионерский путь по Елизаветградскому уезду дома приняли торжественно, как исполнение воли Божьей, как высокое доверие и, вместе с тем, тревожно, особенно мать.

— Как там будет Ване? — беспокоилась мать, делясь своей тревогой с сестрой Катей. — Ведь это уже открыто идти, это уже прямо принимать на себя удары, презрение неразумеющих.

— Не бойся, Галя, — твердо говорила сестра, держа руку матери в своей руке. — Ведь Бог силен. Будем только постоянно молиться о Ване, чтобы сила Божья была на нем постоянно, чтобы воля Бога была и на земле, как на небе. А проповедь Евангелия нужна, и это есть воля Бога. Я радуюсь за Ивана, за его веру, за его мужество.

На второй же день Иван собрался в путь. Сундук с сапожными инструментами на этот раз он не взял, сумы тоже. Он помнил слова Спасителя Своим ученикам, когда Он посылал их на проповедь: “Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха. Ибо трудящийся достоин пропитания”.

Собралась вся семья, и по просьбе Ивана отец внятно и серьезно прочитал 10-ю главу от Матфея. Вес слушали, и глаза у всех блестели. Все что читали, казалось, было сказано Ивану, сказано Самим Иисусом Христом. И сам Иван принимал прочитанное близко к сердцу. Он знал на память все эти слова, но так полно, так определенно, так именно к себе он относил впервые. И когда преклонили колени, он горячо благодарил Бога за такое доверие, за такой труд, за такую миссию.

Одевши свой испытанный временем и погодой сермяг, положив в карман Евангелие, Иван взял картуз с лакированным козырьком и сказал заплаканной матери:

— Ничего, мама. Ты помни, что я иду по доброй воле. Никто не насилует меня. Я иду исполнить волю Пославшего. Да будет воля Твоя! — молитвенно закончил он.

И вот так, с картузом в руках, он вышел за калитку, еще раз махнул рукой и зашагал по улице.

— С Богом, Ваня! — негромко сказал отец, смахнул пальцем слезу и направился с детьми в хату.

Елизаветградский уезд очень большой и очень богатый. В нем была больница, около двух сотен школ, из них сто двадцать шесть церковно-приходских. Больницы и школы обслуживались грамотными, образованными людьми, и духовная жизнь с ее запросами и требованиями была несравненно полнее духовной жизни других уездов Херсонской и Екатеринославской губерний.

Через книгонош, приходящих сюда из отделений Библейских обществ в Киеве, Одессе и Полтаве, сюда проникало значительное количество библейских книг и Нового Завета. В богатом Елизаветградском уезде большое количество земель принадлежало помещикам, и огромная часть крестьян были крепостными. Много было богатых, неспособных понять страдания народа; много было бедных, задавленных нуждой людей. Это благословлялось православной церковью, а все вместе побуждало в людях стремление к правде, справедливости, поискам истинной веры и надежды на спасение. По селам и хуторам ходили благовестники, читая Евангелие, побуждая людей к покаянию и крещению, к новой жизни, к жизни по учению Христа. Духовенство тревожилось, оно боялось выпустить из-под своего влияния большие массы народа, устрашало власти тем, что это может привести к непослушанию им, и принуждала власти совместно с духовенством стращать евангелистов, пресекать отход людей от православия, губить в самом зачатке это движение.

А движение росло. К этому времени в губернии насчитывалось почти две тысячи евангелистов, и Онищенко шел к ним. Была только непомерно большая любовь к Богу, к истине, к страдающим людям; и эта любовь давала силы, давала радость идти вперед. И он шел.

Шел, как и в первые свои хождения, из села в село, от хутора к хутору, из дома в дом…

Много раз наедине он прочитывал 10-ю главу Ев. от Матфея, каждый раз удивляясь, как глубоко знал Сын Божий, что есть в человеке. В иные дома его принимали как желанного гостя, собирали соседей, слушали, кормили, просили остаться еще. И Иван оставался, читал, делился дарами души своей, помогал сам, получал помощь от других.

В других домах к нему относились недоверчиво, даже подозрительно. Тогда он не мог там оставаться и уходил, не тая обиды. А ведь были дома, даже целые хутора, которые, узнав, что это Онищенко, просто гнали его. Даже было и такое, когда хозяин спустил с цепи собаку, чтобы та гнала еретика, антихриста, губителя истинно христианской православной церкви. Это вызывало у Ивана глубокое сострадание к таким людям: не ведают, не знают, не научены.

А как научить? Как подойти? Как сделать так, чтобы они увидели? . И он старался входить молча, не упоминая имени Бога, неся впереди себя свое сердце, знающее Бога сокровенно, проявляющегося в его делах и поступках.

Так проходил он лето. Все чаще дни становились пасмурными, шли дожди. Люди торопились убирать поля, собирать плоды садов и огородов. Где ни проходил Иван, всюду в поле трудились люди. И вполне сознавая свой труд на ниве Божьей, в нем все же часто поднималось угрызение совести: вот трудятся взрослые, дети и даже старики. Они кормят его, а он, молодой, идет мимо и только скажет им: “Бог на помощь”.

Когда Онищенко подходил к селу Новогригорьевка, на западе собрались тучи и вдалеке глухо грохотал гром. Тучи находили быстро, и он ускорил шаг, чтобы успеть войти в село. Когда он подходил к первому дому, то увидел, что вся семья поспешно сгребала с тока только что обмолоченную пшеницу. Трудились хозяин, хозяйка, старик и четверо детей. Одни гребли, другие оттаскивали солому в сторону. Дед часто останавливался, тяжело дышал и все поглядывал в сторону надвигающейся тучи. Ивана как что-то кольнуло в сердце. Он быстро, не спрашивая вошел в открытую калитку и, на ходу снимая сермяг, сказал:

— Бог на помощь, добрые люди!

— Спасибо, — отозвался хозяин, работая граблями и не поднимая головы.

Иван бросил сермяг на кучу соломы, подошел к старику, взял из его дрожащих рук вилы и принялся работать. Его молодость, сила, здоровое телосложение подействовала на других воодушевляюще. Быстрее зашевелились дети, ободрилась хозяйка, что успеют все сделать до дождя.

Убрав солому, все взялись за лопаты и стали сгребать в ворох обмолоченное зерно. Старик отдохнул, но лопаты ему не было, и он стал грести зерно куском железа. Кто-то из детей, глядя на смешную фигуру деда с листом железа, засмеялся, улыбнулся и хозяин.

— Тато, хватит вам. Мы теперь уже соберем и сами. Слава Богу.

— Та и и сам бачу, — сказал старик и присел на солому.

Когда зерно было собрано в ворох и дети тащили из клуни большой пожелтевший брезент, над самой головой блеснула молния и ударил гром. Ребятишки, оставив брезент у вороха, бросились бежать в хату. Старик и хозяйка перекрестились, а хозяин с Иваном умело накрыли ворох брезентом, придавив края чем пришлось. Хозяйка и старик взялись было за метла, чтобы подмести ток, но крупные капли дождя стали бить по пыли, по брезенту, по вспотевшим лицам и спинам.

— Гайда все в хату! — скомандовал хозяин и быстро пошел вслед хозяйке и старику.

Онищенко взял свой сермяг и тоже пошел за ними. Хлынул проливной дождь. Над головами гремело, лило, хлестало.

Повесив сермяг и картуз в сенцах, Иван вошел в кухню, где уже сидели дети и устраивались отдохнуть на лавке хозяева и старик.

— Откуда вас Бог послал? — полным благодарности голосом сказала хозяйка, — а то все смыло бы. Бач якый дождик.

Кто-то сильно постучал в дверь и, не ожидая приглашения, распахнул ее. Шум дождя, блеск молний, ворвавшихся в открытую дверь, создал у всех впечатление, что дождь усилился.

В сени вошел небольшой человек, весь согнувшись и что-то пряча под плащем. Рубаха на нем была вся мокрая и прилипла к телу, на сапоги налипла грязь, но он не счищал ее. Под плащем оказалась большая кожаная сумка, доверху чем-то наполненная, содержимым которой он, видимо, очень дорожил. Оборванный с одной стороны ремень свисал на пол. Человек положил плащ в сенцах, а сумку поставил на табурет. Выпрямившись, он сказал:

— Слава Богу, не намокла!

И как бы оправдываясь, продолжил:

— Тучи находят, я спешу. Пошел дождь, я побежал, а ремень не выдержал и лопнул. Я снял плащ, накрыл, схватил в охапку и побежал. Вижу — хата, я сюда. Спасибо!

Хозяйка принесла сухую одежду хозяина, гость переоделся и стал казаться еще более странным: рубаха и штаны хозяина на нем были несуразно большими.

А когда все сели за длинный стол и хозяйка налила всем по миске вкусно пахнущего борща, гости стали рассказывать, кто они.

С радостью и удивлением узнал Иван, что человек с сумкой — книгоноша. Что в сумке у него Евангелия и отдельные книжечки Ветхого Завета. Что он идет из Елизаветграда по селам и хуторам, где раздает их всем, кто пожелает. Деньги за это не берет, все уже оплачено из фонда пожертвований. Что сам он тоже отказался от жалованья, перечислив его в Библейское общество. И что кормится — чем Бог напитает. Что семьи у него нет, и что он очень любит Слово Божье и готов за него страдать. Что он родился в Лифляндии, но прожил все свои годы в России.

И Иван рассказал о себе, кто он, куда идет, и что он тоже любит Бога больше жизни своей и хочет, чтобы все люди любили друг друга и спаслись от гибели в грехах. А хозяева слушали, смотрели во все глаза и диву давались. Такого они еще не видели и не слышали. А сегодня они уже увидели, что такое человек, с которым Бог, видели Ивана Федоровича, и вот видят другого человека, бесплатно трудящегося, бесплатно раздающего книги, где все сказано о жизни и о Боге.

Уже стемнело, наступила ночь. Хозяйка постелила гостям в светлой комнате, где спят у них почетные гости. Таких гостей послал им Бог. На следующий день была суббота. Утро выдалось свежее, тучи разошлись, и солнце пригревало землю. Хозяйка рано рассказала соседям, а те — другим, и скоро все село знало, какие гости ночуют в доме Потапенко. Жажда послушать, потребность научиться грамоте и читать, мечта иметь в своем доме Евангелие волновали многих сельчан. Вскоре пришел дьячок местной православной церкви и сказал Ивану, что люди просят их не уходить, что после обеденного времени, когда по субботам раньше окончат работы, все придут послушать.

— Хорошо, пусть приходят, — сказал Онищенко, встретив одобрительный взгляд книгоноши и, обращаясь к хозяину, добавил:

— А мы с Селиверстом, — он указал глазами на улыбающегося лифляндца, — поможем вам сложить солому и проветрить зерно. Солнце греет, пока солому сложим, ток просохнет. Бог даст, к приходу людей управимся.

Поднялись дети, умылись. Хозяйка рано подоила корову и налила всем по кружке теплого молока, нарезала хлеб. Когда все собрались, Иван поднялся и, не крестясь, не обращаясь к иконе в углу, высоким голосом стал молиться. Все стояли и с удивлением слушали. А Иван просил Божьего благословения на пищу, благословения на труд, благословения на весь день, на все, что будет происходить, благословения на всех во всем мире. И все дружно отозвались на сказанное в конце молитвы слово “аминь”.

Солому накладывали в уже подсохшую после вчерашнего дождя большую сетку, оттаскивали ее далеко в сторону, где Иван и Селиверст аккуратно складывали в скирду. Потом раскрыли брезент с ворохом, установили около вороха веялку и стали веять зерно. Одни носили, другие крутили веялку, третьи собирали полову. Скоро стали мести ток. Солнце как будто нагоняло упущенное и грело во всю мощь. К полудню половина вороха была провеяна, зерно засыпано в закрома, половина уложена в загородку в клуне. Работая напряженно, все заметно устали, и хозяйка пригласила всех под развесистую акацию во дворе, где стоял стол с приготовленным кушаньем. Предложение было всеми принято, как во время сказанное.

Умыв руки и лица, все сели за стол, усталые, но довольные. Обед прошел молча, но скованности не было. Общий труд объединяет людей, разгоняет напряженность. Всем было хорошо, на душе легко и свободно. Потом все отдохнули, кто на соломе, кто в клуне.

Но вот снова загудела веялка. Надо было заканчивать работу. Время шло. Солнце уже перевалило за полдень и перестало палить, а куча была еще немалая. Такая работа обычно делалась за два, а то и три дня. Пришли две крестьянки, одетые в чистое, пришел и дьячок, свободный сегодня от церковной службы. Заутреня завтра. Они хотели уже видеть благовестников, слушать их, а только увидели, что Селиверст крутил веялку, весь усыпанный пылью половки. Иван поспевал везде: и носил, и насыпал, и убирал полову.

И вот пришедшие, не сговариваясь, все сбегали домой, переоделись и пришли, да еще захватив своих близких на подмогу. И скоро ток у семьи Потапенко представлял собой поистине чудо. Молча, с торжественными лицами трудились люди. “Кто говорил, что только пчелы и муравьи созданы для общественного труда? — радостно думал Иван. — А вот оно Царство Божье. Да придет Царствие Твое. Только найди правду Царства этого — и все приложится, все совершится”.

И Иван верил, что человек создан Богом для общности труда, общности жизни, общности служения Богу всей своей жизнью.

К вечеру, когда во дворе Потапенко собрались люди смотреть и слушать, ток был чисто выметен, солома в скирде, все умыты и чисто одеты. И приходящие видели это чудо, это воплощение евангельского учения Иисуса Христа: все, о чем согласитесь просить во имя Мое, дастся вам. Согласие — вот непременное условие успеха, чтобы получить от Бога желаемое.

Читать Евангелие все перешли к соломе. Там было светло, и все могли сесть. Книгоноша, взяв свою сумку, спросил, кто умеет читать. Поднялось восемь человек. И Селиверст торжественно вручил шести из них Евангелие, а двум — Псалтирь на русском языке.

Евангелие было дано и дьячку. Он благоговейно поднес его к губам, поцеловал и заплакал. Ему так давно хотелось иметь русское Евангелие.

Затем Иван помолился и предложил всем вместе спеть молитву “Отче наш”. Слыхано ли было, чтобы это подворье, это село, пело так молитву? Евангелие читали дотемна. Сначала начал Иван и прочел всю 5-ю главу от Матфея, 6-ю главу читал Селиверст. Конец нагорной проповеди дали прочесть дьячку. И все слушали как зачарованные. Так они еще никогда не слышали слов Иисуса.

Когда стемнело, Иван рассказал собравшимся о Самом Иисусе Христе, как Он родился, как возрастал, как проходил искушение в пустыне в посте и молитве, как крестился и как вышел на проповедь, начало которой все сейчас прослушали.

Никто не хотел уходить, все хотели еще слушать, но он сказал:

— Уже поздно. Завтра воскресенье, и вам всем идти к заутрене. После обеда приходите. Куда?

— У меня есть дюже хороший навес, — сказал бородатый крестьянин, — мы на прошлой неделе гуляли свадьбу и еще не убрали. Давайте у меня и соберемся.

Рано утром вся семья Потапенко собралась в церковь, пошли с ними и Онищенко с книгоношей. Селиверст взял с собой еще не совсем пустую сумку. Церковь была небольшая, деревянная. Мерно звонил, призывая прихожан, колокол. Заходящие в церковь покупали у стоечки свечи, зажигали их о свечку, горящую посреди у алтаря, и ставили, где кто наметил. Потапенко поставил Николаю Угоднику две свечи, поцеловал икону, перекрестился и стал с семьей впереди, поближе к алтарю. Пахло ладаном, тихо шелестели листы большого Евангелия у дьякона. Он стоял и тихо листал, подбирая нужные места для службы. Зазвонили во все колокола, и вскоре началась служба. Народу было много, все знали, что в селе находятся евангелист и книгоноша, и гадали: не станут ли они читать Евангелие в церкви?

Но служба шла, как обычно. Гости стояли в заднем не освещенном углу, и хотя не крестились и не становились, как все, на колени, когда нужно было, они не привлекали к себе внимания. После окончания службы Селиверст остановился у выхода и спросил у молодого крестьянина:

— Ты грамоту знаешь?

— Учусь немного у нашего дьякона, по слогам уже умею.

— Тогда возьми себе Псалтирь, читай его и дома, и людям. Скоро около гостей собрались люди. И Селиверст, спрашивая о грамотности, давал книги.

— А у нас батько читают, та воны хвори лэжать, — просительно сказала девочка. В сумке оставалась одна книга, и Селиверст сказал девочке:

— Давай с тобой пойдем до тато, и я дам ему Евангелие.

Девочка обрадованно пошла, и Онищенко с Селиверстом, сопровождаемые молодыми людьми, быстро пошли за нею.

Целый час провели новые друзья у постели больного отца. Они читали, молились. Их покормили и благодарно провожали.

— Спасибо вам, — говорила мать девочки, — оживили вы моего. Теперь он поднимется. А то совсем было упал духом.

А после обеда в саду пригласившего всех крестьянина собралось все село. Первым пришел дьяк со своей семьей: худощавой дьячихой и двумя детьми. Ему хотелось читать и здесь. Как-то по-новому увидел он Евангелие и людей, и себя. Как будто дремал и вдруг проснулся. Все такое же, а другое…

До поздней ночи читали, слушали, спрашивали, делились своими мыслями. И все об одном: о душе, о том, как жить, что делать, чтобы не жить так, как жили до сих пор — в пьянстве, в себялюбии и равнодушии к Богу и людям.

И думалось Ивану, что, расходясь, люди стали другие, новые, с именем добра в своих душах. Дух Святой коснулся многих сердец, и они отдавались на служение Богу.

На ночь Ивана и Селиверста пригласил к себе дьякон с дьячихой. Так и не ложась спать, дьяк все спрашивал, а Иван в пробужденного вкладывал все, что нужно знать пастырю. Он понял, он видел перед собой пастыря душ человеческих.

Только светало, а гости, тепло распрощавшись с дьяком, вышли по направлению к Елизаветграду: книгоноше надо было наполнить свою сумку, а благовестнику — излить свое сердце.

Селиверст был в Елизаветграде неоднократно и рассказал благовестнику о городе:

— Город большой, шумный. Ходят поезда, часто бывают ярмарки. В городе есть шесть православных церквей, десять еврейских синагог и молитвенных домов, есть и караимская синагога. Есть духовное училище, два городских училища, воскресная школа, есть и частные школы. Имеется восемь библиотек, типография. На каждых сто жителей города — восемь грамотных. Но город есть город. Он как прыщ на здоровом теле. Фабрики и заводы, а их больше сотни, заняли собой все население города. И нет той первозданной чистоты нравов, которая остается пока в селах и хуторах. В самом городе я не раздаю книг. Грамотных много, а жажды к Слову Бога мало. В библиотеках Евангелий нет. Да и верующие враждуют: вера с верой. Одни говорят: вы верная вера, другие — только они. А разве так можно? И поэтому я больше люблю ходить по селам. Эта почва добрая. Здесь посев всходит легче и дает плоды.

Я немного знаю грамоту, но от нас, книгонош, Библейское общество требует непременно одного: чистоты душевной, бескорыстной любви к Писанию и способности, если нужно, разъяснить его.

Подходя к городу, труженики распрощались. Книгоноша отправился в город за книгами, а Онищенко мимо него. Его тянуло к простому, нетронутому душевным разложением, народу. От села в село, от хутора к хутору.

От города он повернул на запад, заходя в села, благовествуя, читая, трудясь. А затем уже зимою повернул на юг, по направлению к своей Основе.

На пути все чаще стали встречаться люди и из рядовых православных, и из духовенства, и из властей, которые чинили препятствия, гнали, угрожали. Были даже попытки задержать, посадить в кутузку, отправить к уряднику, но чистота души, любовь ко всем отражали все это. Бог был с ним, и он был с Богом.

Приближаясь к родному селу, он испытывал радость, но вместе с тем и скрытую печаль. Чуяло его сердце, что готовится для него великое испытание, ждут его страдания. Но он готов был к ним. Он помнил свои слова при прощании, которые он сказал любящим его: “Я иду по доброй воле. Никто не принуждает меня, я сам избрал себе путь быть делателем на Божьей ниве, которых ищет Господь”.

Глава 34. Арест

Наступила весна. Везде, где бы он ни был, ходили слухи об участившихся арестах евангелистов. Однажды он сам видел, как два стражника на лошадях и четыре пеших вели закованных в кандалы трех мужчин и одну женщину. Диким и бессмысленным казалось то, что увидел Онищенко. Он сошел на обочину дороги и с болью смотрел на это шествие, не в силах уложить его в свое сознание. Лица конвойных были будто каменные. Лениво шли лошади с двумя стражниками с обнаженными саблями; тяжело ступали, как машины, пешие конвойные, держа ружья наперевес. И еще труднее шли арестанты, таща за собой кандалы. Женщина шла впереди мужчин и была без кандалов, и только ее фигура и лицо казались живыми, одушевленными. Но это еще больше делало все диким и не укладывающимся в рамки человеческого мышления.

Конвой прошел и стал теряться из вида, оставив след волочившихся кандалов и подняв дорожную пыль. Иван встал на колени прямо на дороге:

— Боже, — молился он, — Ты создал людей для братства, для счастья, а не для того, чтобы они мучили друг друга. Сделай так, чтобы они применяли руки свои не для мучений, а для братских добрых дел. Чтобы поняли они, что этот миг жизни, в котором они живут, дан для любви. Помоги! Научи!

На другой день к вечеру он подходил к дому.

— Ваня! — первой его увидела тетя Катя, выходящая из калитки. — Живой ты, здоровый? Слава Богу! А я истосковалась за последние дни страшно. Да и мама тоже соскучилась и отец, да еще вчера вели селом арестантов…

— Я видел их, тетя Катя, — спокойно сказал Ваня. — Здравствуйте, все мои родные, — обнимал он подбежавшую мать с детьми.

Когда все вошли в дом, из задней комнаты вышел отец и, обняв сына, прослезился. Все встали на колени, и отец в молитве излил всю благодарность Богу Хранителю. Вскоре все сидели за столом и разговаривали.

— Вижу, вы все страдаете, зная, что и меня возьмут в тюрьму. Ну что ж, берут всех, возьмут и меня. Я это чувствую, знаю и радуюсь. Радуюсь, что я не таюсь, не прячусь по хуторам и чердакам, не скрываю имени и фамилии, которые мне даны отцом и матерью. Не стыжусь их пути, не пренебрегаю их наставлениями. Вы знаете, как я любил в своем пути 10-ю главу Ев. от Матфея. Вся она мне служила и направлением, и утешением, и надеждой. А теперь: “И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне. Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего; У вас же и волосы на голове все сочтены; Не бойтесь же: вы лучше многих малых птиц. Итак всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным”.

Идя от села к селу, встречаясь с разными людьми, я часто думал: вот к ним, к свободным, есть доступ мне, есть доступ другим благовесгникам, книгоношам, учителям. А ведь есть мир тюрем, таких мест, куда нет доступа благовестникам, нет доступа Слову Божьему. Как там? Я ведь ничего не знаю, только читал да по рассказам намного слышал. А там, должно быть, нужда в Слове Божьем большая. Кто им скажет, кто утешит, кто укажет на спасение во Христе, на Его учение о воскресении и жизни вечной? Если я иду благовествовать в мир, то я также должен быть готов идти по тюрьмам. Ведь там тоже люди и даже больше страдающие, чем здесь, а значит, и более нуждающиеся.

— Хорошо говорит Иван, — сказал отец, но бледность его лица показывала, как болело его сердце, как страдала его душа. — Я не говорю, Иван, что твой путь — путь страданий, не говорю, что иди и страдай, что такова о тебе воля Божья и моя, твоего отца. Так я не могу говорить, и никто так не говорит. Не говорил так и Спаситель. Он указал на добрый путь, ведущий людей к братству, равенству, счастью на земле и к вечной, неумирающей жизни в обителях Отца. И Он говорит: вот путь добрый, единственно верный, иди по нему и будешь жить. Но если на этом пути тебя будут гнать и мучить, чтобы ты не шел по нему, чтобы свернул на путь пагубы, — ты все-таки иди по нему, иди путем истины! Так и я тебе, Ваня, говорю: единственно верный путь на земле — путь евангельский. И я говорю тебе: иди только по нему. И если придется тебе от людей по их незнанию или непониманию пострадать, ты все-таки иди, иди по верному пути, никогда, нигде, ни под каким предлогом не сворачивай и не страшись. Не бойся, ты на верном пути.

— Уже поздно, — сказала тетя Катя, — но я не пойду домой, да и не хочу. Я хочу побыть возле Вани. Может, я последний раз вижу его. Я верю тебе, Ваня. Я весь этот год писала о тебе, писала и о евангелистах, что знала. Юлия Крюденер, память о ее жизни, ее подвиг — стучит в мое сердце. И от ее имени я пишу твою жизнь, Ваня. И помни: пиши. Пиши в тюрьме, где ты будешь. Если не будет у тебя бумаги, пиши в душе своей, пиши в памяти, и при первом случае — пиши своей тете Кате. Помни, что и я, и мы все будем о тебе молиться каждый день. Где бы ты ни был, помни, что самое ценное время — это сейчас, самые дорогие люди — это те, которые сейчас около тебя, и любовь между вами — самое насущное дело. Никогда не чувствуй себя одиноким: обогрей, утешь, наставь рядом идущего, кто бы он ни был. Поделись с ним куском хлеба, поделись одеждой, поделись кружкой воды.

— Помни, Ваня, — сказала мать, с трудом сдерживаясь, чтобы не заплакать, — что мать твоя всегда молится о тебе. Будь достойным звания христианина, где бы ты ни был. О том, что ты христианин, люди должны узнавать в первую очередь по твоим поступкам. Потом — слово, которому нет по силе равного.

— И не забывай, Ваня, — вклинилась в разговор Надя, не пропустившая ни одного слова из разговора старших, — что есть у тебя меньшая сестра, которая очень тебя любит, молится о тебе и которая будет идти по твоим стопам.

Иван привлек девочку к себе и улыбнулся:

— По стопам Христа! Мои следы могут затеряться, след же Иисуса вечно известный и вечно живой.

— Пойду, Ваня, непременно пойду!

Мать несколько успокоилась и радовалась, что разговор был спокойный, как и подобает в христианской семье. Она поднялась из-за стола и стала готовить ужин. И когда все было готово, Иван прочел из Ев. от Иоанна 13-ю главу. Мать остановилась с полотенцем в руках, и слезы опять заполнили ее глаза.

— Не плачь, мама, не надо плакать. Иисус здесь не плакал. Он весь сосредоточился на Отце, на любви. Он всем умыл ноги. Он дал кусок Иуде. Он не выдал его. Он всех любил и жалел и шел на Голгофу, как на дело, для которого Он и пришел. “До конца возлюбил их”. Давайте поблагодарим Господа за пищу и за все.

Все вышли из-за стола и долго молились. Мать все равно не смогла сдержаться и заплакала, Иван закончил проникновенной молитвой благодарности Господу за все соделанное, за все испытания.

Только перед утром, обремененные томительным предчуствием разлуки, все задремали. Иван не ложился. Он стоял в комнате перед горящей лампадкой, сладкого воспоминания детства, и молился. И в молитве просил Отца дать ему силы даже в мыслях не противиться злому, силы встречать испытание с кротостью и любовью. И ангел любви и мира укреплял его.

А утром, лишь только рассвело, ко двору Онищенко подъехал экипаж с полицией и с ними два верховых конвоира. За домом, видимо, следили и о приходе Ивана домой было сообщено еще ночью.

Пока окружали дом и делали беглый осмотр сараев, конюшен и кошар, вся семья стала на колени и все было предано в руки Бога. И когда в дом вошли сначала два солдата с шашками наголо, а за ними пристав и урядник, Иван встретил их без страха.

— Вот это он, — сказал чей-то голос сзади,

— Ты Иван Онищенко? — строго сорвавшимся голосом спросил пристав, раскрывая папку.

— Это я. Я Иван Онищенко, — тихо и спокойно сказал Иван.

— Одеть кандалы, — сказал урядник.

Из сеней два других стражника внесли кандалы, одели на ноги арестованному и связали впереди руки.

— Тато, положите мне в карман книгу.

— Какую книгу? — строго, как бы запрещая, спросил пристав.

— Есть только одна Книга в мире. Это — Евангелие. Знакомое слово напомнило приставу его присягу и целование Евангелия, и он, смягчившись, сказал Федору:

— Положите ему Евангелие.

Никто не заголосил, не заплакал. Все сострадали молча. Иван сам первый пошел к двери, боясь, что мама сорвется и зарыдает. За Иваном следом пошли два стражника с саблями.

— Ваше высокоблагородие, — тихо, просительно обратился Федор к приставу. — Разрешите мне запрячь лошади и везти сына и стражников до тюрьмы.

Это было не по уставу, так не полагалось, но пристав был покорен этими людьми, этим необычным арестантом, этой верой и готовностью идти страдать. Пристав как-то по-своему верил в Бога, слыхал кое-что из Евангелия, когда его читали в церкви, но он служил, кормил семью и не мог во всем поступать по велению совести. И он также тихо сказал отцу:

— Из села мы выведем, как положено. А там повези их, скажешь, я разрешил. Да я и сам скажу им.

Ивана медленно повели со двора. Зазвенели кандалы, и это было страшно. Все молча проводили их до ворот. Старший конвойный велел всем оставаться здесь, за ворота не выходить, подал команду, и Иван, сопровождаемый двумя пешими стражниками с ружьями наперевес и двумя верховыми с обнаженными саблями, пошел, куда ему указали. Пристав и урядник сели в карету и, перегнав конвой, скрылись вдали.

Семья стояла и смотрела вслед страшной процессии. Тетя Катя поддерживала мать. Когда зашли в комнату, мать упала на постель и беззвучно заплакала. Тетя Катя опустилась на колени возле нее и тихо ласкала сестру. Отец сел на стул, голова его склонилась на грудь, он тоже заплакал. Все, что так мужественно и долго сдерживалось, все прорвалось наружу. Потом Федор поднялся, запряг дрожки и, простившись со всеми, оставляя их на попечение тети Кати, поехал догонять сына. Версты за две от села он нагнал идущих. Конвой остановился.

— Его высокоблагородие сказали… — начал Федор, но верховой прервал его:

— Знаем, нам сказали. Сади его.

Конвойные помогли Ивану сесть на дрожки — в кандалах ногу на ступеньки поднять было нельзя — и сели сами. Один рядом с арестантом, другой — с Федором, и дрожки тронулись. Верховые конвойные поехали впереди.

Солнце стало пригревать, степь дышала ароматом трав, пели жаворонки. А по дороге ехали не труженики поля, а ехали люди с ружьями и саблями и везли другого, такого же человека, рожденного, как и они, для труда и любви, везли в тюрьму, в неволю, на мучения и страдания.

Долго ехали молча, каждый отдавшись своим невеселым мыслям. Когда верховые отъехали немного вперед, Федор попросил:

— Вы ему хоть руки развяжите глаза протереть, картуз поправить.

— Та можно. Цэ можно, — сказал сидящий рядом с Иваном и, положив ружье на колени, развязал ему руки.

— Ты что, евангелист? — спросил другой конвойный.

— Это что значит, что вы все время молитесь? Рассказывают, когда не приди к ним, они на коленях и молятся.

Иван улыбнулся и повернул голову, без злобы посмотрел на спрашивающего:

— Да, мы евангелисты. Мы молимся, как и все должны молиться, но не все время на коленях. А вы молитесь?

— Молюсь! — сказал конвойный. — Каждое утро и каждый вечер, перед святой иконой и с крестным знамением.

— И хорошо делаешь, что молишься. Молиться надо непрестанно, всегда. Встаешь ли, идешь, трудишься или что другое делаешь — все время помнишь Бога, все время помнишь, что такое грех и что его нельзя делать. Живешь, как молишься. И молитва всегда, во всей жизни!

— Что-то ты чудное нам говоришь, — сказал конвойный. — А батюшка говорит: осени себя крестным знамением, низко поклонись святым и угодным будешь Богу и людям. Богу угождать нужно.

— Богу можно угодить и самой жизнью. Если бы ты так молился, то может и не пришел бы вот так вести меня в кандалах в тюрьму. И пристав не приказывал бы тебе. И жили бы мы в трудах и в такой молитве — слава Богу, как… — Иван посмотрел вверх, где вился жаворонок, — жили бы вот так, как птица поет, славит Творца своего!

Становилось жарко. Солдаты положили ружья сзади дрожек и расстегнули воротники. Теперь похоже было, что едут просто люди и мирно разговаривают о чем-то важном и хорошем.

— Может, кандалы снять? — участливо спросил один.

— Не надо, — сказал Федор, — у вас свой порядок есть. Спасибо вам и за то, что вы позволили нам ехать, руки развязали. Бог вам воздаст за все доброе.

К вечеру села стали попадаться чаще, приближались к Николаеву. Встречные: и пешие, и конные, и на подводах — внимательно всматривались в странников на дрожках и качали головами, иногда крестились. Вдруг Иван услышал голос: “Это же Ивана повезли Онищенко!”

Скоро показались фабричные трубы города Николаева. Когда уже совсем стемнело, они подъехали к тюрьме и там переночевали.

Когда отец на дрожках уехал догонять конвой, тетя Катя увела плачущую мать в дом. Надя долго стояла у ворот, не смея рыдать и кричать от горя, как ей хотелось. Только слезы заливали лицо и сдавливало горло от боли, от слез.

И вдруг она рванулась с места и побежала в ту сторону, куда скрылся конвой. Она не знала, что отцу разрешено было везти Ивана, думала, что Ваня идет и будет долго идти так, со связанными руками ив кандалах. И она побежала, чтобы помочь брату, упросить конвой развязать ему руки, не относиться к нему жестоко…

Когда она бежала по селу, люди оглядывались, останавливались, жалели ее и говорили, что бесполезно просить этих стражников; они не развяжут, им не велено, да они и жестокие. Но Надя не хотела это понимать. Она хотела помочь, облегчить страдания любимого брата. Она бежала, потом стала идти. Шла и плакала, босая, голодная, усталая, еще почти дитя годами, но взрослая сердцем. На дороге никого не было видно, а ей надо догнать, во что бы то ни стало догнать.

Хотелось пить. Справа от дороги виднелся хутор: напиться бы воды. Она повернула к нему и вдруг заметила, как от хутора отделилось несколько больших собак, которые с лаем во всю мощь побежали ей навстречу. Она повернула и побежала в другую сторону, босая, по колючей траве. Собаки настигали ее. Она напрягала последние силы, но спасения от собак не было. Она хотела оглянуться, но споткнулась и упала. Закрыв голову руками, она притихла, ожидая, что сейчас собаки начнут рвать ее на части, и стала молиться:

— Господи, спаси меня! Господи, помилуй, спаси душу мою! Собаки подбежали, походили вокруг вздрагивающего тела, постояли и побежали к хутору. Возможно, кто-то заметил происходящее и позвал их. Надя поднялась, вся дрожа от испуга, а возможно, и от холода. Солнце уже зашло, и стал накрапывать дождь. Что делать? В другой стороне от хутора в поле стояла прошлогодняя скирда соломы. Девочка добралась до нее, напрягая последние силы, сделала себе норку и забралась в нее. Стало тепло. Она согрелась, прошептала молитву и крепко уснула.

И приснилось Наде, что она ангел, имеет крылья и летит, догоняет конвой, который ведет связанного брата Ваню. Летит легко, свободно, и нет боязни людей, ни собак хуторских. И вот видит она: внизу по дороге идут конвойные, а на телеге везут гроб. Там, наверное, ее Ваня. Она опускается на гроб. Он открыт, и в нем кто-то лежит, весь перевязанный цепями. Не встречая препятствий, она, ангел с крыльями, распутывает цепи, воскрешает лежащего и выводит его из окружения. И говорит ему слова, слышанные свыше: “Иди и делай все во славу Иисуса Христа!” Но это не Ваня, это молодой юноша, которого она не знает. И она торопится, летит дальше: где же Ваня?

И опять впереди видит целую толпу связанных людей, мужчин и женщин. Они окружены несметным количеством воинов, охраняющих их. И она бросается вниз, в гущу. Вани не видит и начинает развязывать всех подряд, срывает цепи, проволоки, и люди радуясь выходят из окружения. И всем она снова повторяет: “Иди и делай все во славу Иисуса Христа!” И все идут. Воины падают ниц, а она летит еще дальше, ищет Ваню. Помочь ему надо. А впереди еще большая масса связанных, она устремляется к ним, но оттуда летят ей навстречу много стрел. Одна попадает ей в ногу, ей становится холодно. Она ощущает боль в ноге и просыпается.

На дворе рассвело. Солома, закрывавшая вход в норку, вывалилась, и ее босая нога мерзнет. Надя выбралась из скирды, обрадовалась показавшемуся солнцу и пошла обратно домой. Было грустно, что она не догнала Ваню, но сон захватил все ее мышление. Она восприняла его как предназначение от самого Бога стать ангелом света, благовестником, сменить ушедшего брата.

Это откровение придало ей сил двигаться. К полудню она пришла домой, где в большой тревоге ее ждали мать и тетя Катя. Рассказанный ею сон они все приняли серьезно, как повеление, как назначение.

— Теперь, Надя, я посвящаю все мои силы и оставшиеся годы на подготовку тебя на дело Ивана. Да будет на все Его святая воля…

Конвой с арестантом переночевали в тюрьме города, а утром, выпив тюремного кипятка с пайкой хлеба и куском сахара, Иван под конвоем снова вышел пешком из города, чтобы идти дальше по назначению в Херсонскую тюрьму. За городом их уже ждал Федор, переночевавший на постоялом дворе. Снова Ивану помогли сесть в кандалах на дрожки и снова ехали, разговаривали, удивлялись тому, что происходит, и смирились перед непреклонностью закона. А основным требованием закона было строго выполнять приказания начальства и делать это в соответствии с уставом. А Онищенко, вытащив развязанными руками из кармана Евангелие, читал им о вечном законе любви и милосердия. И верил, что семена добрые падают на почву и в свое время дадут плод.

К Херсону подъезжали не торопясь, отец упросил их разрешить въехать в город, когда уже стемнеет, чтобы подъехать как можно ближе к тюрьме. Так и поступили. Не доезжая до тюрьмы, остановили лошадь, связали арестанту руки, конвойные взяли ружья наперевес, передние на лошадях первые подъехали к тюрьме и постучали в ворота. Федор остановил лошадь за углом, шел сзади, с трудом сдерживая рыдания. Когда внутри послышался лязг открываемых запоров, Федор подошел к Ивану и они трижды поцеловались.

— Хватит, — вполголоса сказал конвоир, зная, что такое прощание есть нарушение устава. Но закон Евангелия выше человеческих законов. И два человека смогли сказать друг другу “до свидания”. Раскрылись ворота, в них въехали на лошадях конвойные, зашел гремя кандалами Иван Онищенко, за ним два стражника, и железная дверь с визгом закрылась.

Федор Петрович стоял, долго-долго смотрел на железные ворота и шептал: “До свидания, мой дорогой и любимый сынок. Наверное, навсегда. До свидания, мое дорогое дитя. О, кто бы дал мне источник слез? Я бы плакал день и ночь”. Но когда горе превышает боль и чувства сердечные, тогда слезы иссякают и больше не льются.

Вот уже совсем стемнело, Федор снял картуз и, повернувшись в сторону вновь выстроенной Херсонской тюрьмы, поднял голову и стал молиться: “Господи, благослови этот дом, куда вошел мой сын. Христос, Спаситель мой, пошли помощь Твою сыну моему и дай ему силы проповедовать имя Твое. И пусть в этом деле будет радость его, и утешатся наши сердца”.

После молитвы Федор пошел к своей лошади и поехал, не беря вожжи в руки. Лошадь повернула в обратный путь, а куда — он и сам не знал. Ехал он почти всю ночь и все шептал: “Ваня, Ваня, сын мой дорогой. Я больше никогда не увижу тебя здесь на земле. Господи, дай нам встретиться с ним в радостной Твоей обители, чтобы и это горе было позабыто”.

Этими словами Федор Петрович закончил горячую молитву, сказав: “Да будет во всем воля Твоя, Господи”. Утешился в молитве и поехал дальше по дороге.

ЧАСТЬ II. В ЗАСТЕНКАХ

Глава 1. Тюрьма

Как темные заплаты на светлой одежде, так разбросаны по планете тюрьмы. Вокруг бурлит жизнь: люди селятся, трудятся, родят и растят детей, радуются солнцу, понимают, что хорошо уважать других людей, считать законной свободу ближнего, право жить по требованию совести, сердца. А тюрьма — место содержания людей в неволе, с отнятием у них права любить, трудиться, радоваться жизни, выстроена теми же людьми и потом стоит, внешне мертвая, лишенная жизни, страшная по-своему противоестественному назначению.

Так стоит Херсонская тюрьма, построенная за городом на большой возвышенности. Может вначале показаться, что это учреждение построено для чего-то достойного. На стороне, обращенной к городу, на двух возвышенностях установлены по шесть колонн, каждая толщиной в два аршина. Между каждой шестеркой колонн находятся парадные двери, торжественно украшенные надписями о том, что здесь находится губернский суд, канцелярия высшего судоустройства его императорского величества. И только находящиеся посредине ворота, охраняемые стражниками с ружьями, раскрывают тайну и говорят, что здесь НЕВОЛЯ, здесь проявляется насилие одного человека над другим.

Из-за высоких кирпичных стен видны верхние этажи трех- и четырехэтажных корпусов с небольшими зарешеченными окнами, а по всем четырем углам высятся круглые сторожевые вышки, напоминающие своим видом восточные минареты.

Как схваченное тисками, защемило сердце Ивана, когда железная дверь закрылась за ним. Все свершающееся противоречило закону любви, установленному Богом от начала творения.

Конвойные солдаты провели арестанта в приемное отделение, где с него сняли кандалы и передали тюремщикам дело Онищенко Ивана Федоровича, рождения 1830 года, украинца, жителя с. Основы, Херсонской губернии, обвиняемого в смуте против православной церкви и государственного устройства. Взяв с собой кандалы, в которых привели арестанта, они ушли.

Один из надзирателей стал водить арестанта из комнаты и комнату, где его спрашивали, записывали что-то, раздевали, осматривали его самого и его вещи и снова записывали, стригли, водили в баню, прожаривали белье и, наконец, втолкнули в каменный мешок, размером аршин на аршин, где можно было только присесть на узкую доску в задней стене. Только в малую отдушину потолка проникал слабый дневной свет.

Иван присел и задумался. Сердце успокоилось, но было щемящее чувство горечи.

Надзиратель, перебирая содержимое сумки, где кроме белья было и его маленькое Евангелие, подарок отца, отложил книгу в сторону и, уходя, забрал с собой. На протест-просьбу арестанта он коротко ответил: “Не велят”.

“Не велят, — думал с тоской Иван, — не велят иметь при себе хлеб жизни, а что дороже?”

Открылась дверь, и к нему протянулась рука с пайкой хлеба:

— Бери.

Но у Ивана не поднялась рука взять хлеб. Неожиданно для себя он сказал надзирателю, стоявшему у входа с хлебом в руке:

— Скажите начальнику, что я не возьму в руки хлеба, пока не отдадут мне отобранное Евангелие. Оно — хлеб мой и пища. Да и мой ли только?..

В голосе арестанта не было гнева, не было зла, была только боль и твердое решение. Надзиратель, видя твердость Ивана, тепло ответил:

— Хорошо, я скажу, — и тихо добавил, — отдадут они, не имеют на это право.

— Спасибо, — сказал Иван, тронутый участьем хлебореза.

Так просидел он часов шестнадцать, а может, и больше. Наконец открылась дверь, и появился другой надзиратель, лицо которого было каким-то отчужденным. В руке он держал пайку хлеба и Евангелие.

— Идем, — сказал он, подавая Ивану хлеб и книгу, — ты только не учись капать. Пропадешь здесь.

— Я и не капаю, — ответил Иван, — все можно отобрать, но эту Книгу — как можно так?

Надзиратель вывел его из приемного отделения и повел по двору. Слева и справа были высокие стены тюрьмы, а впереди стояли три высоких в несколько этажей корпусов, сложенных из красного кирпича. Сотни одинаковых окон, казалось, смотрели на идущих. Все они были зарешечены, и от одного взгляда на них становилось неприятно и тяжело.

Надзиратель прошел к крайнему корпусу, провел арестанта через тяжело открывавшуюся дверь и передал стражнику у входа.

— В сороковую, — коротко сказал он.

— Есть в сороковую, — также кратко ответил принявший и, отперев железную решетчатую дверь, повел его в середину здания.

Странное, никогда не виденное ранее зрелише представилось Ивану. Середина здания была пустая, как сердцевина вычищенной от семян дыни. Вверх по стенам рядами располагались неширокие железные балконы с перилами, за которыми находились десятки дверей. С каждого этажа донизу спускались широкие железные лестницы.

— Идем за мной! — приказал надзиратель и пошел по лестнице на второй этаж. Иван последовал за ним, с трудом превозмогая боль от натертой кандалами раны. На площадке надзиратель передал его надзирателю второго этажа и тоже сказал:

— В сороковую.

Сороковая была камерой политических заключенных, находившихся под следствием.

Было время обеда, по площадкам разносили бачки с супом, и надзиратель был занят. Приняв нового арестанта, он некоторое время велел ему постоять в углу, где за загородкой стояли веник, совок и лежала тряпка. Потом провел его к камере, отпер дверь и впустил туда. В эту камеру еще не вносили суп, и все ждали, стоя с мисками посреди камеры. Приход новенького не вызвал радости.

— Ждем суп, а дали супоеда, — с досадой сказал чей-то голос в глубине камеры.

Иван же обрадовался живым людям. За время нахождения среди надзирателей, холодных очерствевших людей, он истосковался по равным себе, по простоте и человечности. Он посмотрел на всех, кто был в камере, и сказал звонким и добрым голосом:

— Мир вам, добрые люди!

От этого приветствия как свежим ветерком повеяло. Гул голосов смолк, и все с интересом и любопытством стали осматривать нового товарища.

— За что? — с участием спросил рядом стоявший худой человек.

Иван молчал. Участие тронуло его сердце, и на глазах показались слезы. К нему подошел с миской в руках плечистый, лет сорока, стриженный, голубоглазый человек, староста камеры. Положив широкую ладонь на плечо вновь прибывшего, он произнес свою, видимо, любимую фразу:

— Так они и жили, дом продали, ворота купили, в тюрьму жить пришли!.. — и мягко добавил: — За что? А за что мы все сюда приведены? Вижу по глазам: за правду-матку…

— Я евангелист, — открыто сказал Иван и прошел к нарам.

К двери подтащили суп, и староста велел втащить бачок в камеру. В ней было пятьдесят человек, и все уже стояли в очереди. Супораздатчик, надзиратель в белом переднике, открыл бачок и мерным черпаком стал наливать суп в подставляемые миски.

— Один, два, три… — считал он, а за ним повторил счет и староста, стоя рядом.

— Пятьдесят, — сказал он и остановился.

— Только что привели пятьдесят первого, — староста велел подошедшему Онищенко подставить свою миску.

— А теперь мне и дежурным, — сказал он, сам подавая одну за другой три миски.

В сороковой камере всегда был порядок, счет вели честно, и супораздатчик охотно налил добавочно три миски, зачерпнув со дна погуще. Дверь закрылась, и все принялись есть: кто за длинным общим столом, кто у себя на нарах.

Онищенко поставил свою миску на стол и положил около нее пайку хлеба:

— Кто хочет — ешьте, я не могу, не буду пока есть, — сказал он и, отойдя, сел на нары. Он и в самом деле не хотел, не мог сейчас есть. Появилось определенное желание три дня не есть, поститься, дать возможность духу прийти в себя, понять, определиться. Дать место Божьему Духу укрепить его в новой обстановке с этими посланными ему людьми.

— Вы ешьте, — участливо сказал молодой человек, подойдя к Ивану и поглядывая на его миску и хлеб.

— Нет, ешь ты. Я потом буду есть, сейчас не могу, не буду.

— Спасибо, — ответил юноша и взял со стола миску.

— Ты хлебом-то поделись, — укоризненно сказал старик, сидевший за столом.

— Возьмите, — ломая пайку на четверых и беря себе четвертушку, сказал юноша.

— Вот так-то верно! — одобрил старик, принимая хлеб.

Дверь снова открылась, и надзиратель в белом переднике внес и поставил на стол большую кастрюлю с вареной рыбой и тарелку с сахаром.

— Здесь на пятьдесят одного человека, — сказал он, закрывая за собой дверь.

Когда поели, и дежурные стали мыть посуду и ложки, к Ивану подошел староста и указал на нары в углу.

— Ты полезай туда. Там лежит старик, он все молится, и около него есть свободный матрац. Подушку возьми у меня, у меня их три.

В камере вдоль двух стен были устроены деревянные нары, на которых размещались арестанты. У каждого был матрац и подушка, набитые травой или соломой. Одеяла выдавались только зимой. Сейчас было лето.

Онищенко разделся, залез на нары и на четвереньках добрался до старика з углу. Около него и в самом деле было свободное место и лежал матрац. Староста бросил туда и подушку. Слегка вымостив свое место, Иван положил под подушку башмаки и сумку и лег, укрывшись сермягом. Он устал и хотел прийти в себя, отдохнуть. После обеда улеглись все, и вскоре камера стихла.

Но уснуть Онищенко не мог. Он лежал и думал. Позади — воля, проповедь, труд, мать, отец и вся семья. Впереди — неизвестность. А сейчас неволя, лишение прав человека. Но почему ему хорошо? Вот около него лежит старик и что-то шепчет. Вот староста, подавший ему подушку; юноша, просящий его есть суп и с благодарностью съевший его сам. И мысли его шли дальше. Вот супораздатчик, надзиратель, отдавший ему Евангелие и хлеб, и все люди, люди…

Всей душой понимал Онищенко, что настоящее время самое ценное для человека, оно дано Богом, оно есть. И есть полной мерой. И что самые нужные люди в настоящем положении это те, кто рядом, кого Бог послал ему сейчас, между которыми поместил его, молодого Ваню. А для чего поместил? Для любви. Для единственно важного и нужного дела всей жизни.

“Боже, — молился он в мыслях, — благодарю Тебя за эти дни, что Ты даруешь мне, за людей, которых Ты даешь мне, между которыми помещаешь меня для дела любви, для исполнения Твоей воли”.

И Ивану хотелось, чтобы все кончили отдыхать, чтобы все поднялись, чтобы он встал между ними и помог им любить, не роптать, не гневаться, помог им не отчаиваться. Только любить, только отдавать. Во имя Бога, во имя Христа, во имя жизни, во имя жизни вечной.

Глава 2. Камера политических

Все поднялись от обеденного сна, когда уже стало темнеть. В тюрьме сон — уход от страшной действительности в мир сладких воспоминаний о воле, о лучшем будущем, уход в мир небытия. Чтобы коротать время, особенно тягостное в длительном перерыве между обедом и вечерним кипятком, людей тянуло собираться говорить и слушать.

Даже среди политических масса людей была разношерстна по наклонностям, по уровню развития и прочее. Кроме людей, довольно замкнутых, всех арестантов можно было разделить на четыре группы. Первая, самая большая, группа состояла из недалеких, малодумающих, развращенных людей, любящих анекдоты и рассказы сомнительного качества о похождениях воров, разбойников, убийц. Из угла под окном, где расположился костяк этой группы и куда они приходили на послеобеденные часы, постоянно доносились взрывы смеха, хохот, нечистые слова. Странно было видеть в этой группе людей на вид интеллигентных.

Другая группа образовалась из людей, придающих большое значение пище, ее вкусному и питательному приготовлению, людей, на воле любящих поесть, бог которых — чрево. Там всегда присутствовал пекарь, входили в их число и колбасник, ветеринарный врач, торговец и учитель. На все лады перебирали они способы приготовления колбас, окороков, хлебов, макаронных изделий, солений разных и ягод. В этой группе всегда было спокойно: кто-либо рассказывал о чем-нибудь с горящими глазами, а остальные слушали, глотая слюни и ахая от того удивительного, что слышали.

Третья группа была не очень многочисленной, но состоятельной по уму и порядочности ее членов. Это была группа образованных, но тоскующих людей. Здесь каждый день кто-либо из ее участников делал сообщение о том, что знал он по своей службе на воле или о том, что интересовало его и что он знал лучше, чем другие. Железнодорожник рассказывал об устройстве паровоза и о порядках в транспортной службе, учитель рассказывал о жизни животных или растений, врач — о болезнях, о строении человеческого тела и о случаях в его практике. Часто к этой группе при интересном сообщении примыкали члены первой и второй групп и потому каждый старался приготовить тему, которая могла бы заинтересовать многих.

Четвертая группа, самая малочисленная, составилась из религиозных людей. Старик, около которого поместился Онищенко, не входил в нее: он всегда был один, никому не открывался и только непрестанно шептал молитвы. И, однако же, эта группа собиралась в углу старика.

Все это Онищенко увидел и понял в первый же день пребывания в камере. Он постился, но еще не сбросил тоски по дому, не успокоился от сознания страданий матери, сестры Нади и отца. Он пока молчал и смотрел. До вечернего чая он, стараясь не слушать, о чем говорилось в первой группе, слушал, как кто-то рассказывал о том, как выгодно и как надо штокать гусей, слушал сообщение учителя о строении Вселенной. Но больше всего его заинтересовал рассказ молодого священника из Любомировки, которого обвиняли в неповиновении высшим духовным властям и в слишком свободном толковании Евангелия народу. Священник рассказывал о своей любви к людям, о том, как серьезно он понимает жизнь, как он чтит Бога и церковь.

Слушал все это Онищенко, всматривался в людей и хотел еще и еще раз понять, с каким словом должно обратиться ему ко всем этим людям без разбора их наклонностей и близости или удаления от Бога. Знал, что Евангелие — это все. Знал, что учение Христа есть ключ, которым отпирают все двери, все запоры.

“Только ключ этот должен быть вложен в замок до конца!” — вдруг как будто бы кто-то сказал ему. — “Да, да! — схватился Иван за эту мысль. — Только до конца. Нельзя любить наполовину, нельзя отдать имение наполовину, нельзя не отдать всю земную жизнь, чтобы наследовать жизнь на небесах”.

Открылась дверь, и дежурный надзиратель втащил бачок с кипятком. Камера загудела, зашевелилась. Онищенко не хотелось пить. Он остался сидеть на месте и смотрел на людей, к которым его привел Бог.

— Есть слово, есть ключ, отпирающий все сердца, — с верой шептали его уста, и он прижал к сердцу маленькое Евангелие, лежащее в кармане сермяга.

После чая прошла поверка, и дежурный из коридора прикрутил лампу, стоящую в зарешеченном окошке над дверью. Все стали укладываться. Онищенко подождал, пока все улягутся, и в полумраке, встав на колени и наклонившись головой к подушке, проникновенно помолился молитвой из глубины души.

Глава 3. Блаженны чистые сердцем

На другое утро Онищенко проснулся, как всегда, очень рано; все еще спали. Он прошел к параше около бачка с водой и черпаком смочил платочек, положенный матерью, и протер им лицо. Пройдя осторожно снова к себе, помолился и полулежа оперся головой о стену. Окна ему не были видны, но на потолке он видел отблеск зари. Начинался новый день.

Открылась дверь, и хлеборезы втащили в камеру ящик с хлебом. За минуту все вскочили и были на ногах. От каждой пятерки подходил старший, и хлеборез давал ему в руки пайки хлеба. Одним из последних получил свой полуторофунтовый паек и Онищенко. В камере началось деление хлеба в пятерках. Считалось, что горбушка сытнее и вкуснее, и каждому хотелось горбушку, а были и серединки.

Одни писали пять номеров на бумажках и клали их на пайки, другие в шапку, и каждый по очереди, опустив руку в сплюснутую шапку, вытаскивал оттуда номерок. Это был самый верный способ, исключавший нечестность или нарекание кого-либо. В другой пятерке одному велят отвернуться к стене, а другой, показывая на пайку, спрашивает: “Кому?”. Отвернувшийся к стене называет фамилию одного из пятерки. Но случалось, что двое сговаривались, и когда один из них показывал на горбушку и спрашивал, то по условленному сигналу отвернувшийся называл фамилию показывающего или себя.

Но зато, когда это обнаруживалось, виноватым тут же устраивали потасовку.

Самый благородный способ дележки был такой: каждому назначался свой номер и брали пайки по порядку. Сегодня он — первый, завтра — последний, а первый получает второй и так далее. Тогда каждый человек в течение пяти дней непременно два раза получит горбушку. Но и здесь было свое горе: получил человек горбушку, а завтра его вызвали на допрос и обратно в камеру не привели. Как быть с новеньким в пятерке?

Надзиратель внес в камеру бачок с кипятком. Дежурные внесли миски и сами стали разливать его в подставленные кружки. Вскоре внесли миски с сахаром, и дежурный делил его между арестантами. Было проверено, что порция каждого составляла две спичечные коробки.

После чая камера пришла в движение, так как настала очередь на оправку, затем на прогулку, а там уже недалеко и до обеда. Снова дневной отдых и снова длительное время до кипятка.

Все начали расползаться на свои групповые сборища, а Онищенко ушел к параше, чтобы уединиться. И в этот день он отдал пайку своему соседу-старику.

— Ну а ты, евангелист, — громко обратился к Онищенко староста камеры, голубоглазый Попов, — к какому стану ты пристанешь? У тебя, я думаю, есть что рассказать. Вы, евангелисты, я знаю, любите поучать нас, темных…

В голосе Попова, по убеждениям социалиста, была легкая ирония, но новый арестант ему понравился: в его глазах он читал ум. И ему серьезно хотелось узнать и понять, в чем особенность этих людей, о которых все больше и больше говорят в России.

Онищенко тронула искренность этого, по-видимому, сильного человека. Он увидел, что вся камера как бы затихла, и все ожидающие смотрят в его сторону. И сердце его застучало. Он вновь почувствовал себя тружеником Бога, Которому посвятил всю свою жизнь.

— Я могу прочитать вам Евангелие, — громко и твердо предложил Иван, и, вытащив из кармана Евангелие, поднял его над головой.

— Читай, — неожиданно тоном приказа сказал староста и велел всем сесть на краях нар, опустив ноги на пол. Кто смог, сели так, а остальные остались на нарах, только придвинулись поближе к сидевшим. Ивану староста поставил табурет посреди камеры и подвинул к нему стол.

— Тише там, сзади! — скомандовал Попов и сел у стола на другую табуретку.

Около двери послышался шорох, в замок вставили ключ и дверь открылась. В дверях показалась фигура надзирателя.

— Что это у вас тут за собрание? — сурово, начальническим тоном спросил он.

Попов поднялся с табурета и просто объяснил:

— Мы попросили евангелиста прочесть нам из Евангелия. Это, как я знаю, по уставу можно.

— Устав уставом, а тут чтоб порядок был. И никакой агитации.

— Не будет беспорядка, гражданин начальник. Я головой отвечаю, — пообещал Попов и строго осмотрел всех политических.

— Ну, смотрите мне! — бросил надзиратель и закрыл дверь. Староста с видом победителя улыбнулся, а Онищенко сказал:

— Прежде чем начать чтение святого Евангелия, давайте помолимся молитвой “Отче наш”.

Несколько человек встали с нар, двое на нарах тоже встали на ноги. А Онищенко стал громко и отчетливо говорить слова молитвы. Еще несколько человек встали на ноги, и губы их непроизвольно повторяли сказанные Онищенко слова. К концу молитвы только десять человек осталось сидеть. “Аминь”, — ответили нестройно, но определенно и отчетливо. Иван поднес Евангелие к глазам и стал читать 5-ю главу Ев. от Матфея, нагорную проповедь Иисуса Христа:

— “Увидев народ, Он взошел на гору; и когда сел, приступили к Нему ученики Его. И Он, отверзши уста Свои, учил их, говоря: Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня; радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас”.

Онищенко остановился и обвел глазами слушающих. Разные люди, а как одинаково слушали они святые слова Евангелия. Как чарующая музыка звучало чтение в камере. Все совершенно притихли, только слышно было дыхание людей и сдерживаемое покашливание. Слушали сквернословы, слушали любящие хорошо поесть, слушали образованные люди, слушали те, кто каждый по-своему исповедует единого Бога.

Онищенко с минуту молчал. Первым заговорил староста. Он внимательно слушал и даже делал рукой утверждающие жесты. Он был из состоятельных людей, но, став убежденным социалистом, оставил все, ушел в народ, работал на земле и проповедовал учение равенства и братства.

— Блаженны изгнанные за правду! — как эхо, повторил он слышанные слова. — Верно это очень. Меня посадили в тюрьму за любовь к правде, а мне хорошо. Я радуюсь, что не стал мерзавцем, не стал мироедом, что нашел в себе силы оставить то, что счел недостойным человека.

— Я тоже такого мнения, — поднявшись, сказал Балакин, народник, как сам он называл себя. — Но с первым положением не могу согласиться. Нищий духом и есть нищий духом. Человек должен быть богатый духом. В духовной жизни человека вся его сущность. Но только в сильной. Я не понимаю, ведь христианство — это сильное явление. Зачем же нищета?..

— Я не понимаю блаженства милостивых, — едко начал учитель Нечаев. Он тоже причислял себя к революционерам и считал, что все люди должны работать и что путь насилия над эксплуататорами неизбежный и даже разумный. — Ну а все остальное — что скажешь против?

— А по мне — все хорошо. Очень хорошо. Продолжай читать, как тебя зовут? — сказал молодой мужчина со шрамом на лице, которого вчера Онищенко заметил сидевшим с группой сквернословов и любителей пищи.

Иван сначала думал ответить на замечание высказавшихся, но время шло, хотелось прочесть больше, а ответы на эти вопросы придут сами при дальнейшем чтении. И он продолжал:

— “Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям. Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного”.

Эти слова Иисуса Христа были настолько торжественными, что Онищенко от волнения не мог продолжать и умолк.

Учитель-геолог, который вчера рассказывал в камере о строении Вселенной, поднялся с нар и, подойдя к Ивану, тепло сказал:

— Ты хорошо читаешь, но устал, передай книгу Засядько, это учитель пения. Он хорошо читает, выразительно и не так волнуется. А ты будешь разъяснять нам. И как хорошо сказано, что “вы — соль земли”. А вы знаете, почему в Сибири при 50° морозе деревья не замерзают? Поздней осенью к корням поступает повышенное количество соли и это спасает деревья, соль снижает температуру в стволах.

— Вы, учитель, подождите. Это вы расскажите в свое время, а мы сейчас читаем святое Евангелие, — остановил его Попов, давая знак Засядько взять у евангелиста книгу.

— Соль сдабривает пищу, предохраняет ее от порчи, — сказал Иван, передавая Евангелие учителю пения, — а сама по себе она ничего не стоит. Цена ее в действии, в применении.

— А я оцым стражникам як насолыв, до вику будуть помьятаты! — торжественно произнес сидевший на нарах крестьянин.

— Ты подожди там, не соли, — строго остановил его Попов.

— Солить мы не должны, мы непременно пересолим, — чуть улыбаясь, подметил Онищенко. — Солью надо быть, а солить нами должен Бог. Мы — соль, а Он — распределитель.

— Хорошо ты, евангелист, говоришь, — подчеркнул Попов по-отечески. — Тебя слушать можно каждому, и кто верит в Бога, и кто не верит. А нам это надо говорить, потому что темнота мы страшная. И свет нужен этой тьме.

Учитель пения откашлялся, взял Евангелие и стал читать:

— “Вы слышали, что сказано древним: “не убивай; кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: “рака”, подлежит синедриону; а кто скажет: “безумный”, подлежит геенне огненной”.

Чуть слышно повернулся ключ в замочной скважине, дверь без шума отворилась, и в камеру вошел старший надзиратель тюрьмы, а за ним престарелый священник. Появление в юрьме евангелиста Онищенко взбудоражило губернское духовенство. Почти все, сидевшие на краю нар, встали на ноги. Но надзиратель просто сказал:

— Продолжайте. Садитесь все.

Но учитель не мог продолжить чтение. Установилась неловкая пауза. Кое-кто сел, но большинство стояли. И тогда заговорил учитель Нечаев:

— Я знаю, что по тюремным законам арестантам с обслуживающими их людьми вступать в разговоры запрещается. Но вот пришлось к слову, к месту, и я хочу спросить. У иудеев, как это записано в пятикнижии Моисея и как читал мой отец, учитель закона Божьего, и как сейчас прочитали слова Христа, говорится: убил — тебе суд. И все. Все точно, все неоспоримо. Вы же, — он посмотрел на священника, надзирателя и затем на Онищенко, — ученики Христа. И вот вам Он говорит прочитанное сейчас: а Я говорю вам: не гневайся. Всякий гневающийся подлежит суду. А кто говорит на брата “пустой” или “безумный”, — подлежит более высокому суду. Я никого не убил. Я только говорил, что нужно убить тех, кто убивает сам. И на меня разгневались, меня арестовали, меня с гневом били. А ведь они называют себя христианами, те, которые взяли меня, которые били, разгневавшись. Как это может быть, батюшка, скажите мне. Скажи мне и евангелист. Я хочу услышать и понять, хочу в своих глазах оправдать вас.

И Нечаев пристально посмотрел на священника, затем на Онищенко. Иван не опустил глаза, но пока молчал, давая возможность сначала ответить священнику, как старшему, как власть имеющему.

У священника на это был ответ, заученный еще в семинарии. Он выступил на шаг вперед, осенил себя крестным знамением и не торопливо, слабым голосом заговорил:

— Это хорошо, что вы в камере читаете Евангелие Господа нашего

Иисуса Христа. И вопрос ваш уместный для того, чтобы понять, что новое учреждает Господь. Он учреждает быть милостивым, кротким и смиренным. Он напоминает, что за убийство есть суд, как это и записано на страницах богодухновенного Святого Писания. И не велит гневаться. Гневаясь, не согрешайте. Не гневайтесь напрасно, — так сказал наш Спаситель. Особенно обратите внимание на это установление “напрасно”. Напрасно не гневайтесь. И Сам Христос напрасно не гневался. Но мы знаем, когда Господь гневался не напрасно. Вспомните, с каким гневом Он изгонял торгашей из храма. С гневом. Доколе терпеть мог наш милостивый Господь.

И на вас почти всех, кто по справедливости закона попадает в тюрьму, власти гневаются не напрасно. Каждый из вас знает, за какую провинность он навлек на себя не напрасный гнев. И от гнева Божьего никуда не уйти нам: по Своей справедливости Он будет в свое время судить всех и воздаст каждому по делам его.

Все слушавшие подавленно молчали. Священник был стар и устал. Благословив заключенных крестным знамением, он, тяжело развернувшись, вышел из камеры. Надзиратель вышел вслед за ним и запер дверь.

Ответ священника не удовлетворил никого. Были все обвинены. Всем предстоял суд, почти всем будут тюрьмы, ссылки. А ведь все хотели прощения, сострадания.

Слыхали и о том, что есть учение Христа, что есть христианство. Сердца всех чувствовали, что именно во Христе спасение, решение всех самых сложных вопросов, но как применить это к себе?

И все глаза устремились на Ивана: как он ответит на оставшийся открытым вопрос учителя Нечаева. Онищенко был еще молод, многие вопросы еще для него самого были тайной, которая постигается возрастом, кругом познания. Чем выше человек поднимается на гору, тем более ширится его круг обозрения местности; чем больше человек поднимается в духовном росте, тем полнее он способен понять волю Всевышнего.

“Боже мой! Умудри меня, откройся мне в Своей полноте”, — молился Онищенко. И вспомнил мысль, которая прошла сегодня через его мозг: “Учение Христа — ключ всеотпирающий. Но он должен быть вставлен в замок до конца”.

Иван встал у стола, все сели, и когда он начал говорить, в его словах почувствовалась сила.

— Справедливость, справедливый гнев, справедливое наказание. Все это высокие слова, вполне заслуживающие почтения, признания их верными. Такими вносит их в мир Библия, таковы они от начала мира. И таковы они у Бога: “Мне отмщение, Я воздам”, — говорит Господь. И сама жизнь, в которую Богом вложен закон, разумение, Слово, творит беспрекословное дело отмщения и награды, расплаты и воздаяния. Что сеет человек, то и пожинает. Я приложу руку к огню и непременно получу ожег. Разумно обойду огонь — останусь невредим.

Человек создан по образу и подобию Божьему. Тело — это храм, в котором живет духовный человек. И если человек по-истине справедлив, творит волю Отца, сотворившего его, — он подобен Богу. Это сын Отца в Его доме, сын Бога. Но жизнь показала, что человек далеко не всегда такой, как должен быть. Забывая жизнь души, отдаваясь хотениям своей плоти, он забывает о справедливости и чести и творит свою волю. Мучается сам и мучает других. Там, где должна быть справедливость, ее нет, где должно быть уважение друг друга, там появляется насилие. Человек, чтобы остановить это, вводит законы воздаяния и наказания. Это по жестокосердию и судимых, и судящих. Вcе мы в камере — жалкий результат жестокосердия, пытающегося силой искоренить зло. И прав учитель, — Онищенко указал глазами на внимательно слушающего Нечаева, — когда он с болью и ревностью спрашивает: “Где же выход? Где же верное решение вопроса?” Иисус Христос, Его учение, Его жизнь, смерть, воскресение — есть решение этого вопроса, решение, совершенно захватывающее всех людей без исключения. Христос — дверь, в которую человек входит в Царство правды, Царство братства, Царство небесное, вечное. Познать это учение, смысл и объем его — дело времени, жажды, которая насыщается. Блаженны алчущие правды, ибо они насытятся. Сегодня в этот час Слово Бога нам преподнесло только одну мысль: о гневливости людей, гневливости нашей, которая причиняет нам страдания несравненно больше, чем даже убийство. Кто из нас убил и от этого страдает? Один человек, а то и этого нет. А от гневливости? Все и притом каждый день. И как сильно. Но как не гневаться, если мы умны, а рядом идут глупые, не мыслящие люди, идут заблуждающиеся? Глубоко зная жизнь, познав истину непосредственно от Бога, Иисус Христос с силой, с любовью объясняет нам те причины, которые способны вызвать гнев. Причины этого — возвышение себя и унижение других. И все это происходит в нашем мышлении, в нашем разумении себя и других людей. Блаженны кроткие, блаженны милостивые, т. е. понимающие причины, ведущие человека к преступлению. Все понять — все простить.

Иван говорил, а все слушающие поражались правдивости его слов, входящих в самую душу. И Онищенко понимал: покорил его Христос, покоряет Он и сердце каждого. Только надо верно понимать самому и верно разъяснять другим. Он понимал, что многие упираются, не хотят соглашаться с тем, что научились не зная отвергать, не верить, не желать. Но упорство это временное до той поры, когда человек на себе испытает верность и силу этого учения, этого понимания жизни.

Было уже поздно. Наступил вечер. В коридоре гремели бачки с кипятком, которые разносили по камерам.

— Ну Ваня, — сказал Попов, поднимаясь, — спасибо тебе. Дал ты нам хорошую пищу. Хотим, чтобы ты с нами побыл дольше. Много вопросов к тебе будет.

— Давайте споем все вместе молитву, молиться которой учил Иисус Христос, — неожиданно для себя предложил Ваня.

Все встали, подсознательно влекомые вечным магнитом тепла, любви и милосердия. Первым запел учитель пения. За ним включился Онищенко, запело еще несколько голосов. А слова о прощении “как и мы прощаем должникам нашим” пели уже все. На глазах Онищенко выступили слезы, заплакал учитель пения и вытирал лицо рукавом: рубахи.

Ложась спать, Онищенко молился с особенной радостью. Как он любил истину, как любил видеть ее, когда она впитывается сердцами людей, еще не знавших ее! Идти среди страждущих, нести свет, освещаться самому — какое счастье!

Он засыпал, и лицо его светилось, как лицо ребенка. “Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят”.

Глава 4. Евангелист и революционер

Утром на оправке Онищенко встретился лицом к лицу с Нечаевым. Тот, поздоровавшись, сказал:

— Я много думал ночью. Я хочу после кипятка прийти к вам, есть у меня вопросы.

— Подходите. Или я к вам приду.

— У вас в углу спокойнее. Я приду туда.

И вот после чая рядом сели евангелист и революционер: два человека, желающие людям добра, равенства, счастья.

— Как мне называть вас? — спросил Нечаев, пожимая руку Онищенко.

— Мы почти одногодки. Называйте меня Ваней. А вас как звать?

— Меня Карл.

— Как Маркса, — улыбнулся Онищенко. Нечаев удивленно взглянул на евангелиста.

— Откуда вы о нем знаете?

— Слыхал. Я ходил много. А когда много ходишь, и услышишь много.

— Признаюсь, я люблю Маркса, — сказал Нечаев. — Он образованный, умный. Отошел от шаблонных рамок мышления, есть своя мысль. Он — за народ.

— За народ был и Иисус Христос, — сказал Ваня. — Иисус Христос — Сын Божий. Он пришел на землю, чтобы послужить людям. Он заботился о несчастных и был их утешением. Он отдал Свою жизнь, чтобы избавить людей от греха и проклятья и научить их нелицемерному Богопочитанию. Он хотел, чтобы люди научились от Него, как надо служить ближним и не о себе только заботиться.

— Но если Христос учил и жил так, то какая разница у Него с тем, о чем говорит, а со временем будет учить Карл Маркс и другие подобные ему? Чем мы разнимся друг от друга? Зачем мы противопоставляем себя друг другу?

Онищенко улыбнулся и положил свою руку на руку Нечаева.

— Когда я говорю с грешниками, т. е. с теми, кто грешит, нарушая законы, вложенные Богом во все Его творение, мне проще говорить. Я говорю: “покайся”, т. е. признай жизнь свою плохой по твоей вине, признай, что ты поступаешь во всем или во многом не так, как должен поступать, и пойми, что ты должен оставить такую жизнь и жить другой, лучшей жизнью, настоящей жизнью. Когда такой человек кается, решает в слезах свою судьбу и призывает Бога помочь ему, тогда я говорю ему: “А теперь веруй в Евангелие, в Благую весть Иисуса Христа, Сына Бога живого”. И читая, слушая Евангелие, человек узнает, что без Бога ему жить дальше нельзя и что Сам Бог показывает ему, как жить дальше. Человек перестает грешить, перестает считать других людей своими врагами, перестает отвечать злом на зло. И все это производит в человеке вера в то, что заповеди жизни есть заповеди Божьи, что они для него святы и выполнение их обязательно. Все это потому, что Иисус учил понимать жизнь, как жизнь в Боге, как жизнь вечную. Человек, зная, что он не умрет, что душа его, рожденная от Бога, вечна и ответственна перед Богом, живет, как служит: ответственно, торжественно, серьезно. С вами же говорить сложнее и труднее.

— Почему труднее?

— Образованный, честный человек считает, что имеет свои идеалы, что он меньший грешник, чем другие. Он вдумывается, читает, во многом разумно останавливает себя. Он трудится над собой в меру своих возможностей. В чем ему каяться? Он ведь не такой, как некоторые, думает он. А живет средней, томительной жизнью, не видя смысла в ней, страшась смерти, т. е. не имея жизни.

— Почему не видит смысла, почему томительной жизнью? — протестующе заговорил Нечаев, и веко левого глаза стало подергиваться. Он обиделся на слова евангелиста.

— Я не стану спорить с вами, — успокаивающе сказал Онищенко, — но определенно считаю, что вы не станете утверждать, что ваша жизнь имеет высокий смысл и что вы не думаете о смерти и не страшитесь ее. Твердо знаю, для меня самое высокое — это Иисус Христос и Его Евангелие. Знаю и от учителей древности Платона, от учителя наших времен Гоголя, от наших мыслящих современников Маркса, что без религиозного сознания, без веры в Бога, в душу человеческую и ее ответственность перед Богом человек не может и не способен жить высоконравственной жизнью.

— Правду ли вы говорите? — недоверчиво воскликнул Нечаев, — Карл Маркс говорит так?

— Да, я слышал, что Маркс говорит так, — спокойно сказал Онищенко.

К ним пробирался учитель Балакин. Громкое упоминание полюбившегося, знакомого лично Маркса заставило его откликнуться и прийти послушать, сказать то, что знает сам.

— Что вы тут говорите о Марксе? Вы его знаете? — спросил он у беседующих.

— Я слышал содержание его сочинений о безусловной необходимости единения верующих со Христом. Не знаю, на сколько верно мне это передали.

— Я лично знал Маркса, когда в 1848 году был в Германии в Кельне. И у меня есть копия ходившей тогда по рукам рукописи его гимназического сочинения по религии. Оно так и называется: “Единение верующих со Христом”. Он написал его как экзаменационную работу. Ему тогда шел восемнадцатый год. В ней он утверждает, что если народ не составил себе достойного понятия о божестве, он никогда не сможет быть свободным от необузданного эгоизма, жажды славы и безответственных действий и будет далек от стремлений к истинному совершенству. И он заключает, что сама история говорит о необходимости единения человечества со Христом. Маркс пишет там, что низменные стремления к земным благам вытесняют стремление к познанию, тоска по истине заглушается ласкающим голосом лжи. Он особо и категорически подчеркивает необходимость единения человека со Христом и говорит, что наше сердце, разум, история и само Слово Христово громко и убедительно говорят нам, что без этого единения мы не можем достигнуть своей цели, что без него мы были бы отвержены Богом, что только Он был в состоянии спасти нас. И Маркс приводит в качестве примера притчу Иисуса о виноградной лозе и ветвях: “Пребудьте во Мне”.

Глаза Балакина горели, и он охотно, как свое, излагал работу любимого друга.

— Но это Маркс писал более двадцати лет назад, когда считал себя идеалистом. Теперь он стал материалистом и не может думать так, — защищая позиции неверия, сказал Нечаев.

Но Балакин возразил:

— Разве убеждения могут меняться, если они искренние, глубокие? Восемнадцать лет — возраст думающий, самостоятельный и крепкий. Я даже на память запомнил возвышенную концовку сочинения моего друга Карла: “Единение со Христом внутренне возвышает, утешает в страданиях, успокаивает и дает сердце, открытое человеческой любви, всему великому, благородному, не из-за честолюбия, не из-за стремления к славе, а только ради Христа. Таким образом, единение со Христом дает радость, которую эпикуреец напрасно пытается найти в своей поверхностной философии. Более глубокий мыслитель ищет ее в скрытых глубинах знаний, которую знает только простодушное детское сердце, соединенное со Христом и через Него — с Богом и которая делает жизнь прекраснее и возвышеннее”.

— Ну хорошо, — сказал Нечаев, — вы неплохо рассказали нам о сочинении Маркса в юные годы. Хочу верить, что он написал то, что думал. Ну а как вы лично понимаете, что нужно человечеству и как этого достичь?

Балакин мягко улыбнулся.

— Я странный человек. В Бога я не верю. Меня не научили верить в Бога. А Божее люблю. Заповеди Моисея жестокие, я их не принимаю. Заповеди Христа и закон справедливого возмездия тоже не могу принять, хотя вообще заповеди равенства, братства мне дороги именно в Евангелии. Поэтому я так и откликнулся на Марксово юное представление о евангельском Христе, ведущем меня к Богу и прямо в царство справедливости. Но когда я пожил в народе, то понял, что я не могу стать им светом, и народу я такой не нужен. Темная точка. Вот я и хочу послушать вас обоих, что же нужно и как этого достичь?

Нечаев уселся поудобнее, откашлялся — в камере нельзя было курить, а он был курящий и страдал от этого — и сухо заговорил. В его голосе почувствовалась резкость:

— Это верно: эгоизм, властолюбие глушат человечество, и жизнь людей стала скотским существованием, даже хуже. Но человек, который не удовлетворяется быть скотом, не хочет так жить, он стремится к человечности, хочет сам стать человеком и помочь всем людям стать людьми. С доктриной Христа о милостивости, о непротивлении злу я не согласен. Я не верю тому, что капиталист, помещик, рабовладелец смогут перестать быть таковыми. Какая сила сможет с ними сделать это, сделать их лучше? И говорю: сила есть одна — насилием отнять у них нажитое не ими, а если они будут противиться — уничтожить, смести с лица земли. И на развалинах старого разумом построить новое общество, общество, где нет места эгоизму, где все на благо, все на счастье людям без различия расы, веры или неверия!

Голос Нечаева звучал все громче и громче. Заключенные, кто хотел, ходили на прогулку, и все уже пришли с воздуха. До обеда был еще час, и все подсели поближе к людям, так увлекшимся разговором о судьбах человечества.

И Онищенко понял, что теперь должен сказать он. И сказать не только Балакину или Нечаеву, сказать всей камере. “Боже, помоги мне”, — помолился он в глубине души и стал говорить:

— Сороковая камера, я вижу, особая камера. В ней сидят не воры, не убийцы, не падшие нравственно люди. В ней находятся, в основном, те, кто, получив образование, получив какое-то воспитание, поняли, что жизнь человека не в эгоизме, а в общей жизни, где нет ни эксплуатации, нет богатых и бедных. Это понятно и к этому направлены усилия, направлена жизнь. В силу этого я верю, что вы здесь в тюрьме не за эгоизм, а за рвение об общем благе. Но я знаю, что большинство из вас страдают и мечутся душой. Вы страдаете от несправедливого обвинения, от жестокости и неправоты. И это, в основном, от того, что вы в большинстве не верите в Бога, не верите в то, что мир создан Богом, Который все знает, все видит, над всем властен, во все вложил смысл, разум и Свою волю. Не знаете, что у всех один Отец, и все вы дети этого Отца, все вы сыны Его. И, не зная этого, не веря этому, вы несчастны. Вы несчастны потому, что не знаете, что вы счастливы. Вы хотите создать счастье окружающим вас. Вы хотите создать царство правды и стараетесь, кладете за это даже жизнь свою, а ничего не получаете. Вас бьют, и вы хотите бить. И вот получается большая драка. Сколько стоит мир, и все драка.

Я не могу разбирать многие учения пророков, учителей человечества о достижении счастья. Я очень мало знаю их. Но зато я имел счастье узнать учение Иисуса Христа о том, в чем заключается счастье человека и как его достичь людям. Христос сказал, что самая высокая заповедь для человека — возлюбить Господа Бога своего и возлюбить ближнего своего как самого себя. Христос сказал, что в спасенном Им человеке Сам Бог поселяется Духом Своим и что душа ответственна перед Богом. Сказал, что всю жизнь надо положить на рост этой души, чтобы достичь совершенства, делать другому то, что желаешь, чтобы люди делали тебе. Христос сказал, что душа, творящая волю Бога, не умирает, а живет вечно. Христос сказал: для того, чтобы достигнуть общей должной жизни, надо достичь должной жизни в самом себе, быть всегда свободным, чтобы творить волю Бога, любить всех людей. Он сказал, что не надо отвечать человеку злом на зло, никогда не применять насилие, что зло не уничтожается злом, а покоряется любовью. Сказал, что в достижении этого весь смысл жизни на земле и что в Нем — сила, в Нем — жизнь. Христа за это учение гнали. Все, что ни говорил Он, было не выгодно имеющим богатство и не желающим оставить его, было не выгодно духовенству, которое жило славой и деньгами народа. И они арестовали Его, клеветали на Него, мучили и распяли. Он все принял без ропота, зная, что не понимают они того, что делают. Он пожертвовал Свою жизнь, но не убоялся все высказать, и Сам жил так, как учил. Он умер, но и воскрес, как Сам об этом учил и говорил, и живет вечно в обителях Отца, живет вечно в душах людей, полюбивших Его учение, живущих по Его учению. У вас есть идея братства, но если вы не покоритесь голосу Бога живого и вечного, не подчинитесь воле Бога — она останется только идеей. Покайтесь! Веруйте в Евангелие, веруйте в Бога и будете жить.

Сейчас принесут нам суп. Давайте, как и вчера, споем молитву “Отче наш”.

И снова запел Засядько, молодо и красиво. И уже не Онищенко запел вторым — вся камера пела святые слова о вере в Бога, о Его воле, о хлебе насущном и о силе, которую приносит жизнь веры в Бога.

Глава 5. Стихи о тюрьме

Потянулись долгие дни заключения и для Онищенко. Он много думал о родных, о воле, но то понимание, что ему дано время сегодня, даны эти люди и дано дело любви, — заполняло его, давало смысл жизни на каждый день. Теперь почти вся камера собиралась на беседу к нему. Каждый день у него спрашивали, и он отвечал. Он скоро узнал всех людей камеры, каждого знал по имени, знал всю его жизнь. У каждого была потребность рассказать Ивану о себе, выложить свою боль и получить поддержку. Как правило, человек в безвыходном положении старается найти выход, чтобы жить.

Внутренняя тюремная почта работала безотказно. Перестукивались через стенку, махали флажками в окна по определенной азбуке флажков, бросали записки во время прогулки. Были случаи, когда записки в другие камеры передавали через надзирателей. Иван часто справлялся, нет ли в тюрьме евангелиста Балабана, но сведений о нем никаких не было. По тюремной почте он знал, что в Херсонской тюрьме сидят уже многие из евангельских христиан. И вот однажды через надзирателя он получил переданный ему лично листок со стихотворением, сочиненный кем-то в соседней камере. Вечером, когда после проверки все улеглись, Иван стал читать его вслух. Читая, он волновался сам, волновались и другие.

Глубокая ночь

Глубокая ночь над Херсоном, Над городом сумрак залег. За грозной высокой стеною Чернеет в тумане острог.

Вот в камере дальней стихает И шум, и движение дня. На нары ложась, засыпает Жильцов-арестантов семья.

Все спят, лишь один заключенный Не спит и не дремлет, но вот, Отбросив сермяк свой суконный, В потьмах на колени встает.

На грудь слагает он руки, И вскоре среди тишины Несутся чуть слышные звуки, Мольбы и волнений полны:

“О Боже, Боже мой, я знаю, Что Ты всегда, везде со мной. И здесь в темнице вспоминаю Дела руки Твоей святой.

Я жил когда-то, утопая Среди пороков и страстей. Не знал пути к блаженству рая, Не знал и милости Твоей.

Но счастлив я, что Твой служитель Когда-то книгу мне принес. В ней прочитал, кто мой Спаситель, Что для меня свершил Христос.

С тех пор я в радостном волненьи Соседям книгу ту читал. И в суд попал за совращенье, А суд в тюрьму меня послал.

И вот с обритой головою И с кандалами на ногах Я прихожу к Тебе с мольбою: Услышь меня на небесах.

Тебя я славлю за спасенье, За скорбь и радости Твои. Прости начальникам селенья И судьям грех не вспомяни.

Ты знаешь, ведь одно стремленье, Одна мечта была моя: Открыть источник искупленья Таким же грешникам, как я.

Я Твой слуга, хотя назвали Презренным именем меня, Но дай, чтоб здесь в тюрьме узнали, Что за Тебя страдаю я.

Жену я вспомнил и малюток, Когда их лица целовал. В слезах все были, час был жуток, Но я Тобой их утешал.

Я верю, Боже мой, глубоко, Что не оставишь их одних. И по любви Твоей высокой Насытишь и согреешь их.

И верю я: Ты здесь, со мною, И в ссылке буду я с Тобой, Но дай, чтоб слабою душою Я не роптал на жребий свой.

Прости вину врагов суровых, Мою семью Ты не покинь, Спаси товарищей в оковах, Хвала Тебе за все. Аминь”.

Онищенко остановился. Слезы навертывались на глаза. Кто-то рядом, уткнувшись лицом в подушку, рыдал. Он глянул вокруг. Лампу уже скрутили до предела. Слушающий у двери надзиратель подумал, что уже кончили читать. Но глаза людей, полные слез, блестели в полумраке, как жемчужины. Онищенко поднялся и подошел к двери, где было чуть светлее и можно было дочитать конец стихотворения.

Он кончил. И в камере снова И тишь, и безмолвье царят. Лишь где-то шаги часового И тихо, и мерно стучат…

На нары свои он ложится, Накинув сермяк на себя, И вот засыпает. И снится: Попал он в чужие края.

Он в городе чудном гуляет И видит: толпа там стоит, И кто-то пред нею читает, И что-то пред ней говорит.

Подходит он ближе поспешно, И слышит он слово о том, Как люди природою грешной Спасаются ныне Христом.

И он, удивленный, собрата В глашатае том узнает. И пламенем сердце объято, И он вопрошает народ:

“Ужели Христово ученье Возможно у вас возвещать Свободно?” — сосед в удивленья И долго не может понять.

И молвит: “Свободно для Слова, Свобода у нас, о пришлец! И нету владыки земного Над верою наших сердец”.

Проснулся он. Та же темница, Гнетущая смрадом своим, Все те ж арестантские лица, Все та же решетка пред ним…

Онищенко закончил читать и стоял у двери, как глашатай свободного слова, свободной истины. И он сказал для всех: “Познайте истину, и истина сделает вас свободными”.

Дверь камеры тихо открылась, и рука надсмотрщика протянула Онищенко пайку хлеба:

— Это тебе. Это моя, некраденная…

— Спаси вас Бог, — тихо сказал Иван.

Так же бесшумно дверь закрылась. В камере было тихо, слышались вздохи. Чей-то голос внятно говорил: “Боже, Боже мой!” Это были видимые и невидимые миру покаяния, пробуждения, обновления человека. Кто определит их число?..

Глава 6. Хлеб насущный

Было ясно: Онищенко завоевал сердца заключенных всей камеры. Он никому не навязывал себя, не навязывал своих идей, не унижал других. Он радовался каждому, кто любил Бога.

В тюрьме — мучительное безделье. Только одна мысль, что сидишь в тюрьме, угнетала каждого арестанта. И люди, естественно, стремились к труду. И в этом отношении добрый пример подавал евангелист Онищенко. Он попросил у надзирателя принести сапожный молоток, клещи, сапожную ножку, гвозди, шило, нитки и сказал, что будет чинить арестантскую обувь.

— Надо писать заявление на имя начальника тюрьмы, — почтительно заметил надзиратель.

Однако вскоре, к общему удивлению, просимое дано было в камеру. Расположившись на табуретке посреди камеры, Иван чинил обувь арестантам, а вокруг него сидели люди и тоже работали: кто чинил иглою, кто вязал носки, кто помогал Ивану. И все слушали его. Это было преображение камеры, преображение людей. Слух об Онищенко расползался по всем камерам.

Онищенко имел звонкий голос, мягкую интонацию. Его начитанность благодаря книгам тети Кати делала его интересным собеседником, понятным всем людям. Он соединял в себе качества проповедника, учителя и брата каждому.

Прошел месяц, как он находился в камере, а его еще никуда не вызывали. Но он не противился этому. Каждый день имел смысл, имел жизнь. Люди любили его, слушали, и он понимал, что это все в воле Бога.

После обеда все ложились отдыхать. Некоторые подсаживались к Ивану и слушали, и спрашивали его.

— Скажи, Ваня, — обратился к нему юноша, — вот ты часто говоришь о цели жизни. Я всегда считал, да и сейчас считаю, что она дана для наслаждений. Как говорят: бери от жизни все, что можешь. Ведь один раз живешь. Зачем постное лицо, зачем аскетизм, самоуничижение? Я уже полгода в тюрьме наблюдаю за людьми, да и на воле встречался с людьми верующими, и они всегда казались мне, да и сейчас кажутся, именно нищими духом, бедными, жалкими. Ты — не жалкий, ты какой-то особенный. Скажи мне, ответь на мой вопрос.

— Постные лица, жалкий вид и нищету духа имеют те люди, которые, говоря, что они верят в Бога, на самом деле не доверили Ему полностью свою жизнь. Люди же, верящие так, что полностью Ему отдаются, не имеют постных лиц, не имеют жалкого, как ты говоришь, вида. Ты говоришь, наслаждение надо брать от жизни и вообще брать все, что можно. А я бы добавил: что нужно. А нужное — оно простое, оно не стоит денег, не дорого по наружности своей. Можно сказать такую правду: у Бога все дорогое — не нужно, все ненужное — дорого. Что такое радость в жизни? То, что скоро проходит, оно, как дым. Это ненастоящая радость. Радость только в постоянном, в вечном. А это — духовная область.

Блудный сын в притче Христа, которую мы вчера читали, думал, что будет долго и много радоваться, когда уходил из дома отца, но радость скоро испарилась. Вместо радости стали слезы. Радость может быть в том, что постоянно, что не погибает. Эта душа, спасенная от порока, от смерти. А если вера без спасения души — вот и постное лицо. Верующий в Христа, имеет жизнь вечную. Христос сказал: “Радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна”. И не на том только свете, как часто ограничивают это дарование, а здесь, на земле, когда мы узнаем то, о чем нас учит Христос. Но это только тогда, когда Христос станет для тебя реальностью, твоим личным Спасителем.

— Ты сказал много, — ответил юноша. — Действительно, блаженны те, кто так понимает жизнь, кто так понимает себя. Но как, Ваня, это сделать?

Несколько минут все молчали. Видимо, ответ Ивана удовлетворил спросившего. Стучал молоток сапожника, а кто-то готовил свой туфель для ремонта, отпарывал сгнившую подошву.

— А скажите мне такое, — снова громко и запальчиво проговорил молодой арестант. — Раньше было время, когда люди жили верою. Верит человек и все тут. Теперь не то. Людям мало верить, они не хотят просто верить, они хотят знать. Вера ведь не должна быть слепая. Но знания, не опровергают ли они веру?

— На этот вопрос я вам отвечу словами апостола: “А без веры угодить Богу невозможно”. Познание внешнего материального мира человеку необходимо. А также человеку необходимо и познание самого себя, своей души. И здесь на первое место должна стать вера, а знания идут за ней. “Мы уверовали и познали, что Ты — Христос”, — сказал Петр своему Учителю. Заметьте, сначала уверовали, а потом познали. Таков закон, вложенный Богом во все. Кто верит всему, что написано в Евангелии, тот имеет знания: “Знаем, что любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу”. Эти знания дает вера. Я с вами согласен, что кроме веры человеку нужны знания. Но истинные знания — у Бога.

— А скажи, Ваня, — сказал старик в очках, вязавший носок, — вот ты читал в Деяниях Апостолов, что Ананию и Сапфиру Бог наказал мгновенной смертью за то, что они утаили деньги и сказали неправду. Почему это не случается в наше время? Люди, даже христиане, говорят, неправду и остаются живы и даже живут припеваючи.

— А это нам пример, — ответил Онищенко. — Если бы Бог поступал так с каждым, то немного бы людей осталось на земле. А сейчас Он дает время человеку покаяться и встать на честную дорогу. Не думайте, что говорящие неправду — христиане. Если они говорят, что они христиане, они обманывают самих себя. Все тайное открывается, все становится явным. Шило в мешке не утаишь. От людей на время что-то можно скрыть. Но скроешь ли что от Бога-Творца, от Его зрения и слуха? К ним подошел невысокий старик Максимчук и с горечью сказал:

— У меня не вопрос даже, а ко всем хочу сказать свое наболевшее. Вот мы говорим о религии, а она мне поперек горла встала. Если бы вы видели столько, сколько я видел жизнь духовенства с ее ложью, обманом и лицемерьем, вы бы стыдились читать Евангелие и говорить, что только оно правда. Знают его многие, а кто исполняет?

— Дедушка Максимчук, — мягко сказал Онищенко, — я потому и читаю Евангелие, что оно как раз и выводит людей к правдивой жизни. Люди знают о Евангелии, слышали о Христе, но они не замечают самого главного, чему Он учит. А Он учит о спасении души. И Писание через пророка Исайю напоминает нам: “О, вы, напоминающие о Господе! не умолкайте”. Среди духовенства есть служители, достойные своего звания. Среди двенадцати учеников Иисуса один оказался предателем. Но одиннадцати мы должны верить. Мне известен случай, когда человек сорок лет проповедовал Евангелие и только из-за куска хлеба, оставаясь по существу черствым, непримиримым, упрямым человеком. Дело не в том, сколько времени был человек причастен к религии, а в том, насколько близок был Христос его душе. Грубые, черствые, эгоистичные натуры можно встретить и среди духовенства, но сама евангельская истина о спасении души человека через покаяние остается неизменной. Если человек кается в своих грехах и не остается в них, — Бог делает его праведным. Самое страшное в религии — это маскировка. Каждое утро такие люди надевают на себя вместе с костюмом маску. Это и называется лицемерием, которое так возмущает вас в духовенстве. Но должны ли мы из-за этого оградить себя четырьмя стенами и удалиться от всех людей, оставить общество? Очевидно, нет. Если вы лучше тех людей, о которых вы говорите, — покажите это своей жизнью. Это будет ваш вклад в дело строительства Царства Божьего.

— А скажите, Онищенко, — задал вопрос всегда молчавший человек с худым, жестким и умным лицом. — Вы говорили о вере и знании. Растолкуйте мне, что же такое вера и, в частности, христианская вера?

— Вера есть способность человека видеть невидимое. Писание говорит: “Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом”. Христианская вера — нечто особенное. Это личная связь с живым, вечным Богом. Христианская вера — это не только знания о Боге. Можно знать соседа, знать всех людей на улице и не иметь с ними никакой связи. В подобном положении находятся миллионы христиан. Для них Христос — хороший знакомый, к которому они обращаются, когда окажутся а большой нужде. Веру увидеть нельзя, но можно видеть плоды веры, плоды принятого верой Духа Святого. Дары Духа Святого люди подделывают, а вот плоды жизни подделать нельзя. Вера ничего общего не имеет с человеческими понятиями.

Книжники и фарисеи времен Христа были знатоками Писания, а веры не имели, и плоды их жизни были горькими. Христос назвал их раскрашенными гробами, внутри полными костей. Откуда появилась вера? Писание отвечает: “Вера от слышания, а слышание от слова Божия”. В заключении скажу, что символом христианства является: один Бог, одна вера, одно крещение. В наше время идут споры не из-за веры, а из-за различных вероисповеданий, вероучений. Какое из них правильное? То, которое ближе к Писанию, которое имеет хорошие плоды. “По плодам их узнаете их”, — говорит Христос о Своих последователях.

После этого ответа спрашивающий ничего не сказал и по его лицу нельзя было определить, удовлетворил ли его ответ или нет.

Наступил вечер. После вечернего кипятка и поверки все стали готовиться ко сну и уже сами, без Онищенко и не ожидая учителя пения, стоя на ногах, запели молитву “Отче наш”. Высокий подъем души, успокоение, решение всех вопросов было в духе этой молитвы. Не все могли сказать, что они верят, что они в чем-то убеждены, что они теперь знают что-то определенное, но все знали: в этой молитве решение всех болей, чаяний, надежд.

Глава 7. Допрос

Два месяца евангелист Иван Онищенко находился в сороковой камере, два месяца он завоевывал сердца пятидесяти политических заключенных. Два месяца за ним наблюдала администрация тюрьмы, а духовенство города наводило точные справки о деятельности преступника по местам, где он жил, ходил, где нес Слово Божье.

Из Ряснополья, Комиссаровки, из Основы и Рорбаха приходили сведения и правдивые, и лживые, хорошие, успокаивающие отзывы и осуждающие, поднимающие тревогу. Но одно было определенно: для духовенства это была большая серьезная угроза потери его авторитета, его властвования над душами народа. Количество штундистов все росло, православные церкви все пустели, в тюрьмы поступало все больше евангелистов, штундистов и их последователей.

Влияние Онищенко в тюрьме тоже серьезно взбудоражило начальство и духовенство. По камерам всей тюрьмы стали петь “Отче наш”. Имя Онищенко просачивалось, казалось, через стены тюрьмы и проникало даже в одиночные камеры, что потребовало ввод в тюрьму священников и другие крутые меры. А пока определили: вызвать евангелиста на допрос, сделать ему соответствующее внушение и изолировать от арестантов, остановить разлагающее влияние принятой веры.

Рано утром, сразу после получения хлеба, в камеру вошел надзиратель и громко сказал:

— Онищенко!

— Иван Федорович, — отозвался вызываемый по принятой в тюрьме форме.

— На допрос.

Провожаемый теплыми взглядами и пожеланиями, Иван вышел из камеры. У спуска с лестницы его приняли два стражника с саблями, вывели его из корпуса, провели через знакомый уже двор и ввели в огромное здание у выхода из тюрьмы. В комнате, где ему снимали кандалы, их снова одели ему, одели и наручники и, велев не смотреть по сторонам, провели в большую комнату. Там его ждали. За столом, на котором лежали крест и Евангелие в посеребряном переплете, сидел священник в рясе, с крестом на груди и пристав в эполетах и с саблей на боку. У стены сбоку на креслах сидели четыре священника из синода и на стульях — двое понятых в гражданской одежде. Онищенко велели стать посреди комнаты. Приведшие его стражники стали у двери, обнажив сабли наголо. Так допрашивали преступников, совершивших преступления особой государственной важности.

Поднялся священник и сказал:

— Как перед Богом ты должен говорить правду. Поцелуй святой крест и поклянись над Евангелием.

Иван посмотрел на священника, на пристава и, отчетливо отвечая, сказал:

— Христос сказал: “А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно Престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; …но да будет слово ваше: “да, да”, “нет, нет”; а что сверх этого, то от лукавого”.

Священник топнул ногой и, дрожа от гнева, прерывисто вышел из-за стола.

— Нехрист ты поганный! Так, по-твоему, святое распятие и Евангелие от лукавого?

— Ты говоришь, — спокойно ответил Иван.

Тогда поднялся пристав и, следуя форме, спросил:

— Фамилия, имя, отчество?

— Онищенко Иван Федорович.

— Место рождения?

— Село Основа.

— Год рождения?

— 1830.

Поднялся первый член синода, одетый в полугражданскую одежду из темного сукна, и стал спрашивать Онищенко:

— Скажи, кто тебя совратил к тому, чтобы оставить истинную православную веру, оставить святую вселенскую церковь и поклоняться… пустому месту?

Иван ответил:

— Христос сказал, что наступило время, когда истинные поклонники будут поклоняться ни в Иерусалимском в храме или где-либо в определенном месте, а в духе и истине. Таковых поклонников ищет себе Бог. И это мне указало чтение Евангелия.

— Чтение какого Евангелия?

— Евангелие одно, только у вас оно на славянском языке, а я читаю его на русском, хорошо знакомом всем языке.

— Скажи, где и кого ты увлек в свою штунду?

— Нет никакой штунды и нет такого места, куда можно увлекать. Людей влечет к Себе Сам Бог. Влечет к любви, влечет на делание добра, влечет к оставлению греха. Об этом сказано в Евангелии Иисусом Христом. Я читаю Евангелие, другие люди его тоже читают и идут к угождению Богу делом, самой жизнью.

Священник, который стоял все время у стола, подошел и встал вплотную к связанному и закованному в кандалы Онищенко.

— Ты, Ваня, не уходи в сторону. Тебя прямо спрашивают, ты прямо и отвечай. Кто еще в этом сговоре против уставов православной церкви? Назови их фамилии, укажи место жительства, покайся в своих действиях, и мы тебя отпустим домой, а там плачут о тебе и ждут тебя. Кого ты перекрещивал из православной веры в свою?

Иван хорошо помнил Христа перед Пилатом, как Иисус молчал, не отвечая ни на одно слово. Молчал и он, Иван Онищенко, ученик Иисуса Христа.

Руки и губы священника дрожали. Он поднял палец левой руки и поднес его к лицу Онищенко.

— Молчишь? Ведь ты один, как этот палец. И ты один хочешь показать, что ты умнее всех?

Иван только внимательно, испытывающе посмотрел на взбешенное лицо священника и ничего не сказал. И случилось нечто неожиданное и потрясающее: священник взвизгнул и правой рукой резко и сильно ударил Ивана по лицу. Связанный, в кандалах, не ожидавший удара, арестант упал. Падая, он ушиб локоть правой руки и ударился головой об пол.

— Боже мой, прости им, — прошептали побледневшие уста. Два стражника растерялись, вложили сабли в ножны и бросились поднимать несчастного.

— Не сметь! — схватился с места пристав, и стражники смущенно отступили к двери, но сабель больше не обнажали.

Онищенко от удара головой об пол вначале потерял сознание, но вскоре очнулся. Пристав подбежал к нему и, шевеля его носком сапога, приказным тоном сказал:

— Вставай, вставай, тебе говорят.

Лежавший делал попытки опереться и подняться, но при связанных руках и закованных в кандалы ногах это ему не удавалось. Но вот ему удалось встать на колени и на локти. Этот страдальческий вид вызвал у пристава бешенство. И он, выхватив из чехла плеть, два раза со всего размаха ударил Ивана по плечам. Онищенко, сдерживая стон, плашмя опустился на пол. Понятые, в немом ужасе наблюдавшие эту сцену, поднялись и, не обращая внимания на пристава и священника, с трудом подняли лежавшего. Его губы что-то шептали, глаза были сосредоточены на одном месте. Он никого не замечал. Члены синода поднялись, подавленные, и молча удалились в дверь комнаты сбоку. Священник вышел за ними. Оставшийся пристав велел стражникам увести арестанта.

Глава 8. Где Онищенко?

Допрос Онищенко вызвал много разговоров и догадок. Вспоминали все его слова, разговоры о Боге, об истине.

Прошел день, настал вечер, а когда стали укладываться спать, учитель пения запел молитву “Отче наш”. И вся, на этот раз совершенно вся камера, благоговейно пела о Том, Кто усмиряет все бури, успокаивает всякие волнения душ человеческих.

— Надо требовать Онищенко! — сказали несколько голосов.

Утром, когда только принесли хлеб, староста камеры потребовал у надзирателя пригласить в камеру дежурного по тюрьме. Тот незамедля явился.

— Гражданин начальник, — серьезно обратился Попов к немолодому, уже с сединой на висках, дежурному. — Мы знаем, что не на все мы, арестанты, имеем право. Однако мы не можем не обратиться к вам. С нами в камере два месяца находился Онищенко Иван, заключенный. Мы полюбили его, и он любил нас. Он читал нам Евангелие и говорил, каким должен быть настоящий человек. Вчера утром его взяли на допрос и до сих пор его нет. Здесь остались его вещи. Мы просим и будем требовать сообщить нам, что с ним и, кроме того, вернуть его в нашу камеру. Дежурный нахмурился и, подумав с минуту, сказал:

— Онищенко был на допросе, однако вел он себя не так, как должен был вести, и направлен в карцер. Вещи его я отнесу. К вам в камеру он больше не вернется. Вот все, что я могу сказать вам.

Дежурный направился к двери. В камере зашумели, как в потревоженном улье. Раздались голоса, полные возмущения и требования:

— Его били!

— Это недопустимо!

— Мы будем жаловаться!

— Его убили!

— Мы объявим голодовку. Ни один из нас не дотронется до пищи, пока не увидим его.

— Он должен быть с нами. Дежурный молча закрыл дверь.

Попов подошел к двери и сильно постучал. Дверь открылась, и староста сказал надзирателю:

— Хлеб возьмите обратно. На прогулку мы не идем. Обед не несите. Мы протестуем.

Все сели по местам и негромко запели “Отче наш”. Дух Онищенко был в камере. И как понятны стали многим слова Христа, которые Он сказал ученикам, что лучше для них, если Он пойдет к Отцу. Ибо Он пошлет Духа Святого, Который будет учить их. При Онищенко многие упорствовали, не каялись. Теперь его жертвенный, сильный в Христовом Духе поступок утверждал все, о чем он проповедал, и это поднимало дух в людях, пробуждая, воскрешая и утверждая навсегда. Для Духа Божьего, Духа Истины нет стен, нет кандалов, нет смерти.

Вскоре вся тюрьма знала, что сороковая камера не приняла пищу, что есть в тюрьме Онищенко, что несет он собою свет. А из сороковой целый день доносилось пение молитвы. Так было и на второй день, и на третий. Попытка тюремной администрации заставить прекратить пение угрозами, карцером только раздувала огонь. Так уж устроен человек сам в себе, так уж устроено общество людей. Так было особенно в тюрьме, где человеком полностью овладевало чувство горечи, протеста.

Начальник тюрьмы, сам пришедший в сороковую, предложил:

— Прекратите голодовку, молитву пойте только утром и вечером, а по окончании срока карцера дадим Онищенко в вашу камеру.

Но люди не верили. И когда начальник уходил, кто-то сказал ему вслед:

— Если мы умолкнем, камни возопиют.

Дело дошло до губернатора. Администрация тюрьмы просила его разрешить до суда перенести Онищенко в другую тюрьму. Здесь по камерам распространилось его влияние; оно, мол, проходит стены и решетки.

Губернатор Полищук, человек религиозный, начитанный, воспитанный в духе справедливости и закона, не согласился на перевод и, выслушав подробности о личности Онищенко, захотел сам встретиться с этим человеком.

Начальство тюрьмы решило принять должные меры и в самой тюрьме. Состав сороковой расформировали, рассадив их по два-три человека в разные камеры. “И все утихнет, влияние Онищенко, распылившись, умрет, прекратится пение, угаснет протест”, -думало начальство. Но получилось обратное. У вновь прибывших спрашивали: “Откуда?” — “Из сороковой”, — и непонятная солидарность вспыхивала буквально в каждой камере! Сороковая камера стала притчей во всей Херсонской тюрьме. Прибывшие из нее, окруженные заботой и вниманием, долгие дни рассказывали об Онищенко все, что знали, и даже больше.

Во всех камерах утром и вечером стали петь молитву “Отче наш”. Угроза неповиновения нависла над всей тюрьмой. А Онищенко сидел положенные две недели в карцере. Его дух, повлиявший на всех арестантов, вопиял голосом камней, стен и самой тюрьмы.

Глава 9. В Карцере

Когда человек на людях, он помнит все, что думал, когда был один. А когда он один, то вспоминает все, что видел и слышал, когда был среди людей. Для Онищенко пришли дни, когда он остался один. Да будут они благословенны!

Наручники и кандалы с него сняли. Ныли раны, рассеченные плетью пристава. Он стал рассматривать место, куда его поместили. Это был карцер нестрогого режима. Каменная клеть без окна слабо освещалась только через слуховое окошечко над дверью, выходившее в полутемный коридор. Слева у двери находилась небольшая параша, справа столик со стоявшей на ней деревянной бадьей с водой и кружкой. У стены стояла койка с матрацем, набитым соломой. Между койкой и противоположной стеной — проход в полтора аршина. Воздух был неспертым, но прохладным. Было совершенно тихо. Наступил вечер, но никто не приходил. Из-за тошноты и озноба есть не хотелось, шевелиться было больно. Онищенко постучал в дверь.

— Мне надо фельдшера, — сказал он, когда услышал шевеление у глазка двери.

Через некоторое время явился молодой фельдшер. Надзиратель принес и поставил на стол фонарь. Онищенко снял сермяг, снял прилипшую верхнюю сорочку. Нижняя вся была в крови. Фельдшер покачал головой, промыл две кровавые полосы, смазал их и велел пока ничего не одевать. Он еще раз сочувственно посмотрел на молодого, как и он сам, человека в неволе, попросил надзирателя принести арестанту кипятка и ушел. Надзиратель молча взял окровавленную рубаху и тоже покачал головой.

— Ты Онищенко? Я принесу тебе кипяток. Потом выстираю сорочку. Завтра дам суп, хотя и не велят,

Иван благодарно посмотрел на надзирателя и тихим голосом произнес:

— Спаси тебя Господь.

Надзиратель быстро заморгал глазами и вышел. Когда он принес кипяток, Онищенко выпил целую кружку и помолился, благодаря Бога за жизнь, за людей на пути своем, за любовь, которую Он вложил в каждого из них. Он вспомнил священника, неразумно отдавшегося гневу. Вот напрасный гнев, который духовенство оправдывает, само попадается в его сети и страдает, заставляя других страдать.

— Отче, прости им. Не ведают они, — горячо просил он Отца. И на душе у него стало легко и просторно. Он подложил под голову сермяг, лег на живот, осторожно прикрыл спину верхней сорочкой и быстро уснул.

В карцере среднего режима выдавалась пайка хлеба, ложка сахара и два раза кипяток. Онищенко этого было вполне достаточно. И то, что надзиратель тайком приносил ему миску тюремного супа, только приносило ему несказанную радость за сердца человеческие, которые никакая муштра, никакие человеческие жестокие законы не могут заставить перестать быть сердцами, перестать быть жилищем искры Божьей.

В долгие часы полного одиночества перед ним проходила вся его жизнь в родной Основе: дом, ставок и мосточек внизу у въезда в село, ласковая и умная тетя Катя. Он знал, что она и теперь, там далеко, стоит на коленях вместе с его сестрой Надей. Вспоминал учебу у нее грамоте, чтение книг. Сколько он прочел, сколько впитал в себя.

Затем в памяти воскресли воспоминания о своем втором рождении, о братьях в Рорбахе, о крещении. И труд на ниве Божьей: от села к селу, от хутора к хутору, от сердца к сердцу.

А затем пришла новая пора, новая полоса, другая нива: неволя, расставание с близкими, путь в тюрьму и два месяца в сороковой камере. Вспоминал сапожный труд, чтение Евангелия и беседы, вопросы, пение, молитвы и сотни посеянных семян. Как он верит в посеянное, верит во всходы, в рост, как он верит в жизнь, дающую плоды!

И он сейчас, как никогда, сознавал, что простое добро — это просто добро. Добро же, сотворенное с усилием, с противоборством в самом себе и с окружающим против лени, эгоизма, против равнодушия — это особенное добро, добро для Бога. И в Нем сила, все увеличивающаяся, все возрастающая.

— Благодарю Тебя, Боже, и за трудности, и за эту келью, куда Ты поместил меня, чтобы я видел любовь этого стражника, видел Твою любовь ко мне.

Прошла неделя пребывания Онищенко в карцере. И он понимал, что это дано ему для вникания в себя. Не научишь других — за это не ответишь, себя не научишь — за это ответишь.

Однажды надзиратель, подавая украдкой ему суп в накрытом котелке, сказал:

— О тебе говорит вся тюрьма. Вся тюрьма повторяет твои слова, и все требуют твоего освобождения.

И Иван уловил себя на сознании того, что он выше всех, что он — большой человек. И вспомнил, что такое самолюбование уже несколько раз подходило к нему, и помнил, как это сразу осаживало его в молитве. А состояние человека в молитве — единственный показатель, верно ли ты идешь перед Богом. И Онищенко опустился на колени и замер в осуждении себя. Страшно любование собою, страшно думать о себе, как об особенном избраннике…

— Но это подвиг души твоей. На подвиг души ты можешь смотреть с довольством, — шептал ему один голос. Другой же голос ясно говорил:

— Ты — соль земли. И только. Хозяин жизни — Бог. Только Он должен, где нужно и сколько нужно солить тобою. Смирись, умали свое имя, не упоминай его. Люди должны преклониться не перед твоим именем, а перед Богом, если Он живет в тебе. Помни только, что ты брат людям, что ты раб, ничего нестоющий, что ты делаешь дело Хозяина не для награды, а делаешь то, что ты должен делать.

Прошло две недели. Раны на плечах зарубцевались. Из сороковой камеры ему передали его сумку. Надзиратель дал ему выстиранную сорочку. Онищенко ослаб телом, но окреп духом. Ушла гордыня от успеха среди людей. Свое “я” он старался умалить до предела. И понимая себя, как раба, ничего нестоющего, он принял решение: куда пошлет его Бог, никто не будет знать, что он — Онищенко. Он просто арестант, которому Бог поручил вспахивать землю, сеять зерна будет Он Сам. Так молитвенно мыслил Онищенко, ожидая, куда его поведут дальше.

Глава 10. Камера уголовников

Об Иване Онищенко решало начальство тюрьмы, куда его определить до следствия и суда. Одиночному заключению он по правилам содержания не подлежал. В сороковую, которая стала теперь смешанной и тоже пела молитву, нельзя. И его решили определить и сорок первую, в которой находились под следствием уголовники, самые отпетые преступники, атаманы шаек и убийцы. Из этой камеры часто выносили покалеченных и даже убитых в камерных драках и междоусобицах. Из опыта и со слов Евангелия то же начальство знало, что полюбившие тьму не любят свет. В его лучах видны их пороки. И считали, что тьма поглотит свет. “Там этот свет будет поглощен”, — думали они, не разумея, что свет во тьме светит и тьма не поглощает его.

И в полночь, когда вся тюрьма улеглась спать, Онищенко впустили в сорок первую камеру. Лампа была скручена и едва светила. Иван, войдя из освещенного коридора, сначала ничего не мог увидеть. Постояв немного, он стал различать предметы и осторожно прошел до видневшихся нар, думая присесть с краю на них и рассмотреть все дальше. Но как только он стал шарить рукой у края нар, кто-то лежащий там со всей силы толкнул его ногой в грудь. Не ожидая этого, Онищенко попятился назад и упал на пол, ударившись головой о стол с посудой. Чашки загремели, и многие проснулись.

— Что это за шпика подкинули нам ночью? — грубо выпалил хриплый голос с нар.

— Стукни там его чашкой по голове, — с невыразимым презрением крикнул кто-то арестанту, поднявшемуся к параше, и плюнул в его сторону.

Онищенко с трудом поднялся, пошарил около стола, нет ли табурета, но ничего не нашел. Пол был цементный, и от него несло холодом. В камере от многолюдства было тепло. Он снял сермяг, переложил Евангелие в сумку, уложил сермяг на пол около стены и сел на него. В камере снова все улеглись. Ночь он провел бодрствуя, прислушиваясь к стонам людей во сне и выкрикам от снившихся кошмаров: так спят люди с нечистой совестью. А, может быть, ужас допросов мучил их во сне? И он, не зная, куда его привели, уже знал, что здесь собран преступный мир, собраны люди, не знающие блага любви, блага с чистым сердцем видеть Бога. И понимал, что это Господь его готовил, переплавлял для дальнейшей работы, для более ответственного труда. Он был среди мытарей и грешников нынешнего мира.

— Отец мой, — молился он, — благодарю Тебя, что Ты доверил мне это дело, этот труд. Что Ты послал меня в эту среду, что учишь меня не гневаться, не обижаться, не роптать. Как я люблю Тебя, Боже! Красота и сила любви Твоей возносит до небес.

Так серьезно и торжественно Иван себя еще не чувствовал. Он знал, что радость чтения Евангелия — еще не совершенная радость. Он знал радость воскресения к духовной жизни, но и это не было совершенной радостью. Он знал радость благовестил и покаяния по его слову многих людей, знал влияние своих слов на грешников, но и в этом не было совершенной радости; мешало самолюбие. Зато сейчас всем своим существом он испытывал эту совершенную радость! Ударенный в грудь ногой, с ушибленной головой, обруганный, примостившийся к стене, чтобы без сна просидеть долгую ночь, он не обиделся, не обвинил кого-то, не осудил, а просто сказал в себе, что Сам Бог повелел так этим людям сделать с ним, чтобы он был истинным дитем Бога живого. Да, вот она, совершенная радость!

Утро началось, как обычно. Принесли хлеб, и камера зашумела, как потревоженный улей. Лампа горела на полный фитиль, и Онищенко мог рассмотреть обстановку. Камера была большая, и народу было человек около ста. Нары низкие, двухярусные, сплошным настилом. Над верхним ярусом в задней, очень толстой стене размещались два невысоких окна, заделанных изнутри толстой решеткой. Потолок был высокий. До окошка можно было только руками дотянуться, встав на нары.

На верхнем ярусе при дележке хлеба вспыхнула драка, кто-то слетел вниз. Непристойная ругань последовала за ним. Лица у всех были сонные, волосы всклокоченные.

На прибывшего ночью Онищенко хлеба не дали, но он и не стал его требовать. Он поднялся с пола и сел на край нар у самой стенки. Находящийся на нарах человек с черной бородой ничего не сказал и только подтянул глубже свой матрац.

Начало светать. В окна забрезжил свет дня, и надзиратель погасил лампу. Из глубины камер послышалось пение так хорошо знакомого мотива молитвы “Отче наш”. Сердце Онищенко забилось сильнее, и это биение он явно ощущал через сорочку. Пели в разных местах, но все сливалось в один песенный гул. Слава Богу, это было обращение к Нему. В этой камере не пели, но видно было, что это пение было кем-то запрещено. Иван заметил, как в этот момент в камере все притихли и даже перестали жевать.

— Тише, ты! — кто-то негромко прикрикнул на арестанта, перебиравшего миски на столе, чтобы найти свою. И он понимал, как глубоко в человеке заложено благоговение перед непостижимым.

Объявили команду на поверку, все повскакивали и стали строиться тремя рядами вдоль нар. На Онищенко никто не обратил внимания, и он стал крайним. В камеру зашел дежурный с дошечкой и листом бумаги. Он два раза пересчитал всех и сделал пометку.

— Вопросы будут? — спросил он.

Из рядов выступил арестант лет сорока, могучего телосложения и низким басом сказал:

— Нам ночью впустили новичка, а хлеба на него не дали. И вообще не подкидывайте нам своих квочек. Мы люди прямые и живем открыто. Чтобы не жалели потом! — и он с угрозой посмотрел в сторону стоящего с краю Онищенко. Дежурный ничего не сказал и вышел. Через некоторое время в камеру подали пайку хлеба.

— Подкармливаете своего подкидыша, — сказал высокий арестант и презрительно сплюнул.

Иван хорошо понимал свое положение в этой камере. На человека преступного мира как бы кладется печать: и выражение лица, и походка, и каждое движение постепенно в результате общения с такими людьми приобретают определенный вид. На нем этого тяжелого отпечатка не было. Он был человеком другого мира, и это все заметили. Это отчуждало и даже настраивало враждебно. Несколько раз его толкнули у параши, много раз он слышал брань в свой адрес.

“Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков. Итак, будьте мудры, как змии, и просты, как голуби”. Эти слова Иисуса пришли на память Ивану, и он держал их как наставление, как завещание. И как откровение звучали слова Евангелия: “По плодам их узнаете их”.

Еще раз пришло решение не открывать, что он Онищенко. Но здесь же появилась мысль: значит, не читать им Евангелие? Не призывать к покаянию? Голос отвечал ему: пришла пора показать Евангелие в действии. Показать лаской, теплом, делом. Показать Бога в человеке.

— Да, да, Бога в человеке! — прошептал он.

— Бог мой, где моя пайка? — вдруг завопил дежурный по камере, немец-колонист Браун, разливавший по мискам кипяток. Он шарил около нар, вытряхивая свою сумку, в которую положил хлеб, чтобы, разлив всем кипяток, он смог сам сесть за еду. Он сидел уже семь месяцев по обвинению в групповом убийстве. Передач ему не было, и за это время он сильно похудел, осунулся. Кожа на его подбородке висела тощими складками. Он много курил, не мог жить без табака. И поэтому часть хлеба постоянно был вынужден менять на табак. А тут такое горе. Пайку хлеба, которая лежала вот здесь, у него на глазах украли.

— Боже мой, Боже! За что я такой несчастный, — приговаривал он, обессиленно присев на край нар. — И это в благодарность за то, что я разливаю чай, мою сегодня пол?..

Кто-то посочувствовал, кто-то зло пошутил, кто-то назвал разявой, и скоро о нем забыли. Но Онищенко не мог забыть этого стона. Не мог пройти мимо горя этого человека. Боль других была и его боль. И когда камеру повели на прогулку и остались только дежурные по камере, остался и Иван. Он помог Брауну и другому дежурному подмести пол и протереть его влажной тряпкой, ополоснуть все миски в чистой воде и разложить их на протертом столе для просушки, а затем, обратившись к Брауну, все время глотавшему слюну, сказал:

— Простите меня, вот у меня пайка хлеба, а я ее не съем. Сегодня мне это много. Возьмите ее у меня, пожалуйста.

И Онищенко протянул хлеб совсем отощавшему немцу. Но тот категорически замахал головой и отстраняюще протянул худые кисти рук:

— Что вы, что вы! Чтобы я ел ваш хлеб, ведь это ваша плоть, ваша кровь.

— Свою плоть я ем сам, ем для жизни духа, и потому даю хлеб вам. Немец внимательно посмотрел в глаза Онищенко и понял его. Он протянул ему руку и задрожавшим голосом проникновенно сказал:

— Спасибо. Да благословит вас Господь. Только я приму половину пайки, а завтра отдам эту половину, — обещающе, заставляя себя верить этому, проговорил он.

Онищенко разломил хлеб пополам, а от своей половины отломил еще часть подошедшему другому дежурному. И все трое стали есть хлеб, торопясь закончить до возврата заключенных с прогулки.

— Вы знаете. — виновато сказал, Браун, — я так отощал, стал таким худым, что штаны вот не держатся. — И он печально улыбнулся. — A В этой камере пояс носить не дозволяют, и я вынужден все время поддерживать их рукой.

Когда все вернулись с прогулки и Онищенко снова сел на край последних нар, к нему подошел второй дежурный и тихо сказал:

— Там, около меня есть немного места. Я говорил с соседом, мы сдвинем два матраца и будем пока спать так. А кто уйдет, тебе место будет. Ты не бойся только, тебя, я знаю, полюбят. Ты — парень свой. Ты за что? — участливо спросил он.

Иван ничего не ответил, только пожал ему руку.

К обеду он лежал уже между двух сдвинутых матрацов и вслушивался в разговоры, всматривался в лица, все впитывая в себя. Он понял, что народ здесь грубый, ожесточенный, опустившийся духовно до самых низких пределов. Пролить кровь другого для них ничего не стоило; больших сроков тюрьмы они уже не боялись, зная, что все они из тюрем уже не выйдут. Совесть с ее способностью “грызть душу” была забыта, место для души в их жизни не отводилось. Многие из них хвастались количеством убитых ими жертв. Трудно вмещались в молодую душу Ивана такие обещания: “убью”, “задушу”, “примочу насухо”. В этой камере, несмотря на запрещение, курили, и дым табака застилал помещение. Трудно было дышать, трудно было мыслить. Люди рядом страдали. В страданиях все одиноки. Кому мало своих страданий, чтобы вникать в страдания другого? И как ценно для человека участие в его страданиях. Этому учил Иисус Христос.

Иван это знал, помнил и так жил. Он не открывался, как евангелист, как Онищенко, но он был постоянно с людьми, как человек, как ученик Иисуса Христа. Первое недоверие к нему исчезло и сменилось молчаливой симпатией, доверием, желанием услышать от него совет. Утром с чаем он съедал только половину хлеба, в обед съедал суп с четвертушкой пайки, а вечерний чай пил с оставшимся куском. Большинство изголодавшихся людей не имели силы так поступать и съедали весь свой хлеб еще утром. И тогда днем ели суп без хлеба, а вечером пить один кипяток было до слез грустно. А в этот год на юге Украины была засуха, и питание, которое давали в тюрьме, было явно недостаточно. И вот, видя пример Ивана, некоторые стали давать ему свою четвертинку пайки, чтобы он сохранил ее до вечернего кипятка. “Хоть коркой чай заварю”, — говорили они. И Иван бережно хранил хлеб в своей сумке до вечера и раздавал согласно пометок на хлебе: тому корка, тому уголок, а кому и кругленький кусочек, предварительно тщательно огрызанный.

Портной, маленький, худой, безвольный человек, не раз давал на хранение свою корочку, но почти всегда не выдерживал и раньше времени еше до кипятка просил у Ивана свою долю:

— Дай мне мою, не могу я больше’. И Ваня отдавал ему, но говорил:

— Больше не возьму у вас, надо быть твердым в своем решении.

— Не могу, Ваня, вот негодный я.

Добрым веянием ветра было пребывание Онищенко среди этих преступников, и Бог благословил его во всем. Он долго не становился в присутствии всех на молитву. Сначала молился, стоя около стола, как будто разбирал миски. Молился, встав раньше всех. Молился в постели или утром, еще не поднявшись или уже уложившись на ночь. Но всегда ему хотелось молиться на коленях. Он нe делал этого, чтобы не смущать арестантов, не знавших Бога и чуждых молитвы. Но однажды, укладываясь спать, он встал на колени на полу перед рядом нар и получил пинок сзади.

— Что это еще за святоша здесь открылся? Шагай на место, поп! Какому ты Богу молишься?

И от этого было грустно и тяжело на душе.

Глава 11. Передача

В этот день дежурство выпало Ивану и худому портному. Когда заключенных увели на получасовую прогулку и камера оставалась открытой, в дверях показался дежурный надзиратель, держа в руках тяжеловесную сумку, и негромко спросил, здесь ли Иван Онищенко.

— Это я, Иван Федорович, — также тихо сказал он.

— Вот хорошо, тебе передача от своих, — сказал дежурный, который уже слышал об Онищенко и видел его еще в сороковой камере, — распишись.

Поблагодарив дежурного, Иван внес сумку и камеру и поставил ее на стол.

— Это что? Кому это? — громко спросил портной, подставляя ухо. В детстве он болел корью и стал плохо слышать.

— А это мне первая передача из дому, — прослезившись, сказал Онищенко. И перед его глазами встали отец, мать, вся их семья вместе с тетей Катей и много близких лиц из людей, близких ему по духу.

— Ого сколько! — удивился портной. — Куда же ты все это будешь прятать? Наш атаман, староста Сергей, лютый до передач: самое лучшее заберет себе да своим близким прислужникам, а уж корочки отдаст хозяину. А то еще и изобьет. Ты молчи об этом.

— А зачем прятать? И как это, самому есть?

— Да, трудно самому съесть. Тут один местный получил передачу, лепешку, и сидел на ней, и спал, пока подцвела. Так этот избил его до полусмерти и торбу с остатками разбросал по камере. Сказал: “убью”, так его забрали в другую камеру.

В коридоре затопали ноги, и сто человек один за другим зашли в камеру.

— А это что? — спросил шедший впереди коренастый староста, глазами прощупывая огромную сумку.

— Это мне прислали из дому, — ответил Иван, стоя у нар и не подходя к столу.

— Давай посмотрим, что это тут такое! — сказал староста и взялся за узел сумки.

— А зачем смотреть? — просто сказал Онищенко, — развязывайте и разделите поровну на всех.

Староста внимательно посмотрел на хозяина передачи и понял, что тот не шутит.

— Развязывай сам и дели сам с дежурным, — серьезно сказал он, оставаясь стоять у стола.

Развязав узел, Иван увидел полную сумку хорошо просушенных сухарей. Из них торчала железная банка с медом.

— Это с нашей пасеки, — тепло сказал он, вспоминая деда и то, как он сам жил целое лето в лесу.

Поставив банку на стол и указав на все, Иван сказал, обращаясь ко всем:

— Разделите все между собой.

Как будто дух света пролетел по камере. Многие глаза заблестели слезою. Тогда к мешку подошел староста, но это был уже не тот самолюбивый, жестокий человек. Он не стал отбирать себе, а сказал своим помощникам:

— Разделите точно на сто кучек. Нас здесь 101 человек, мне не надо. А эту банку, Петре, ты поставь вон на то окно и каждое утро будешь подавать к чаю хозяину, вот этому… Иваном его зовут. А всем скажу: если кто днем или ночью прикоснется к этой банке, чтобы украсть из нее, знайте: не отойдет отсюда живой. Запомните, это говорит Сергей Бернадский.

Такой же огромный, как и староста, Петро полез на нары, поставил банку с медом на подоконник, подтянулся и просунул ее дальше к решетке. Там было прохладнее, да и воздух был чище. А сухари разложили на сто равных кучек. Арестанты стали длинной очередью и, подходя, аккуратно и благоговейно брали очередную кучку. Это было всего два сухаря. Но брали их как дар невиданный. И казался им этот человек посланником от Бога, которому он молился каждое утро и каждый вечер. Когда все взяли свои кучки, на столе осталась одна и двое из камеры еще не брали: Сергей Бернадский, грозный староста, и Иван — скромнейший человек в камере.

— Бери, — сказал староста Ивану.

— Давай съедим вместе, пополам, как братья, — ласково и просто сказал Иван и подал один сухарь Сергею. Тот принял сухарь, подошел к Ивану и обнял его. Такого эта камера еще не видела.

А вечером, когда принесли кипяток, Петр достал с подоконника банку с медом и подал Ивану. Тот раскрыл ее и попросил всех подходить с мисками.

И все, как и днем, подходили с мисками, и Иван каждому вливал ложку меда с дедовой пасеки. Как он был благодарен Богу и всем близким людям в Основе. Он в тюрьме смог совершить поистине вечерю Господню.

После поверки и отбоя, когда свет в лампе был прикручен, Иван стал на колени у края нар, как он поступал всю последнюю неделю. Все утихли. Молился человек Богу живому, Богу добра и любви. Теперь в этом все были убеждены. После молитвы Иван услыхал, что по камерам пели “Отче наш”. Он остановился, поднял лицо кверху и вот кто-то здесь, в сорок первой, в первый раз запел тоже. Сначала тихо, потом громче, в несколько голосов, потом всей камерой.

Тихо открылась дверь. В дверях стоял дежурный по тюрьме и видел чудо: “И свет во тьме светит, и тьма не объяла его”.

Сюда был брошен евангелист Иван Онищенко для погибели от рук преступников. И вот камера преступников поет, а посреди стоит Иван, и как Даниилу во рву львы лизали ноги, так почитают его здесь воры и разбойники.

Глава 12. Чтение Евангелия

Постепенно беседы и речи Онищенко выходили из круга частных и стали групповыми. Все чаще можно было видеть его, окруженными заросшими преступниками, которые слушали и спрашивали. И Иван всем отвечал, всем находил нужное слово.

— Ты, Ваня, наверное, похож па того Онищенко, тоже Ивана, о котором говорит вся тюрьма. Только у него есть, говорят, такая книга, Евангелие, по которой он читает. И в этой книге все сказано. Даже, рассказывают, что он может сквозь закрытые двери проходить и может жить, ничего не кушая. Он, рассказывают, все отдает голодным, — сказал однажды во время общей беседы один арестант.

Все слушали и, казалось, верили, что говорил этот человек. Разве чуда не бывает, особенно со святыми людьми? И каждый мог бы рассказать о многих чудесах, о которых слышал и даже сам видел.

— Даже начальство его боится, — подхватил другой. — Его допрашивали, били, а он стал невидимым и ушел. Теперь, говорят, его не находят. Все камеры требуют его, а начальство не может его найти. Вот бы нам увидеть то Евангелие.

И Иван понял, что пришло время и здесь читать Евангелие. Теперь он уже не будет бояться, что его узнают. Ведь Онищенко святой, не такой, как все. Он ушел, и нет его в тюрьме. А он, Ваня, простой смертный, и никто не подумает, что он Онищенко. И потом Иван не страшился уже себя, своей способности отдаваться самомнению. Он смирился, он возвысил над собой Дух Иисуса Христа, Дух Бога — вся слава Ему!

Он вытащил из кармана сермяка Евангелие и показал всем:

— Есть и у меня такая книга Евангелие. Кто из вас хорошо знает грамоту?

— Я знаю, — сказал немец-колонист Браун, который до сих пор не отдал Ивану полпайки хлеба и поэтому до сих пор чувствовал себя виноватым перед ним.

— Ты-то знаешь грамоту, — сказал молодой арестант, любивший пошутить, — да выговор-то у тебя не русский. Дайте я спробую. Я учился грамоте.

Началось чтение Евангелия. Все встали, Иван совершил общую молитву, затем все спели “Отче наш”. Наступила полнейшая тишина. Вся сорок первая камера погрузилась в слушание Нового Завета. Слушали с большим вниманием, но не все восхищались, некоторые воспринимали прочитанное с недоверием. Многие возникающие вопросы обсуждались после чтения. В такой разношерстной толпе было много волнений, шума, но договор слушать нарушен не был. Прочитали Евангелие от Матфея до конца, и Иван отвечал на вопросы и слушал комментарии на прочитанное.

Новый Завет был прочитан за четыре дня. Нагорную проповедь Иван прочитал сам с чувством, с расстановкой, и по ней было много животрепещущих вопросов. У большинства слушателей запали в сердце слова: “Блаженны чистые сердцем”. И это понятно: у всех на совести было много греха, за который они и сидят за решеткой. “О, если бы я был чист сердцем, я бы не сидел здесь!” — думали многие.

Сначала Иван сидел на нижних парах, потом его попросили сесть выше, на нары второго яруса, и оттуда отвечать, разъяснять. Однажды в самый разгар беседы, растолкав слушающих, к Ивану подошел Сергей Бернадский. В нем шла борьба между старым навыком не уважать, презирать людей, особенно тех, кто был умнее его, и той симпатией, которую он начинал чувствовать к этому человеку: умному, кроткому, с благородной душой. Нарочно грубым голосом он сказал:

— Ты, я вижу, большой мудрец, но ты ответь мне на мои вопросы. Эта шпана подождет, да пусть и они послушают.

Онищенко с любопытством посмотрел на старосту камеры. Бернадский был всем известен как атаман многих воров и разбойников. Ему было только сорок лет, а он уже побывал во многих тюрьмах. По его словам, он более сорока человек убил при ограблениях. Много побегов совершил это физически сильный и смелый человек. Здесь в камере он с первых же дней назвался старостой, в его понимании — атаманом, и во всем всех подчинял себе. Все передачи в камеру проходили через его руки. Он забирал себе все, что было лучшее. И никто не смел возражать, зная на что способен его гнев и кулаки. Знали его и надзиратели, поэтому на допросы водили, только одев кандалы, причем несколько человек. Даже следователь боялся оставаться с глазу на глаз с этим человеком.

— Скажи мне, Иван, что такое вера и какая вера самая правильная? — спросил Бернадский, подбирая слова.

— Самая лучшая и правильная вера для тебя та, которую ты знаешь. А написано: “Веруй в Господа Иисуса Христа, и спасешься”.

— А я ни в кого не верю и ни во что не верю, — жестко отрезал Бернадский.

— В Евангелии сказано: “Имейте веру Божию”.

— А если я ее не имею, то что мне делать?

— В Евангелии написано: “Все, чего ни попросите в молитве с верою, получите”.

— Я никогда не молился и молиться не умею. Это от того, что я не верю.

— “Просите, и дано будет вам”.

Ответы не удовлетворили атамана, и он, злобно заложив руки в карман штанов, стал шагать по камере. И тогда, всколыхнувшись вопросами атамана, стали расспрашивать и другие.

— Как можно стать верующим человеком?

Иван открывает Евангелие и читает: “Исполнилось время и приблизилось Царствие Божие: покайтесь и веруйте в Евангелие… Ибо всякий, рожденный от Бога, побеждает мир; и сия есть победа, победившая мир, вера наша… Испытывайте самих себя, в вере ли вы? .. Человек оправдывается верою”.

Иван, зачитывая все места о вере, указывал, в каком именно месте написано это, чтобы слушающие понимали, что все эти слова из Евангелия.

Очередной спрашивающий подошел к Ивану и с подъемом заговорил:

— Вот это ты очень верно прочел: “Человек оправдывается верою”. Но вот каждого из нас будут-то чудить. А как сделать так, чтобы на суде оказаться оправданным?

— “Не бойся, только веруй”, — прочитал Иван.

— Но как, как получить эту веру? — со слезами на глазах сказал рядом сидящий рыжий арестант.

Все это со сложным чувством слушал Бернадский, изредка поглядывая на Ивана. “О, если бы все это была правда, — думал он, — то весь мир был бы верующий. Почему же люди не пользуются этой волшебной верой? Как бы это было хорошо. Верь и по вере все получай. Но быть евангелистом все же не так легко. Быть евангелистом — это значит быть новым, чистым, святым, оправданным человеком. Кто бы не захотел стать с чистым сердцем после таких тяжких грехов, как у меня? О, если бы мне вернуть невинное детство, чистую юность, я бы совсем по-другому провел свою жизнь. Но можно ли человеку, живя на грешной земле, быть чистым? Если бы можно было отнять у кого-нибудь такую веру, она уже была бы у меня. А выковать? О, нет, это невозможно, это не для меня…”

— Стойте! — вдруг сказал Бернадский. — Стойте. Тихо. Я вам спою, скажу, чем болит моя душа. Слушайте.

Все замерли. Он подошел к бачку с водой, зачерпнул кружкой и, налив в ладонь, смочил горящее лицо. Затем отерся подолом рубахи, стал посреди камеры и тихо, правильным голосом запел:

Не для меня придет весна, Не для меня Бух разольется, И сердце радостью забьется Не для меня, не для меня…

Не для меня в краю родном Семья на праздник соберется. “Христос воскрес” — там запоется Не для меня, не для меня…

Не для меня в саду родном Вдруг соловейко распоется, И девушка слезой зальется Не для меня, не для меня…

Не для меня в краю моем Весною лес зазеленеет, И роза нежно заалеет Не для меня…

Но для меня в краю чужом, Где все засыпано снегами, Где ждет урядник с кандалами, Вот это только для меня…

Бернадский тяжело вздохнул. В камере было совершенно тихо. Все погрузились в мысли о себе. И каждый ставил в эту песню себя: не для меня, не для меня. И как бы в противовес этой песне еще звучали слова из Евангелия, что читали сегодня: “И все, чего ни попросите в молитве с верою, получите”,

И эти строки глубоко запали в сердце каждого арестанта. Требуется выход: надо просить, а просить — это значит покаяться. А для покаяния необходима вера. Как все будет? Как выйти из этого состояния?

Но вот старый, беззубый, прежде времени облысевший вор тихо, но так, чтобы слышали все, запел свою старую песенку:

Хожу я в Керченском саду, Я весело гуляю. А дело в окружном суду, Чем кончится — не знаю…

— Замолчи ты, старое отребье! — с досадой прикрикнул на старика Бернадский и подошел к Ивану.

— Скажи мне, Ваня, — с необычайной для его голоса теплотой сказал он, — а как это могло быть, что Иисуса хотели побить камнями, а Он прошел между ними и ушел незамеченным? Ты мог бы совершить такое?

— Я так не могу, но знаю, что твердая совершенная вера в Иисуса Христа, в Его учение, может такое сделать и со мной, и с тобой.

— И если я, Ваня, буду иметь такую веру, то Бог выведет меня, страшного вора и разбойника, из тюрьмы?

— Да, Сергей Иванович. Такая вера и оправдает тебя, и выведет. Пошлет Бог ангела Своего и откроет двери, откроет ворота и судить тебя больше никто и никогда не будет.

Кто-то злобно рассмеялся.

— Что ты нам сказки баешь, — сказал бывший прапорщик, у которого на счету было четыре жертвы.

— Неправду ты говоришь, Иван, — подтвердил другой голос. Бернадский колебался, но перевес брала гордость и обида за обман. Он снова подошел к нарам и угрожающим тоном сказал Ивану:

— Ты что, хочешь сказать, что слова твои — правда или просто дурачишь нас? Берегись, ты можешь поплатиться головой.

В камере воцарилась гробовая тишина. Так бывает в лесу перед бурей. В среде воров существует закон: если вор ударил вора и тот упал, он его поднимет и они остаются друзьями. Если же вор вора в чем-либо обманет — они враги навсегда. Или должны разойтись в разные стороны.

Создалась ситуация, на которую, вполне возможно, рассчитывало начальство, посылая Онищенко в среду преступников: или он должен доказать им то несбыточное, о чем говорится в Евангелии, или будет уничтожен за обман, за одурачивание…

Это понял и перечувствовал сейчас и Онищенко. Он сказал им слишком много, и теперь надо подождать, чтобы шли события, пробуждение, покаяние, рождение для той веры и действий, которые освобождают людей буквально, сейчас, навсегда.

Глава 13. Покаяние Бернадского

Наступила ночь. Тревожная для Ивана, тревожная для всех, кто полюбил его за кроткий нрав, теплоту сердца, за чтение Евангелия и за ясный ум в разъяснении. И за то добро, которое он отпускал по водам. Разделение сумки сухарей серебряной канвой легло в определение его образа, в представление о нем людей.

В эту ночь друзья Ивана не отпустили его с верхней полки и уложили спать в своем углу. Ночью Онищенко долго не спал, не спали и его друзья, ожидая нападения снизу, где размещался Бернадский и окружающие его приспешники.

Казалось, отошел от камеры дух единства, когда все вместе пели на ночь молитву. Сегодня об общей молитве не было и речи. Прошла камеру волна закона человеческого. Прошло камеру недоверие и породило страх и ненависть.

Но вечен закон Бога. Вечна работа разума. Иван молился, призывая Бога пробудить разум Бернадского, вселиться в его сознание и сердце. И молитва эта, сказанная в любви и истине к врагам, к тем, кто гонит и всячески злословит, была услышана Богом любви. И к утру успокоились умы, смягчились сердца, и вся камера спала своим неспокойным, как обычно, сном, но без умыслов вчерашнего вечера.

После подъема все, как и два дня назад, пропели молитву “Отче наш”, и в это утро она звучала как-то особенно серьезно и проникновенно. Грозовые тучи — злоба и ненависть, разошлись, и после них солнце мира светило особенно ярко и ласково. Не участвовали в пении только Бернадский и его три друга. Неучастие их заметил Иван, и это огорчило его. Когда кто-то предложил ему читать Евангелие, он сказал:

— Читать вслух Евангелие благословенно можно только тогда, когда все согласятся слушать. А все ли расположены слушать, не протестуя?

— Читай, все согласны, — раздались голоса.

Но Иван молчал выжидающе. И вот Бернадский, хорошо понимая, к чему клонит проповедник, несколько раз прошелся по камере и наконец кивнул головой в сторону Ивана:

— Читай. Послушаем тебя еще сегодня, что ты будешь нам петь. Иван подвинулся к краю нар, спустил ноги и, открыв Евангелие, прочел:

— “Вы свет миру”, — так сказал Христос Своим ученикам, — начал Иван. Сегодня Он тоже говорит эти слова. Кому? Богатым? Знатным? Тем, кто на воле? А может быть, нам здесь, находящимся в заключении, бесправным, обиженным? Да, сегодня Он говорит и нам: “Вы свет миру”. И если мы, находящиеся в этой камере, сможем принять этот свет и понести его всем, кто нас окружает, начиная с надзирателя, который, возможно, и сейчас нас слушает у двери, тогда не может не совершиться чудо духовного освобождения, радости свободного духа. “Познаете истину, и истина сделает вас свободными”, — говорит Иисус Христос. Если свет Христов будет в нас, его лучи попадут на тех, о ком мы должны молиться: и о начальнике тюрьмы Кузьменко, и о губернаторе Полищуке, и о приставе и уряднике. И только Бог знает, как это чудо духовного освобождения может вызвать к освобождению нас из этой тюрьмы. Кто знает волю Бога о каждом из нас? А сейчас мы должны благодарить Бога за то, что получаем этот свет учения Христова. Может, эта наша встреча в тюрьме завтра решит нашу жизнь в такую сторону, в какую мы и не ожидаем. Я очень полюбил эти стихи, послушайте:

В годину жгучих испытаний, В час испытанья роковой, Под гнетом тягостных страданий, Мой друг, не никни головой.

Пусть тьма ратует за земное, Сие лишь провозвестье нам. А мы избрали в цель иное: Наш идеал — любовь к врагам.

Двум солнцам в небе не подняться, Двух нолей в жизни не избрать. Нельзя служить любви и братству И реки крови проливать!

Кто-то вздыхал, кто-то стукнул кулаком по нарам со стоном: “О Боже!” Бернадский порывисто поднялся со своего места, несколько раз прошел по камере и сказал:

— Продолжай, говори! Верно ты говоришь, здорово говоришь. И Иван продолжал:

— Братья мои! Если бы люди познали свет учения Христова, не нужны были бы тюрьмы, без дела осталась бы полиция.

— Правильно говоришь.

— Верно, брат. Свет надо познать, — сказали двое почти в один голос, и вся камера подтвердила.

— Я уверен, — продолжал Иван, — если бы нам сейчас предложили свободу на условиях, что мы пойдем по всему миру и будем нести свет Христова учения, то все бы мы согласились на это и действительно несли бы его.

— Верно, Иван!

— Какой я ни темный, а нес бы, от Самого Бога выпросил бы его, только бы освободили! — проникновенно говорил портной, глухота которого не могла остановить доступ в его разум слов Онищенко о свете.

И вдруг — как будто бы кто толкнул Ивана. Он молодо спрыгнул с нар, повернулся лицом ко всем сидящим и развел руками, как бы желая обнять всех, и с любовью сказал:

— Дорогие братья, друзья мои! Бог ныне повелевает всем покаяться! На небе бывает об одном кающемся грешнике больше радости, чем о девяносто девяти праведных, не имеющих никакой нужды в покаянии. Иисус протягивает сегодня к нам Свои окровавленные руки: “Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас”.

Бернадский медленно прошел по камере, молча всматриваясь в блестящие глаза Онищенко, и остановился у двери, как бы решая что-то. И вдруг он вышел на середину, поднял руки кверху, сжал кулаки, затем выпрямил пальцы и с воплем крикнул:

— Неужели есть такой Бог, Который может простить мне все, Который может подать мне руку помощи в этот час моей жизни, может полюбить меня?

— Есть такой Бог! — громко сказал Иван и встал на колени. С нар спрыгнули арестанты и тоже встали на колени. А Бернадский упал на пол вниз лицом и стал молиться.

— Боже мой, Боже мой! Неужели у Тебя столько милости, что Ты можешь простить и такого грешника, как я? Неужели и для меня возможно прощение? Прости меня, прости но Твоей великой милости. Я верю, верю, о Боже, что Ты можешь простить меня за все мои преступления. Я вор и разбойник, я хуже вора, я убийца невинных людей. Я убивал матерей и их детей, я убивал стариков. Прости! Прости меня, недостойного! Как разбойника на кресте, прости меня! Прости меня, прими меня!

Совершилось чудо, подобное чуду исцеления Христом слепорожденного: не видел и стал видеть.

Бернадский, вор и разбойник, духовно темный от рождения, сорок лет живший слепым, вдруг прозрел, стал видеть свет Христа. Если бы кто спросил его об Онищенко: кто открыл тебе глаза? Он мог бы сказать только одно: не знаю, кто он. Знаю, что я не видел, а теперь вижу!

Бернадский попытался встать, но не смог; рыдания душили его, и он снова опустился на пол. Два человека подняли его, и он подошел к Онищенко.

— Дорогой Ваня, брат и друг мой! Я теперь должен рассказать о себе все, всем рассказать, ничего не тая, о своих преступлениях.

— Ты много сказал Богу, ты все сказал единому Судье, Который может прощать все.

И Ваня повернул его лицом к двери, где стояли прокурор, следователь и начальник тюрьмы. Они все слышали, они все видели.

— Онищенко, — сказал начальник тюрьмы, указывая прокурору на Ивана.

— Онищенко? — как эхо повторил Бернадский. Начальство молча вышло в коридор.

— Онищенко?! — сказала вся сорок первая камера. Такого в Херсонской тюрьме еще никогда не было. Было чудо, было дивное в очах Господа, дивное в очах людей.

Глава 14. Покаяния в сорок первой камере

Огонь, который принес на землю Христос, был зажжен. Зажжен и ярко разгорался, забирая в свою среду все, что было на пути.

Как только дверь за начальством закрылась, на колени упал один из друзей Бернадского, Лука Сильченко, и с воплем стал исповедоваться:

— Прости меня, Боже! Я убил своего любимого дядю Онисима, и он сейчас стоит у меня перед глазами. С тех пор я стал страшным злодеем: я не щадил ни детей, ни юношей, ни девушек. До сих пор я вижу перед собой девушку с распущенными волосами и голубыми глазами, которая умоляла меня: “Я жить хочу”. И я не мог от боли сердца нажать курок пистолета, но я все равно убил ее. И она все время судит меня! Боже мой, Боже. Прости меня, освободи от кошмаров и бессонниц. Омой меня, очисти, помоги. Я готов теперь отдать всю свою кровь, отдать жизнь, чтобы войти в Твой свет. Пусть вся моя жизнь будет принадлежать Тебе, и твори мною волю Твою. Я ничего нестоющий раб твой. Я повинуюсь Тебе. О Боже мой, Боже мой!..

Рыдания и стоны до поздней ночи наполняли камеру. В этот день к пище не прикоснулись. Многие не спали всю ночь и плакали. Некоторые ходили по камере, как бы ища выход на свободу. Но выход был один: раскаяние и в нем обретение свободы.

Утро встретило всех обновленными.

Никто не курил, не было брани. Все верили в скорую свободу и желали слушать чтение Евангелия. И непременно из уст самого Онищенко. И он читал. И в это утро оно звучало, как всеми принятая истина. Все было ясно, все укладывалось, все становилось на место. Не радовались, не молились и не хотели слушать чтение Евангелия только два вора: вчерашние первые приспешники Бернадского. Чувство обиды за своего атамана, закоренелый закон воров — уничтожить предавшего — осенило их умы, глаза и сердца наполнялись ненавистью и жаждой мести. Они сели около параши и сурово смотрели в упор на Бернадского, находившегося теперь вблизи читающего Онищенко.

И от этого в камере не было полной радости и свободы. Но новое брало в свои руки всю жизнь в камере. Когда принесли обед, все поставили миски на стол, выкладывали все, что у них было в сумках, и никто не забирал оставшегося. И когда пообедали, на столе оказалось больше, чем в этот день было подано в камеру хлеборезом и супораздатчиком.

Перед сном Бернадскому несколько раз передали, что два вора, сидевших у параши, замышляют ночью убить его и к этому стараются подготовить многих — чтить незыблемый закон воров. Ему предлагали перейти в тот угол наверх, где когда-то от него укрывали Ивана. И что они будут охранять в эту ночь и его.

После кипятка и поверки была скручена лампа, все спели молитву “Отче наш” и тихо стали укладываться спать. Только двое, замышляющих месть, не пошли на нары. Они оставались сидеть у параши на полу, откуда вся камера просматривалась как на ладони.

Бернадский ничего не говорил друзьям на их предупреждения и желание стеречь его, много думал и решил сделать по-своему: он взял свой матрац, пронес по камере и положил у стены на пол, где сидели двое. Они подвинулись, чтобы пропустить его, и продолжали сидеть. Бернадский принес свой бушлат,.подложил его под голову, встал на колени, помолился Богу своему и лег. Скоро все затихло. Онищенко долго не спал.

События прошедшего дня были еще невиданные им по силе и значимости. Покаяние Сергея, Луки, слезы и рыдания всей камеры — все еще звучало в его ушах и отзывалось в сердце… Он смотрел в ту сторону, где у параши сидели двое и около них лежала жертва, намеченная ими для расправы. Никто из арестантов не смел воспротивиться решению Сергея самому отдаться в руки убийц. Все обновленные увидали в этом силу, веру, правильность поступка. И многие долго не спали, не спускали глаз с этой тройки. Некоторые чаще обычного вставали к параше, готовые каждую минуту броситься на помощь. И видели, что Бернадский спал, как невинный младенец. А двое сидели, не двигаясь, не смыкая глаз всю ночь. В камере было тихо.

Ангел любви и мира проходил между спящими, не отступая и от сидящих у параши. К утру, кроме двоих, спала вся камера. Когда объявили подъем, Бернадский раньше всех поднялся, отнес на нары бушлат и матрац, освежил лицо смоченным в воде платком и приготовился встать на колени для молитвы. И в эту же минуту один из воров быстро подошел к атаману и, упав на его грудь, сказал:

— Я не спал всю ночь, брат мой, и стерег тебя, чтобы чья-либо рука не убила тебя. Как я тебя уважаю! Боже, это Ты сотворил со мною такое. Благодарю Тебя!

К ним подбежал и второй вор, упал на колени и обнял ноги Бернадского, говоря:

— И я не спал. Я тоже оберегал тебя, мой дорогой брат и друг! Прости меня за дурные замыслы. Виноват я во всем.

Сергей тоже не мог сдержать слез и кротко опустился на колени. И все трое стояли рядом, рыдая, изливая всю горесть прошлого. Все в камере сошли с нар, молча стали на колени и вполголоса запели молитву “Отче наш”. После пения Онищенко вслух помолился, благодаря Бога за прощение, за явление Себя этим людям, так много страдающим и преступным. Благодарил за обновление всей их жизни, за спасение.

Когда принесли хлеб, сахар и кипяток, никто ничего не брал отдельно. Все ели за общим столом, и каждый старался есть хлеба меньше, чтобы другому досталось больше. Поистине, это была новая заповедь, это была вечеря учеников у ног их Учителя.

После чая была поверка, потом оправка, прогулка. Все были сосредоточены и задумчивы. Каждый думал о своем и, вместе с тем, так общим всем. Все ждут суда, но каждому будет испытание, все будут предстоять пред следователем, будут колебаться, что сказать, о чем умолчать, а уже сегодня каждый, обновленный покаянием, стоял перед судом Евангелия, перед неподкупной своей совестью. Слово Божье учило не надеяться на то, что что-то останется втайне, все откроется; совесть учила не лгать, говорить только правду. И молчать. Иисус на суде у Пилата молчал, а если что и говорил, то это была правда, была сила.

Теперь они знали, что будут идти только к свету. Нет в душе преступности, влечет к себе свет. Правдивость не страшится обнародовать себя. Теперь жить только открыто, только в свете солнца.

Глава 15. Прощальная беседа

После обеда никто не лег отдыхать. Все сели вокруг Онищенко и хотели слушать его. Для них он был пророк, для них он был воскресший Онищенко, о котором все так много слыхали, о ком так много думали и которого, казалось, похоронили. И вот он здесь.

Чувствовало сердце Онищенко, что теперь недолго ему уже быть среди них. Посещение вчера камеры следователем и прокурором имеет какое-то значение. Скоро суд и ему, и его друзьям. Ивану хотелось ввести в их сферу влияния Самого Иисуса Христа. Хотелось дать почувствовать каждому из них прямую связь с Богом, прямое общение с Иисусом Христом. Он забрался на верхние нары, открыл Евангелие и когда все уселись поближе, стал громко и внятно читать молитву Иисуса Христа за учеников Своих на тайной вечере, и все слушали, впитывая каждое слово. Он прочитал всю 17-ю главу от Иоанна.

Кончив главу, Онищенко бережно положил Евангелие в сумку.

— Знало сердце Иисуса, что скоро Ему уже не быть с учениками. И Он просил Отца сохранить их в мире, освятить их истиною. И когда Его распяли, Он не умер, Он воскрес и живет в сердцах любящих истину. И в наших сердцах. Чуют и наши сердца, что недолго нам быть здесь друг с другом. Никто не может предугадать, как с каждым из нас поступят судьи. Надо быть готовыми к худшему, но надеяться на лучшее. Худшее может быть ссылка, каторга. Но идти по трудным, темным дорогам, имея источник света, освещающего путь, не так страшно. Идти со светом в душе, светом от Бога и светить другим — участь святая и благородная. Так шел Иисус Христос, так шли апостолы, шли отцы наши и не умерли. Они вошли в вечную жизнь правды и любви. Это если бы ожидало худшее, к которому мы должны быть готовы.

Надеяться на лучшее — это не просто. Нужно прилагать большое усилие с нашей стороны, чтобы это новое в нас пробивало себе дорогу. Новое — это при содействии Бога — на суде не говорить неправду, не изворачиваться всячески. Новое — это, в лучшем случае, молчание. И хорошо быть правдивым. Все, что вы найдете нужным сказать, должно быть правдивым и честным.

— И я скажу им правду, они меня и засудят. Правда-матушка теперь не в почете, — сказал один из арестантов.

— Это у людей гак. У Бога — иначе. У Бога все правда. В Библии сказано: “А для вас, благоговеющие пред именем Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его”. И судей, и прокуроров побеждает слово правды, сказанное искренне, от чистого сердца, с твердой верой, что в правде сила. Христос сказал: “Я победил мир”. Если Христос будет в нашем сердце, и мы будем говорить, повинуясь Его зову, мы войдем в Его победу. Ложь не побеждает. Правда уже победила, надо только жить ею.

Страшна правда для тех, кто живет во тьме, но когда человек становится на путь истины, правда становится его орудием, его одеждой, его щитом. Человек выступает как судья над самим собой: он судит себя по правде. Исчезает боязнь правды, приходит чистота сердца, человек зрит Бога.

Глава 16. Допрос Бернадского

На четвертый день после покаяния Бернадского начались допросы, расследования. Первого на допрос вызвали Сергея как атамана многих шаек и крупных воровских операций. Если раньше без кандалов и усиленной охраны из камеры его не выводили, то в этот раз он шел свободно, с одним надзирателем. Вера в нового человека после покаяния есть везде, даже в страшной по неверию тюрьме.

В левом крыле служебного корпуса Херсонской тюрьмы уже собралось расширенное заседание комиссии по расследованию особо важных преступлений. За большим столом посредине сидел губернатор Полищук, человек стройный, красивый, с благообразным, но суровым лицом. По обе стороны от него сидели два прокурора и четыре следователя. Пристав и священник сидели в стороне.

Бернадский вошел свободно и легко, даже с улыбкой, поклонился в сторону губернатора, окинул взглядом всех и стал посреди зала. Ведущий его дело следователь поднялся л подал арестанту стул, сказав с почтением:

— Садитесь, арестованный Бернадский. Но Бернадский так же почтительно ответил:

— Нет, я должен стоять.

— Почему стоять? — мягко спросил губернатор.

— Я стою прежде всего перед судом Бога. И стою перед судом сынов человеческих.

— Вы готовы говорить с нами открыто и говорить только правду? — спросил губернатор.

— Да, мои слова будут только правдою. Священник поднялся с намерением благословить его.

— Не надо, — коротко остановил его Бернадский и сделал рукой отрицательный жест.

Присутствующие ждали другого, переглянулись, пристав несколько раз поерзал на стуле и кашлянул. Следователь пригласил Бернадского к столу, где лежало Евангелие в позолоченном обрамлении и крест, и подал ему подписать заверение, что он будет говорить только правду. Подошел к столу и священник, чтобы на Евангелие и у креста он произнес устно присягу говорить правдиво. Бернадский не подошел к столу и твердо сказал:

— Да будут слова ваши “да, да” и “нет, нет”. Я неправду теперь не могу говорить.

— Оставьте его, — сказал губернатор, — пусть говорит. И Бернадский стал рассказывать:

— Я теперь верю в Бога, верю, что в человеке есть душа и что эта душа ответственна перед Богом. И эта ответственность требует жить по правде, говорить только правду.

Родился я в Алашках, учился в Каховской гимназии и мечтал попасть в университет и стать человеком. Но прошла холера, скосила жизнь моих родителей и всю семью. Остался один я. Мне тогда было семнадцать лет. Дед поступил со мной несправедливо, и я остался на свете один, без дома и без средств. К работе не был приспособлен, а жить надо. Я пристал к недобрым друзьям. Сначала задолжался, потом научился делать фальшивые векселя. У меня требовали долги, денег у меня не было. И я, человек смышленный и физически сильный, был приглашен друзьями на ограбление банка.

— Банка в Елизаветграде? — поднял глаза на Бернадского губернатор.

— Да, банка в Елизаветграде, — серьезно ответил тот. Губернатор оживленно посмотрел на прокурора и сказал:

— Говорите подробно, это громкое дело интересует нас и сейчас.

— Я расскажу. Я хочу как перед Богом излить перед вами свою душу, рассказать о своей великой вине и подлости. Но только о своей душе, о своей вине. Других людей я не могу касаться. У каждого своя жизнь, свое горе, своя совесть.

Присутствующие заговорили между собой, зашумели, но губернатор сказал:

— Хорошо, говори о себе.

И Бернадский начал рассказывать. Все чувствовали, что ему тяжело вспоминать прошлое, но видели также, что к этому его побуждала страстная потребность истины: рассказать, излить, освободиться от гнетущей тайны, выйти к свету правды.

— На ограбление банка меня пригласили быть только дозорным. Как сейчас помню, стоял я у окна столовой, около водосточной трубы, и при опасности должен был постучать об эту трубу ключом, который был у меня в кармане. Второй участник стоял у окна при входе в подвал, а третий подкопал тоннель под кассу и взял деньги. Сошлись мы в старом церковном саду, и каждый получил свою долю. Я получил меньше всех, потому что участие мое было без риска и без труда, но мне хватило, чтобы расплатиться с долгами и жить длительное время.

— Как, вас было только трое? — с недоумением спросил один из прокуроров.

— Да, нас было только трое, — твердо ответил Бернадский. Прокурор с недоверием глянул в сторону губернатора и сказал:

— Но ведь был суд и по этому делу осуждено семь человек.

— Придется пересмотреть все дело, — жестко сказал губернатор, человек суровый, но справедливый.

— Да, будем пересматривать. Кропотливое это дело! — озабоченно сказал второй прокурор, что-то записал себе и спросил:

— Заключенный Бернадский, вы точно помните, что вас было только трое?

— Да, нас было только трое.

— А в какие часы это происходило?

— Между двумя и четырьмя часами ночи под престольный день. Бернадский глубоко вздохнул и продолжал: — Вторым я ограбил богатый экипаж, ехавший на ярмарку. При ограблении я ударил кучера обухом по голове, убил барина и, чтобы не выдала, убил хозяйку. Долго мучила совесть, а потом стихла. И грабил еще, и убивал. Мне сейчас сорок лет. За двадцать два года, живя жизнью не человека, а зверя, даже хуже зверя, мои руки, вот эти руки, которые теперь клопа не задавят, мухи не убьют, погубили сорок человек.

Бернадский закрыл лицо руками. Сильный, могучего сложения человек, рыдал. Так могут рыдать только большие грешники, раскаиваясь во всем своем прошлом. Немного успокоившись, он продолжал:

— Из сорока лет я прожил человеком только семнадцать счастливых лет. Тринадцать лет я существовал на свободе зверем, десять лет — арестантом многих тюрем, где тоже был страшным зверем. И вот я теперь перед вами, граждане судьи. Я достоин казни или пожизненной каторги. У вас я не имею права просить милости. Ваш суд подчинен закону возмездия, справедливого возмездия. Я сейчас счастлив возможности стоять перед судом Бога, у Которого милость превозносится над судом. Я узнал три дня назад, что такое суд Божий и что такое прощение. Я прощен Богом, я не осуждаюсь сейчас совестью. Признание своей вины и сознание, что никогда я таким уже не буду, сняло с меня страшный гнет. Как разбойник на кресте, я в раю, сейчас уже в раю. Это я знаю из слов Самого Иисуса Христа. Может быть, вас удивляет и вам странно из уст злодея и разбойника слышать это святое имя, но я произношу его с глубоким преклонением. Я молюсь Ему, я принадлежу Ему.

Бернадский устал, он оглянулся на стул и сел на него. Губернатор поднялся. Все было необычным. Необычно было его решение.

— Господа, — сказал он, обращаясь к присутствующим, — мы выслушали признание заключенного Бернадского. Я очень доволен, что присутствовал здесь. Я много видел и много познал в эти часы. И благодарю за них Бога. Следователи продолжат разбор дела заключенного. Будущее вручим в руки Бога всеведущего и всемилостивого. А вы, Бернадский Сергей Иванович, пойдите в свою камеру и там расскажите всем своим товарищам: чистота раскаяния и правдивое признание служат судьям добрыми данными для оказания милости. Бог вам в помощь.

Вошедший конвоир отвел арестанта в сорок первую.

Глава 17. За закрытой дверью

Когда арестанта вывели, губернатор поднял руку и велел всем оставаться на местах.

— Ни в одной тюрьме не творится такого, что делается в Херсонской, — сказал он и по его тону нельзя было понять, осуждает он или хвалит. И, обращаясь к приставу, приказал:

— Попросите сюда начальника тюрьмы.

Начальником тюрьмы был Кузьменко. Он вошел виновато и подавленно. События последних двух месяцев выбили его из обычной колеи, и он не знал, чем все это может кончиться.

— Кузьменко, — строго сказал губернатор, — объясните мне, пожалуйста, что творится в вашей тюрьме?

Кузьменко вытянулся по-солдатски, отдал губернатору честь, но говорить сразу не смог.

— Сядьте, пожалуйста, не волнуйтесь. Расскажите нам, что случилось, что ваша тюрьма не похожа на обычные тюрьмы?

— Ваше превосходительство, — успокоившись заговорил начальник тюрьмы, — с того времени, как в Херсонской тюрьме появился молодой евангелист Иван Онищенко, тюрьма потеряла покой. Вся причина тому, что здесь творится, — в нем. Он не буянит, ведет себя как бы хорошо, но его влияние на арестантов страшное. Во-первых, заметьте: вся тюрьма стала петь и утром, и вечером, даже часто и днем Господню молитву “Отче наш”.

— А разве это плохо? — спросил губернатор.

— Это неплохо, но чересчур ревностно тоже ведь нельзя. Порядок нарушается, да и на сговор похоже. Все камеры поют, даже политические, где в основном безбожники.

— А как вы думаете? — обратился губернатор к священнику.

— Молитва Господня — это не плохо, но в камере все делаются штундистами.

— Я вижу, — сказал губернатор, — что буйные бандиты становятся кроткими христианами. А почему бы это не вводить самим священником, не ожидая какого-то Онищенко? Может, учредить сан тюремного священника, и пусть он занимается чтением Евангелия и духовным пробуждением преступников?

— В синоде уже ставился об этом вопрос, — сказал священник, — я считаю, что в ближайшее время это будет осуществлено. Это необходимо.

— А как вы думаете, начальник тюрьмы?

— Мы пробовали. Священники окружного синода заходили в камеру. Слушать их не хотят. Начинают говорить: “А вы как сами-то живете?” А что скажешь, если священники часто живут не как должно. — И уже не по вопросу Кузьменко стал рассказывать. — Когда каялся этот бандит Бернадский, мы в этой камере были. Вот и господин прокурор был, и следователь, и он так каялся, что у меня мороз по шкуре ходил, и я готов был вместе с ним каяться. Все мы, как преступники, все у нас что-нибудь да не так. И я думаю, что в камеры лучше не священников давать, а Евангелие, пусть читают. Оно, как молот, разит всех!

— Тогда все станут штундистами, — священник негодовал. Губернатор рассмеялся:

— Ну и пусть! Покаются, перестанут воровать, убивать и тюрьмы не надо будет.

— Да так они теперь в камерах и говорят, — вновь сказал священник.

— А тюрьмы не дай, все станут революционерами и заберут власть в свои руки, — сказал до сих пор молчавший пристав.

— Воры покаются, — сказал священник, — а штундистам и революционерам в чем каяться? К этим надо принимать самые жесткие меры. Не покаются они.

— Смотрите, что творится, — оживился начальник тюрьмы, — в Елизаветградской губернии уже тысячи штундистов. Там, рассказывают, книгоноши носят и раздают Евангелие. Может, тут есть какая-то правда? Может, и священникам нашим надо над собой задуматься, чтобы правильно жить перед людьми?

— Вы, Кузьменко, я вижу, и сами можете стать евангелистом, — полушутливо заметил губернатор. — А в какую тюрьму тогда сажать вас, если этой вы начальник?

— Евангелистом я могу и не стать, — полуобиженно возразил начальник тюрьмы, — но хотеть, чтобы священники посмотрели на себя и почерпнули бы у евангелистов, как поступать, хотя бы у Онищенко, я бы хотел. Да и вы, наверное, тоже не отказались бы. Может, если бы батюшки вели себя, как подобает, и Онищенко ходил бы к ним и не отделялся бы к штундистам. Он же верит в того же Иисуса Христа.

Глаза священника стали злыми. Он резко встал.

— Разве вы не видите, — заговорил он, — что евангелисты вместе с революционерами взрывают устои нашего государства?! Это очень опасное явление, и с ним нужно вести непримиримую борьбу. Это одна шайка. Лучше пусть будут воры и разбойники, нам с ними легче справиться, чем с еретиками.

— Да, — закончил разговор губернатор, — вижу, что нам действительно есть над чем подумать. Я хотел бы сам лично поговорить с этим евангелистом. Может, пригласим наших священнослужителей и проведем серьезную полезную беседу. Пусть они и между собой порассуждают, где правда. Почему наше духовенство до сих пор не ставило так вопрос? Здесь вопрос не только Херсонской тюрьмы. Ведь евангелистов сегодня на Украине уже тысячи, всех судить ведь невозможно, так и тюрем не хватит! И ведь еще вопрос: стоит ли их сажать в тюрьмы? Лучше ли от этого будет или хуже? Ведь им в тюрьме предоставляется благодатная почва для евангелизации. Где еще может случиться такое покаяние, какое мы видим сегодня? К ним присоединяются и революционеры, как это было, рассказывали мне, в сороковой камере. Полищук посмотрел на всех и не так громко добавил:

— А что нам делать? И сила может оказаться у них. Вы слышали, что говорил Бернадский. Для него сейчас нет неволи, есть свобода духа. Давайте остановимся, подумаем и решим, как нам лучше поступить. Вы готовитесь производить допросы и дознания, но не будьте с ними суровы и жестоки. Не ожесточайте их, а дайте волю их признаниям. Я верю, они теперь другие. Они же не звери, а люди…

Глава 18. Бернадский напутствует

В камере Бернадского ждали. Днем Онищенко читал им притчу о блудном сыне, и после чтения всех потряс рассказ-признание одного арестанта, как он попал в тюрьму. Особенно трогательным был конец рассказа:

— …И потерял я жалость к тем, кого убивал. Что муху убить, то для меня человека зарезать. Один раз я забрался в квартиру, а там лежит на кровати старуха. Когда я подошел к ее кровати, чтобы убить, она проснулась. Поняв, зачем я пришел и что хочу с ней делать, она не испугалась, не стала, как обычно, кричать и звать на помощь, а поднялась, посмотрела мне так внимательно в лицо и вдруг тихо спросила: “А тебе не жалко меня?” Я ударил ее кодом и убил, но как что-то оборвалось во мне. Ее глаза, этот ее голос, вопрос как будто замерли передо мной. Я бросил нож и ушел. И идти никуда не мог, а пошел прямо в полицию и сказал: “Я убил старуху”. Меня взяли, судили и вот иду на каторгу на всю жизнь. А мне теперь хорошо. Признанием я как бы сбросил все с души. И вот теперь Бернадский, Ваня, Евангелие. До могилы спасибо!

Когда Бернадский вошел, все встретили его радостно, как родного брата. Он стал рассказывать:

— Встретили меня хорошо, в полном составе: и прокуроры, и батюшка, и сам губернатор; в кандалы не заковывали, руки не вязали, пригласили сесть на стул.

— Чаем не угощали? — пошутил кто-то.

— Нет, чаем не угощали, но давали целовать крест и Евангелие. Я не стал. Я сказал, что и так буду говорить правду, только правду.

— Ну и что ты рассказал им? Какую правду?

— Правда одна, как перед Богом. Рассказал все, что делал злого за мои двадцать два года злодейства. Ничего не утаил.

— И всех, кто с тобой был, тоже назвал? Это ведь тоже правда?

— Нет, ни одного имени я не назвал и не назову. Только то, что делал я как злодей и только я.

— А если спросят, как ответить? Ведь неправду говорить нельзя?

— А молчание, зачем оно нам дано? Помню, в камере надзиратели искали у нас иголку: видели в глазок, что шили мы, латали, штопали. А уголовникам нельзя. Те зашли, спросили: “Где игла?” Отвечаем: “Не знаем”. А ее спрятали над дверью. Одного спросили — “Не знаю”, другого — “Не знаю”. Тогда к набожному старичку. “Ты, дедушка, веришь в Бога, ты не скажешь неправду. Где игла?” А старик молчит и ничего не отвечает. Сказали: “Посадим в карцер, бить будем и ты скажешь”. Две недели сидел старик в карцере, обливали там его водой, кашлять стал грудью, а не сказал. Надо говорить только правду, а если нельзя — молчать, как умел это делать Христос, когда не нужно было отвечать ни слова. Даже правитель дивился.

— Ну и что они сказали?

— Поверили. Всему поверили. Ничего не сказали. А что они скажут? Будут судить, там все скажут. Ну и милости от них мне не надо. Мне, чтобы совесть не мучила, не судила, зло камнем не давило. А сейчас так мне петь хочется. Знаю твердо, никогда я не буду ни убивать, ни красть, ни даже кричать на глупого человека. Ну а губернатор сказал, что для человека, которым не изворачивается, а говорит правду, даже в душе сурового судьи появляется теплота и милость. И это тоже правда. Барнадский попросил подать ему воды и, взяв глоток, продолжал:

— Скоро нас поведут на допросы, все будет. Уведут и меня, уведут и Ваню, — он тепло посмотрел на Онищенко. — Мы все стали совсем, совсем другими, но это до первого поворота, а там все наши привычки будут тащить нас назад. Вот мне и сейчас трудно говорить. Почему? Моя речь за двадцать два года тюрьмы стала вся почти руганью. Теперь я не могу ругаться, но я почти и не могу говорить. Нет связывающих слов, которые я говорил даже во сне. И надо время, чтобы научиться говорить верно и чисто. Так и во всем. Но это дело времени. Ты как думаешь, Ваня? Расскажи нам ты. У тебя речь чистая, ты, наверное, никогда не сквернословишь?

— Сквернословить — нет, такого не было. А сколько всего есть! Сколько надо трудиться над собой, чтобы оставить дурные привычки и приобрести добрые! Иисус Христос — какой был? А тоже все навыком достигал: “Хотя Он и Сын, однако страданиями навык послушанию”.

— Ваня, — сказал Бернадский, — ты бы прочел нам о жизни Иисуса. Как Его били и как Он все по-настоящему сносил.

— Мы читали сегодня, когда ждали вас, — сказал Ваня. — Давайте поговорим. Чует и моя душа, что скоро и меня позовут в судилище. А много бы хотелось сказать вам нужного.

— Ваня, — спросил кто-то с нар, — а вот скажи мне, вот я теперь верю в Бога, а как же молиться Ему? Люди ходят в церковь, евреи у нас в синагогу ходили. Ты тоже на воле куда-то ходил. А как мне быть? Наверное, мне из тюрьмы и не вырваться, а как же я буду?

— Точно так однажды спросила самарянка у колодца Иисуса Христа. А Христос ей говорит, что надо поклоняться Богу в духе и истине. А это значит жизнью, надо жить по заповедям Божьим, вот и поклонение. Я недавно сам думал об этом, а теперь тебе и всем скажу: какое время для человека самое ценное? Сейчас, вот этот день, этот час, что мы сидим, слушаем. Завтра уже не в нашей воле, вчера ушло, а сейчас всегда с нами. Какие люди для человека самые нужные? Вот те, которые сейчас находятся возле нас. И это всегда так, и дело наше — это любовь между ними. Вот я уйду, может быть, в Сибирь. Сергей, возможно, на волю, а может, на каторгу. И так каждый из нас. Где он не будет, всегда с ним время, люди, любовь.

Милые мои братья! Как мне хочется обнять вас всех, которые мне делают добро, которые любят меня. А могу ли я кого не любить, чтобы мне было хорошо? Нет, это так не бывает. Если не люблю надзирателя, конвоира, даже палача своего, нет мне радости. Неприязнь хотя бы к одному человеку отравляет все. Как мне тяжело было, когда Сергей, как мне казалось, не любил меня. Очень тяжело было.

— И когда и ударил тебя в первую ночь сапогом и грудь и тебе было больно… Я тебе не говорил этого. Ты прости меня, я не понимал тогда ничего.

— Нет, тогда мне не было тяжело. В ту ночь я, наоборот, не обиделся, а испытал совершенную радость, как сегодня помню.

В коридор принесли кипяток. Все поднялись. Скоро поверка, скоро спать. Что принесет завтрашний день?

Глава 19. Увещевание Онищенко

И как чуяло сердце, так и было. После прогулки Онищенко вызвали на допрос. Выходя из камеры, он на мгновение остановился, поднял лицо кверху и лишь после этого тихо вышел.

— С Богом, Ваня! — проникновенно сказал ему Бернадский.

Арестанта завели в кандальную, одели на него кандалы; наручников не было, поэтому руки связали простой веревкой. Большой зал, куда его ввели, был устлан коврами. Высокие окна, выходившие на улицу города, были прикрыты узорчатыми занавесками. За столом на широком красивом кресле сидел губернатор Полищук. По бокам, как обычно, сидели два прокурора, затем протоиерей, одетый в черную мантию, на голове была высокая, тоже черная шапка, а в руке длинный посох с крестом на верхушке. По сторонам от него стояли одетые в черные рясы два молодых прислужника.

Ивана поставили посреди зала, и он стоял со связанными руками, охраняемый двумя стражниками с оголенными саблями. Губернатор поднялся, поклонился в сторону протоиерея и объявил:

— Перед нами стоит основной виновник того, что происходит сейчас в Херсонской тюрьме, Онищенко Иван Федорович. По решению Государственной Думы и Высочайшего Синода мы обязаны подвергнуть его увещеванию и призвать к раскаянию. Вам, отец благочинный, предоставляется право сказать заключенному слово увещевания.

Протоиерей стал задавать вопросы, лицо его было непроницаемо и бесстрастно.

— Сколько тебе лет, юноша?

— Двадцать восемь, — спокойно отвечал Иван.

— Что привлекло тебя уйти от православной церкви и стать на путь еретиков?

— Евангелие.

— Кто увел тебя в эту штунду?

— Христос.

— Что нашел ты в этом заблуждении?

— Жизнь вечную.

— Долго ли ты думаешь находиться в этом заблуждении?

— Я принял его навсегда.

— Тебе сегодня предоставляется выбор: тюрьма или свобода. Что ты выбираешь?

— Тюрьму.

— Ты в ней умрешь. Что ты приобретаешь?

— Для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение.

— Если ты сегодня покаешься и возвратишься в лоно православной церкви, тебе предоставляется свобода. Если не покаешься — тебя ждет далекая, холодная Сибирь.

— Согласен в Сибирь.

— Посмотри на свои кандалы, на руки, в каком ты положении. А мог быть и в таком положении, как вот эти юноши, в почете и смирении и не стоять перед судом.

— Скажите, кто из нас сегодня сидит на месте Каиафы, и кто на месте Христа стоит со связанными руками?

— Ты богохульствуешь! — повышая голос и теряя спокойстие, сказал протоиерей.

— А как иначе смотреть на вас и на меня?

— Ты — еретик и говоришь мерзость. Тебя надо судить и подвергнуть жестокому наказанию.

— Каким судом судите, таким будете сами судимы.

— Не я тебя буду судить. Суд тебя осудит именем императорского величества.

— Бог будет судить всех нас.

В это время тихо открылась дверь, и в зал вошел мальчик лет десяти с большим букетом цветов. Он быстро подошел к сидящему впереди губернатору и подал ему цветы.

— Возьмите, пожалуйста, эти цветы! — просящим голосом сказал он.

С детства губернатор обожал цветы. До глубины души тронутый, он поднялся из-за стола, приподнял мальчика и поцеловал его.

— Кому эти цветы, мальчик?

— Сегодня моя мама именинница. В этот день я всегда дарил ей цветы. А сейчас вы отобрали у меня маму и посадили в тюрьму. Я принес ей цветы, а их не берут. А мне сказали отдать букет сюда вам, возьмите его! — и мальчик заплакал.

Дрожащими руками губернатор взял из рук мальчика букет; цветы стали рассыпаться, и несколько крупных лепестков упали на стол и на пол.

— Господа! — сказал Полищук, обращаясь к присутствующим. — Вы свободны, заседание кончилось. Можете идти.

Когда все вышли, он приказал выйти за дверь и стражникам. Оставшись только с Онищенко и мальчиком, губернатор в волнении подошел к окну и долго смотрел на улицу, где в зелени возились воробьи, мимо проходили люди. Достав носовой платочек, он вытер глаза и повернулся к мальчику.

— Как тебя зовут? Как зовут твою маму? Хорошо, иди домой, а я сегодня же передам букет твоей маме и скажу, какой ты у нее хороший.

— Спасибо, дядя! — весь засветившись, сказал мальчик и почти выбежал из комнаты.

А губернатор подошел к Онищенко и по-отечески поцеловал его в лоб.

— Все, что я могу для тебя сейчас сделать — это развязать тебе руки и сказать, что глубоко уважаю и полюбил тебя. Да благословит Бог пути твои.

— Ваше благородие, — тронутый до глубины души, сказал Онищенко, — спасибо за все. Но я хотел бы попросить вашей милости: разрешить мне пойти в Сибирь без конвоя, самому. Куда скажут. Даю слово.

— Хорошо, все, что в моих силах, я для тебя сделаю, — сказал губернатор, развязывая арестованному руки.

Освобожденными руками Иван крепко обнял пожилого доброго человека. Губернатор открыл дверь. Вошли стражники, губернатор вышел и быстрыми шагами удалился. Арестанта расковали и отвели в камеру.

Глава 20. Прощание с камерой

Когда Онищенко подвели к двери, надзиратель сказал ему:

— А тебе передача из дома. — И внес за ним в камеру большую сумку.

— Ну как, Ваня? — почти хором спросили его все ожидающие в камере.

— Все хорошо, предлагали свободу, но сначала покаяться и стать православным. А я не могу. И, наверное, пойду в Сибирь. И хорошо, — добавил Иван, дрожащими руками развязывая сумку.

Перед Сибирью не дрожал он, а здесь заволновался. От отца, от матери. Их руками, их любовью сделана эта передача. Может, последняя. В сумке была целая гора сухарей и сушеных бубликов. И большая банка с медом.

Камера уже пообедала. Иван не стал требовать, чтобы ему принесли суп. Волнения и впечатления оттеснили желание есть, и он сказал:

— Вот, принесут кипяток, и мы устроим прощальную вечерю любви. И до кипятка он рассказывал арестантам о губернаторе, о мальчике с цветами. И каждый из слушающих отдался своим воспоминаниям о всех случаях, когда власть имеющие не были жестокими и бездушными, а проявляли добро. Хорошие люди на плохих местах — такой был вывод. И всем было очень жалко, что у этих хороших людей нет сознания и особенно нет силы оставить эти плохие места, заявить о своем неучастии в них, о своем внутреннем и внешнем протесте. И Онищенко говорил, что человек, не рожденный от Бога, хоть и добрый по своей натуре, по воспитанию, не может решиться оставить то, что возрожденный не может уже делать.

Когда вечером принесли кипяток, Бернадский с дежурным разложили на столе все принесенное. Так велел Онищенко. И пили все вместе чай с сухарями и медом. И ели все и насытились. И особенно насытились тем чувством братской любви, которое сопутствует рожденным от Бога. После чая, когда все было съедено и миски помыты, Иван проникновенно поблагодарил за все Бога: за пищу, за любовь, за все, что приходит человеку из рук Божьих. И после молитвы все окружили его, и он стал говорить:

— А теперь, дорогие мои друзья и братья, порадуемся Словом и мыслями о главному вечном. Может быть, это последняя наша беседа. Давайте зайдем на час в Гефсиманский сад, там сидит Христос с учениками. Он просит их: “Побудьте здесь и бодрствуйте со Мною”. Но они не могли бодрствовать, их глаза отяжелели от переживаний за своего Учителя… Устали и мы с вами тоже, но я хочу сказать, что дух бодр, плоть же немощна. Но давать плоти властвовать над духом нельзя. А мы еще слабы и можем допустить это, и для этого нам нужно сокрыться во Христе, как в крепкой башне. Человек в этой башне непобедим. Здесь мы сильны и крепки, здесь мы не знаем страха. Христос учил: “Познаете истину, и истина сделает вас свободными”. Свободными от страха, сомнения, от греха.

Прочту вам на прощание из Деяний Апостолов: “По прекращении мятежа Павел, призвав учеников и дав им наставления и простившись с ними, вышел и пошел в Македонию…” Так и мы скоро выйдем отсюда и разойдемся по своим Македониям. И будем там проповедовать Христа, и притом распятого. Будем готовы к разлуке в любой час.

Онищенко замолчал, лампа была уже скручена. Они преклонили колени и молились. Под конец запели “Отче наш”. Надзиратель, услышав их пение, тяжело вздыхал: о себе, что несет он такую службу, об Онищенко, что покидает их этот удивительный святой человек, и о всех людях, что так страдают, мучая друг друга.

Глава 21. Суд над Онищенко

Признание и покаяние Бернадского дало толчок к покаянию внутри тюрьмы в среде арестантов. Дало оно толчок и к пробуждению милости и справедливости среди чиновного мира и судейства. Под разными предлогами отпускали на волю раскаявшихся воров и разбойников. Выпускали и тех, невиновность которых выявлялась при покаянии и признании виновности другими лицами. И хотя за это время никакой амнистии не было объявлено, большая часть Херсонской тюрьмы была освобождена. Не освобождали только арестованных политических и лиц, арестованных за еретичество по отношению к православной церкви. Несмотря на то, что многие освобожденные, выходя из тюрьмы, кричали: “Свободу Онищенко”, — судьба его уже была решена. И решение согласовано во всех инстанциях. И Онищенко знал об этом.

Настал день суда над евангелистом Онищенко. Все вокруг было необычно: необычно чувствовали себя судьи и заседатели. Они в этот раз шли на суд как арестанты на каторгу, укоряемые совестью, укоряемые голосом народа. Необычным было стечение народа на предстоящий суд. Сам зал, проходы, входные двери — все было забито людьми. Об Онищенко и о самой тюрьме знал и говорил весь город. В том или другом углу раздавались голоса:

— Свободу Онищенко!

— Нельзя его судить!

От защиты он отказался, и адвокаты только занимали места, как полагалось по уставу.

— Ведут! Ведут! — пронеслось по рядам.

Все вытянули шеи, всем хотелось видеть ставшего таким известным Ивана Онищенко. Конвойные не могли пробиться через запрудившую все проходы толпу и провели арестованного через служебный ход, куда входили судьи и заседатели. Все ожидали увидеть изможденного страданиями и пытками бедного арестанта, а увидели молодого, красивого, бодрого человека, шедшего с поднятой головой. Он вошел на свое место без кандалов и низко поклонился народу. Зал возбужденно зашумел и стих.

— Где его родные? — спросил кто-то у чиновника, пробирающегося вперед.

— Только вчера сообщили им о суде в Основу, а оттуда пока приедут, и суд кончится.

Иван знал, что ему Сибирь. Но всей своей душой он верил, чувствовал, что просьба его о свободном передвижении в Сибирь будет удовлетворена. И он был спокоен, тверд и лаже радостен.

Зазвонил колокольчик, судья поднялся и громко и внятно прочел обвинительное заключение:

— Обвиняется крестьянин Онищенко Иван, сын Федора, рождения 1830 года, родившийся в селе Основа, за еретическое убеждение и совращение православных христиан в штундистское извращение.

Онищенко, вы признаете себя виновным? — спросил судья.

— Да, признаю, но не в штундистском извращении, а в евангельском убеждении.

— Вы признаете себя виновным в совращении православных христиан?

— Да, признаю, только не в совращении, а в разъяснении евангельского пути.

— Вы признаете себя виновным в том, что вы перекрещивали православных в штунды?

— Да, признаю, но это не преступление, а мои действия по серьезному убеждению.

— Вы признаете себя виновным в том, что, подрывая устои православной церкви, вы подрываете государственный строй?

— Государственного строя мои убеждения не касаются.

— Вы признаете себя виновным в том, что вы, соединяясь с политическими, идете против государственных порядков?

— Да, признаю. Но мы с ними общаемся, не касаясь политики. Мы вместе боремся за духовную жизнь, духовное равенство и братство всех людей, за нравственность человека.

— Вы признаете себя виновным в том, что вы боретесь против частного строя и проповедуете общность имения?

— Да, признаю. Этого требует Священное Писание и Сам Христос. Кто хочет быть первым — пусть будет слугой. Разве это не говорит о том, чтобы богатые стали равными со всеми?

— Вы признаете себя виновным в том, что ваши действия против православия вредят устоям государства?

— Да, признаю. Но вы отделите православную церковь от государства, и этого не будет.

— Вы признаете себя виновным в том, что вы идете против священников и, тем самым, идете против народа?

— Да, признаю. Но только мы идем не против священников, а против их действий и нехристианских поступков. И это передается народу, и они отходят от православия и идут к евангелистам.

— Суд предлагает вам свободу, если вы возвратитесь в лоно православной церкви. Согласны ли вы вернуться в православие?

— Согласен. При условии, что православная церковь будет славить Бога по заветам Евангелия.

— Суд предлагает вам выбор: возвращение в православную церковь или уход в Сибирь. Что вы избираете?

— Согласен в Сибирь.

В зале поднялся шум. Стойкость Онищенко и его ответы одних покоряли, других возмущали. Но покоренных было больше. И одобрительные возгласы преобладали над осуждающими. Это чувствовал Онищенко, и это радовало его. И он понимал, что Иисус был в худшем положении. Там кричали “распни”, а здесь — “свободу”. Но это люди, а власть имеющие всегда верны своим интересам.

Суд удалился на совещание, и хотя исход дела был предрешен, возвращения судей ожидали два с половиной часа. Народ утомился ждать, а уходить не могли: что объявят? И только Иван стоял непоколебимый и сильный. Он искал среди публики глазами отца и не находил. Видимо, не сообщили или им сообщили поздно. Но должны ведь сообщить, должны приехать…

И вот наконец суд идет.

Задержка произошла из-за того, что была нарушена форма проведения суда. Полагался допрос свидетелей, а их не было. Как поступать? Согласились на том, что подсудимый нигде не отрицал своей вины и поэтому свидетели не потребовались.

Судья поднял руку, и установилась тишина. Секретарь суда поднялся и громко стал читать:

— Именем его императорского величества крестьянин Онищенко Иван Федорович, 1830 года рождения, обвиняется в совращении православных христиан в еретическое штундистское течение, чем подрывается не только православная церковь, но и государственный строй. Согласно уголовного кодекса по ст. 74 Онищенко приговаривается к ссылке в отдаленные края Сибири пожизненно.

Учитывая его уважение государственных законов и добрый нрав, Онищенко разрешается без конвоя, за свой счет проследовать в место назначения. Суд постановляет выдать Онищенко свидетельство, которое явится ему документом при обязательной отметке в местах, по которым он будет следовать. Средства на дорогу ему не выдаются. Суд окончен.

Судьи поднялись с мест, и публика, шумя и разговаривая, стала выходить. В том, что будет ссылка, никто не сомневался, и это тяготило людей в продолжение суда. Поведение Онищенко, его образ, лицо, ответы вызывали симпатию к этому первопроходцу евангелизма. И то, что ему разрешили идти самому, вызвало всеобщее одобрение. Внутренне все понимали, что для проповеди Евангелия путь, на который встал этот человек и это прохождение России без конвоя, есть путь проповеди.

Когда Онищенко вывели через боковую дверь и проводили мимо кандальной, Иван увидел отца. Тот ждал его. Сам начальник тюрьмы разрешил Федору встретиться после суда с сыном. По положению Иван должен был еще переночевать в тюрьме, пока ему приготовят и выдадут свидетельство, с которым он будет идти.

— Тато! — радостно воскликнул Иван и горячо обнял седеющего отца.

— Ваня, сынок мой! — прошептал он, прижимая голову сына к своей груди. — Ну слава Богу, живой ты. А мы ждали, что будет суд, но не знали когда. И лишь ночью староста сказал нам, вот мы и приехали. Мы все тут, только их не пустили, пустили меня. Завтра будем ждать тебя у ворот. Пусть хранит тебя Господь! Вот тут тебе все для пути твоего. Слава Богу, что пойдешь сам. Там в бричке у меня и инструмент твой: молоток, шило. Возьмешь? Мы тебе сермяг новый приготовили, чоботы, шапку. Торба на спину новая, сам все шил, надежная. Положили тебе мама и тетя Катя тут и белье, и рушничок, и носочки… К ним подошел конвойный и вежливо сказал:

— Надо идти.

Иван обнял отца, взял все переданное и, оглянувшись еще раз, пошел впереди солдата.

— Ждем тебя утром! — крикнул отец и уже не плакал. За истину, для жизни истины, в истине. Что может для отца быть в сыне радостней? И это было правдой.

Глава 22. Последнее свидание

Солнце только поднялось, а семья Федора Онищенко уже была у ворот тюрьмы. Вчера они приехали в Херсон только к вечеру, когда суд уже кончался. Пробраться в зал из-за толпы они не смогли и остановились на улице. И сейчас они ждали его выхода. Кроме Федора и матери были двое сыновей, Надя и тетя Катя.

Больше года они не виделись. Больше года каждый день вся семья вспоминала в молитвах Ваню. Свиданий не давали, как подследственному, и передачу приняли только один раз, да вот этими днями вторую.

Несколько раз Федор проводил ночи у стен тюрьмы, наблюдая со стороны жизнь этого страшного места заключения. Он смотрел на огоньки в окнах тюрьмы, слышал несколько раз доносившееся оттуда пение молитвы “Отче наш”, как она поется в Ряснопольской церкви.

Как-то, разговорившись с вышедшим из ворот солдатом, он услыхал от него, что поют все арестанты и что виновник этого евангелист Иван Онищенко, имя которого все знают в тюрьме, даже начальство и сам губернатор. Дивился этому отец и наряду с горем радовался: жив мой Ваня и телом и душой!

Вот уже и полдень. Часы над воротами показывали двенадцать. Наконец в воротах открылась боковая калитка, и из нее вышел Иван в новом сермяге, в новых сапогах и шапке, с сумкой в руке. Шел он молодо, хотя лицо его было утомлено и бледно. Но ласковая улыбка при виде родных ему людей и слезы украсили лицо.

— Мамо, тато! — сказал он и обнял обоих стариков вместе. Отец крепился и силился улыбнуться, а мать припала головой к груди сына и плакала. Тетя Катя, Надя и братья стояли и плакали, и улыбались, и ждали своей очереди расцеловаться. И еще не окончились поцелуи и объятия, как подъехал Михаил Ратушный, с которым они тоже обнялись и расцеловались, как было прежде, хотя Иван и чувствовал некоторую отчужденность и холод в глазах друга.

— Ты не думай, — сказал Михаил, — что я забыл тебя или разлюбил. Я бы не пришел к тебе… После твоего ареста все собираются у нас в доме. Читаем Евангелие, я руковожу. С Ряснопольским батюшкой я дружу, мы с ним беседуем хорошо.

— А причащаешься? — спросил Иван.

— Таинство Христово везде таинство.

— Разве везде? — недоверчиво спросил Иван. Михаил смолчал, потом продолжал:

— Я, Ваня, уже хорошо читаю. Спасибо, что научил меня грамоте. Я сожалею, что еще тогда не принял от тебя крещение. Мне все казалось, что ты молод, а мне хотелось принять крещение от более старших. Меня и сейчас тянет в Рорбах, там некоторые называют себя баптистами. И мне так нравится это слово.

— Не гонись за красотой слова, Миша. Любить надо истину. И поручаю тебе, Миша, любимую мою тетю Катю. От нее ты много можешь почерпнуть. У нее мои дневники. Если что с ней случится, возьми их и передай старшим братьям. Там вся моя жизнь, весь я. Постараюсь писать их и в дороге. И писать буду письма, храните их. Кто знает, может, через сто-двести лет захотят знать люди о вере первых начинающих. Пусть знают. Сделай это, Миша.

— Обещаю, — сказал Михаил, и они, прощаясь, крепко обнялись.

— Тато, — обратился Иван к отцу, — идите, посмотрите мое свидетельство, как я буду идти дальше.

Все подошли к Ивану, он вытащил из кармана сермяга сложенную вчетверо гербовую бумагу, развернул и прочитал вслух:

— Свидетельство № 485 от 12 сентября 1859 года.

Выдано настоящее ссыльному Онищенко Ивану Федоровичу, рождения 1830 года, села Основа, Херсонской губернии в том, что он присужден к пожизненной ссылке в далекую Сибирь без ограничения времени.

Учитывая его хорошее поведение и добросовестное отношение к государственному законодательству, а также его высоконравственное воспитание, ему разрешено судом следовать в место ссылки добровольно без конвоя.

На него лично возлагается обязанность отмечаться в городских и сельских управах о его проходе к месту ссылки. При предъявлении данного свидетельства ему дается право останавливаться на пути следования во всех тюрьмах, где обязаны ему согласно существующего законодательства предоставить ночлег и питание на необходимое ему время пребывания.

В сельской местности ему предоставляется право требовать этого через сельскую управу. Там, где отмечается, ему обязаны предоставить ночлег.

Срок данного свидетельства ссыльным пожизненно не устанавливается.

Губернатор: Полищук

Судья: Щеглов

Начальник тюрьмы: Кузьменко.

Прочитав бумагу, Иван сложил и спрятал ее. Посмотрев на родных, он сказал:

— Я счастлив, что Бог послал меня сюда, в эту тюрьму. Я прошел здесь такое благословенное поприще, что стоит отдать жизнь за этот короткий период времени.

— Для тебя, Ваня, это короткий миг, а для меня это было как сорок лет. Я за всю свою жизнь не пережила того, что за этот срок.

— А я, Ваня, — сказал отец, — вижу, как ты отпускал свой хлеб по водам. И многие нашли его и ели, и насытились. Слышал я об этом много.

Из-за стен тюрьмы чуть слышно доносилось пение “Отче наш”. Все прислушались. Проходившая мимо них старушка остановилась лицом к тюрьме и перекрестилась. Ваня снял шапку и сказал:

— Это тюрьма меня провожает. О, если бы вы знали, как мне не хочется с ними расставаться. И не только с сорок первой камерой, а со всей тюрьмой. Она для меня стала, как родной дом.

— А что у тебя за шрам на лице? — спросила мать. — Тебя били?

— Все бывает с людьми, мама. Это я упал в камере и ударился об угол стола.

— Тебя толкнули?

Но Иван не хотел об этом распространяться и обнял Надю.

— Ну а как ты живешь, моя дорогая сестричка? Надя вздрогнула от неожиданности и сказала:

— А мы с тетей Катей все о тебе молились. Один раз даже в том овраге, что ведет к тете Кате, мы опустились на колени и долго-долго молились и плакали.

— Молитесь и в овраге, — тронутый рассказом Нади, сказал Иван и обнял ее вместе с тетей Катей.

К Ивану подошел одетый по-дорожному конвойный и вежливо сказал:

— Пора нам идти.

— А мы поедем. Я довезу вас до первой ночевки, — предложил Федор, — вон и наша бричка стоит.

— А я спрошу, — сказал конвойный и пошел спросить. Вскоре он вернулся и сказал:

— Можно, разрешил начальник.

Федор подъехал с лошадью. Иван положил в бричку сумку. Все преклонили колени и помолились. И тогда в бричку вскочила Надя.

— И я поеду, — сказала она. — Я, Ваня, расскажу тебе по дороге, как я тебя тогда провожала.

— Все в бричку не сядем, много нас. Вы все идите на постоялый двор и опять там ночуйте, а я с Иваном, с конвойным и Надей поедем. Я довезу их до Дарьевки, там оставлю ночевать, а мы с Надей вернемся.

Все еще раз поцеловались. Ваня с трудом оторвал от себя мать и последним взобрался на бричку. Федор тронул вожжами, и бричка покатилась.

— С Богом, Ваня! — крикнула тетя Катя.

Онищенко смотрел на оставшихся, слезы одна за другой капали на его новый сермяг.

А там, у тюрьмы, еще долго махала белым платочком тетя Катя. Мать же своим мокрым платком все отирала безудержно текущие слезы…

ЧАСТЬ III. ССЫЛКА

Глава 1. Отец и сын

Вечерело. Не доезжая до села Баратовки, Федор остановил лошадей, и провожавший жандарм с Иваном пошли искать сельского старосту, чтобы определить ссыльного на ночлег. Сам же Федор приехал в село и там переночевал.

Жандарм представил старосте Ивана и, сурово сдвинув брови, сказал, что это опасный преступник. Но доброе выражение лица и ласковый взгляд на Ивана слишком явственно свидетельствовали, что сам жандарм думает совсем не так.

Расположение жандарма передалось и старосте. И хотя он определил ссыльного на ночлег в сторожку при волости, однако пищу ему велел принести со своего стола.

Жандарм, получив расписку от старосты о вручении ему ссыльного, ушел ночевать к своим, а Иван, поужинав и поблагодарив Бога, в первый раз уснул на свободе.

Рано утром Иван вышел из села на дорогу, ведущую дальше в Снегиревку. Там его уже ждал отец. Не сговариваясь, у брички отец и сын встали на колени и произнесли хвалу Тому, Кто сотворил мир и охраняет его. Когда сели на бричку и лошадь, понимая хозяина, тронулась, Федор заговорил, и в его голосе была и печаль, и торжественность, и любовь к его любимому и достойному сыну.

— Ну благословляю тебя, дорогой мой сын, в дальнюю дорогу, в путь, который указан тебе самим Господом. На земле есть только один верный путь — путь правды, путь святости во всех поступках, путь, достойный звания человека. Этот путь угоден Богу и ведет к вратам вечной жизни. Иди только по нему. И если, Ваня, на нем будет и трудно порой, ты все-таки иди только по нему. Этот путь проложен Господом Иисусом Христом, и идущий по нему не погибнет. Не сворачивай с него никогда. Ты всегда хотел идти от села к селу, от сердца к сердцу. Бог тебе полной мерой предоставил эту возможность. Иди, Ваня, и да будет Господне благословение всегда с тобой. Я дсвезу тебя до Снегиревки и оставлю там. Сверну влево на Николаев. Сам не спеши объявлять, что ссыльный. А если кто прямо спросит — отвечай, как есть. Всякая неправда неугодна ни Богу, ни людям. Тебе Господь много дал. Делись им щедро, от чистого сердца.

Ровно катилась бричка но степной дороге юга Украины. Стояла жаркая пора созревания плодов. Хлеба давно уже убрали, и оставшиеся нивы желтыми полосами красочно подчеркивали приближение осени. Наливались зерна подсолнуха, созревали кочаны кукурузы, наливались соком дыни, арбузы. Навстречу едущим попадались брички, наполненные плодами. Едущие кланялись, и отец с сыном отвечали им.

— Когда тебя забрали, — продолжал отец, — все мы сначала плакали и горевали. А когда услышали, что ты в тюрьме любишь Бога, — успокоились. И только молились, чтобы Бог даровал и нам, и тебе силу и понимание Его воли. И вот видишь, как все хорошо. Трудно, очень тяжело, но хорошо.

— Это правда, тато, хорошо. Вы знаете, даже из тюрьмы мне не хотелось так скоро уходить. Я полюбил видеть там души людей, пробужденных к жизни. Это такая радость и торжество. Это редко может быть на воле. Только в страданиях оно бывает настоящим. А там ведь сплошное страдание. Я там всегда был рад видеть, что страдания так ярко открываются любовью, но радует и то, что там есть уже пробудившиеся, что они уже сами не могут не нести семена веры. А из этих семян какие деревья вырастают!

Иван увлекся рассказом, а Федор с удивлением и радостью слушал и смотрел на свое чадо, на своего старшего сына, который, может быть, навсегда расстается с ним, уходит в далекий, неизведанный путь. Нет большей радости для отца знать и видеть, что дитя его ходит в истине. Как верны эти слова! И стихают угрожающие бури. “Что вы так боязливы?” — сказал Иисус ученикам во время бури. Верить в неумираемость жизни, в вечную жизнь души, и знать, что душа ходит в истине. Чего можно страшиться?

Отец взял руку сына в свою, натруженную, и долго держал ее так. Лошадь шла, не требуя управления или понукания, как будто бы сама знала, куда идет.

— Я иногда думаю, — заговорил Федор, завидев на горизонте село, — почему Бог посылает в Сибирь? Ведь и здесь работы много. Но Бог мне на этот вопрос не отвечает. Наверное, я здесь не прав. У нас уже горит огонь Евангелия. Сколько у нас уже общин, сколько книг. Сколько у нас уже любящих и знающих жизнь по Евангелию, сколько проповедников и миссионеров. У нас тепло и сыто, да у нас и души горячие. А там, в стране снегов, безлюдья, медвежьих берлог, — кто там скажет, кто научит, кто жизнью своей покажет, как верно жить по-Божьему, в чем найти силу, чтобы жить по воле Пославшего?

Подъехали к селу. Отец с трудом удерживал слезы; Иван тоже готов был расплакаться. Приближались минуты расставания навсегда. Навсегда на этой земле…

Федор остановил лошадей.

— Вот здесь я подкормлю лошадку, здесь закусим на дорогу и попрощаемся, — сказал он, успокаиваясь и снова обретя равновесие духа.

Выпрягли лошадь и, задав ей корм, Федор разослал на сухой траве платок, выложил из сумки пищу, и, кратко помолившись, они покушали. Когда поднялись, Федор вытащил узел с деньгами, который хранил за пазухой, и подал сыну.

— Здесь, Ваня, деньги. Немного, но они пригодятся тебе в пути. Знаю, что ты даром хлеб есть не будешь. Знаю твои руки, знаю твою натуру и душу. Но в жизни все может быть. Это дар нашей семьи. Бери, не отказывайся. Пиши с дороги, твои весточки будут для нас большой радостью. Не беды будут нас печалить, а неизвестность. Помни это и жалей нас, любящих тебя. Ну все.

Федор протянул руку, и Иван, приняв дар, припал к груди отца. Они рыдали и не стеснялись друг друга.

— Преклоним колени, — вытирая лицо, сказал Федор. И два апостола правды, честности, добра, любви к Богу и к человекам склонились у брички. В деревьях шумели птицы, готовясь к ночлегу. Лошадь кончила жевать и, казалось, понимая все, смотрела на хозяина и его сына. А к небу неслась горячая молитва веры, надежды и любви.

Поднявшись, Федор снова привлек к себе своего 28-летнего сына и, когда глаза их встретились, вдруг сказал:

— А помнишь, Ваня?

И как эхо, как сама любовь, сын сказал:

— Помню, тато! — залитые слезами лица осветились улыбкой.

Да, вот Ване семнадцать лет, вот отец едет на ярмарку искать любимому сыну подарок, и сын провожает его. И он привез ему ангела…

Отец запряг лошадь, уложил в сумку сына все остатки пищи, крепясь влез на сиденье, пустил вожжи, и бричка тронулась. Иван перебросил сумку через плечо и, бодрясь из всех сил, легко зашагал в село. Входя в него, он остановился и оглянулся: все уменьшаясь, катилась бричка в обратную сторону, туда, где его, Ивана, сердце, детство, любимые, близкие и родные люди. Он вошел в село и, остановившись, внятно сказал:

— Вот моя матерь, вот мои братья. Вот наш Отец небесный, Отец всех, исполняющих Его святую волю.

Он поднял к небу глаза, и оно, бездонное, святое, отразилось в его чистых очах, видящих Бога.

Глава 2. По дороге в ссылку

От села к селу, от хутора, к хутору, от дома к дому шел Иван по пути, назначенном ему Богом.

Выйдя еще до зари из Любомировки, он почти до полудня не встретил на своем пути жилых мест. Бескрайние степи, бездонное небо и дорога, дорога… Хотелось отдохнуть, и Иван сел у обочины дороги, вытащил из сумки кусок хлеба и сала, поел. Захотелось пить, по пути он проходил мимо баштанов, на которых уже поспели кавуны. Но сорвать он их не мог, каждый участок имеет своего хозяина, трудом создавшего эти плоды. Как же без спроса их взять? Но вот в версте от проселочной дороги показался хутор из пяти или шести дворов. Иван повернул туда и вскоре увидел несколько дворовых собак, с лаем мчавшихся ему навстречу. В детстве он боялся собак. Теперь он остановился, вытащил из сумки кусок хлеба и, когда они подбежали к нему, не замахнулся на них, не стал кричать, а молча бросил им хлеба, разломав его на несколько кусков. Собаки остановились, съели хлеб, рыча друг на друга, а Иван мимо них пошел к хутору. Замахавши хвостами, собаки побежали впереди, дружелюбно оглядываясь. В хуторе людей не видно было, все ушли в поле на уборку урожая. Во дворах он видел большие кучи кавунов и дынь. Подходя к третьему дому, он увидел девочку лет двенадцати.

— Девочка, подойди, родная, сюда, — позвал Иван.

— Наших никого нэма дома, воны в стэпу, — говорила она, подходя к воротам.

— Дай мне водички попить.

— Та я вам кавуна дам. Воны таки солодки! — с готовностью предложила девочка. — А можэ дыньку? Она побежала к куче и принесла к калитке кавун и дыню.

— Спасибо, сестричка ты моя, — тепло сказал Иван, садясь на скамью у ворот.

— Я принэсу перепичку, мамо сегодни пэклы!

Иван вытащил нож из сумки, сел на скамью и стал кушать. Девочка стояла около калитки, с любопытством рассматривая прохожего.

— Как тебя зовут? — спросил он, собирая корки.

— Та я убэру сама! Я — Маня. А вы куды идэтэ?

— Иду, сестричка моя, далеко. Куда Бог посылает. Ну спасибо тебе, покормила ты меня, напоила. Расти хорошей, доброй.

— Я прынэсу водычки, руки помыты.

— А что это за хутор?

— Цэ хутор Явкино, так вин эзвэться. А дали Бэрэзнэговатэ.

Довольный и радостный пошел Иван обратно на большую дорогу. Девочка смотрела ему вслед. Собаки провожали до самой дороги.

— Боже, как хорошо! — шептал Иван, и горячая полна любви ко всему живому охватила все его существо.

После полудня погода стала меняться. С запада поплыли темные тучи, и Иван ускорил шаг. Приближаясь к Березноговатскому, он видел, что это село богатых людей. Добротные дома, высокие ограды, просторные конюшни, коровники, много домашней птицы. Он шел улицей, видел совершенный достаток, а на душе не было радости. Не верил он, что в богатстве может сохраняться привет к пришельцам, радость в самих домах.

“Трудно богатому войти в Царство Небесное”.

Думая так, он прошел все село. Люди тоже были в поле. Несколько бричек, поторапливаясь, проехали мимо, и суету, а не привет видел он в замкнутых лицах. Он еще больше ускорил шаг и с чувством облегчения вышел из села. Небо прояснилось, прояснилось и на душе у путника.

Когда стало уже темнеть, он подошел к небольшому селу на каменистом склоне. Поражала бедность хаток и дворов. Или почва другая? Или люди другие? Как получается богатство одних и бедность других? Знал Онищенко одно: в бедной хате больше душевного тепла и для себя, и для других. И не ошибся. В крайней хатке, к которой он подошел, его пригласили переночевать. Жили в ней старик со старухой. Старуха приветливо говорила:

— Село наше бедное, называется Калугой, заходи. Чем Бог послал, накормим и ночевать устроим.

По двум ступенькам они завели его в землянку. Полумрак, земляной пол, тяжелый запах. Небольшой самодельный стол, лавка, полка с посудой, в углу печь, на которой спят старики. С боку помост из досок. Там уложили путника. Соломенный матрац, подушка, сермяг для укрывания. На ужин старуха поставила на стол миску борща и миску пшеничной каши. И пока Иван ел, она рассказывала:

— Живем мы со стариком и за все благодарим Бога. Сил уже нет, а все ж не голодны. Курочек держим, поросенка купили, будем зиму кормить. Сын и невестка помогают, вот капусты привезли, муки мешок. Что нам еще надо? Бог не оставляет.

Под помостом, где было постелено пришельцу, что-то завозилось и хрюкнуло.

— Да то поросенок. Он еще малый. В сарае мерзнет, так мы его в хате держим. Ты уж не обессудь, он ночью бывает не спит. Ну да ты с дороги, устал, будешь спать.

Дед уже лежал на печи. Старуха перекрестилась на образок и полезла на печь.

— Загасишь после огонек. Дверь у нас не запирается. Если надо будет, выходи на двор. Собаки у нас нету.

Иван поблагодарил старуху, затушил каганец, помолился, разделся и лег на свое ложе. “Блаженны нищие духом…” — улыбнувшись, подумал Иван. И эти так же блаженны, как и он, не боится что-либо потерять, чего-либо лишиться. Он вспомнил слова древнего мудреца Сократа. Когда его спросили, почему он всегда спокоен и радостен, он ответил, что это от того, что у него нет ничего, о чем он мог бы жалеть, потеряв его. Правда, в сумке у Ивана сейчас лежит узелок с деньгами, которые дал ему отец. Но боится ли он потерять его? Нет! Страха такого нет. Иван совершенно не думает, что от этого узелка зависит его жизнь или благополучие. Он не мог отказать отцу и принял сердечный дар семьи. Ведь они беспокоились о нем. Но Иван верит в способность своих рук заработать, верит в доброту людей, в заботу Бога о нем, своем работнике. “У богатства одна радость — отдать его”. Он глубоко впитал эту мудрость, и когда придет надобность, — отдаст его.

Сон начал смыкать его глаза, но в это время под помостом зашевелился поросенок, хрюкнул, потом еще раз. Сон убежал, и Иван долго не мог уснуть, слыша возню и хрюканье животного, которому, видно, тоже было неуютно и холодно. И только под утро усталость взяла свое, и он уснул. Но уже чуть свет Иван поднялся, вышел тихонько во двор, умылся, помолился на дорогу. Положив на стол горсточку серебряных монет, он оделся, взял свою сумку и, плотно закрыв двери землянки, вышел на улицу.

Пели петухи, люди шли и ехали в поле. Взошло солнце, и высоко в небе запел, затрепетал жаворонок. Эти места он знал, здесь уже ходил. Знал, чтобы дойти до села Соболево, нужно идти целый день. И он пошел. Только раз, остановившись у криницы, он поел и напился воды. К вечеру он уже подходил к Соболево. По прежним своим хождениям он помнил это село, его жителей. Еще тогда не раз подходил к ним Иван, но они уходили от него или недружелюбно молчали. Переселенцы других мест, они сохранили свою замкнутость и отчужденность от местных жителей. Зачем навязывать себя, если люди не хотят? Если не принимают — идите дальше. Так учил Христос. И Иван, уставший от дальней дороги, остановился у большого амбара недалеко от площади. Внутри горела лампа, и с десяток усталых, угрюмых мужчин сидели, отдыхая. Они нагрузили мешками с зерном фуры и утром должны увезти их на станцию Южный Буг. Иван вошел в амбар. На него никто не обратил внимания. Он присел на лежащие за дверью мешки, потом прилег и скоро уснул тяжелым сном.

Рано утром его разбудил громкий разговор, хождение, потом заржала лошадь. Он вышел из амбара и увидел, что фуры уже запряжены лошадьми, и люди собираются уезжать.

Пожилой крестьянин, поправлявший сбрую лошадей у первой фуры, внимательно посмотрел на Ивана и дружелюбно сказал:

— Может, и тебе на станцию? Можем и тебя подвезти.

И вскоре Иван, сидя рядом с пригласившим его, ехал и слушал, что ему тот рассказывал. А крестьянин, которому и лицо, и личность путника очень понравились, рассказывал:

— Ты что, ночевал в амбаре? Да, люди в нашем селе неласковые. Они все из поляков и не любят нас. Старая вражда… Говорят, здесь как-то проходил кроткий и добрый человек — евангелист Онищенко, так и того не приняли ни разу.

Крестьянин поправил вожжи, посмотрел на Ивана и продолжал:

— А в других селах Онищенко принимали хорошо. Теперь многие здесь стали евангелистами. Живут по-своему: не пьют, не курят, в церковь тоже не ходят. Сами собираются. Вот недалеко, сразу за Южным Бугом, верст десять, в селе Софиевка живет моя родня, Тимошенко. Их там много, почти все Тимошенко. И живут все по Евангелию. Если интересуешься, будешь проходить, зайди. Скажешь: ехал с дедом Щербаком, там все меня знают. Принимают странников там хорошо.

На станции дед Щербак, увидев подводы уже сгрузившие зерно, сказал благодарившему его Онищенко:

— А вот те подводы едут в саму Софиевку. Они тебя и подвезут.

По пути в Софиевку крестьяне рассказывали, что Тимошенко добрые и верные люди, хотя и все евангелисты. А что с того? Люди спокойные, не воры, не пьют водку. Только в церковь не ходят и иконам не кланяются, правда, и не крестятся.

Ивану хотелось рассказать им, что и он евангелист, рассказать, почему и он не крестится. Но люди так хорошо рассказывали, так не осуждали евангелистов, что он был рад сам слушать и радоваться.

Когда въехали в село, он как будто в родную Основу возвратился. Подвезли его прямо ко двору Тимошенко, в доме которого обычно, как знали односельчане, собирались евангелисты. Иван легко спрыгнул с подводы, поблагодарил подвозивших его людей и вошел во двор. Дверь в сенцы была открыта, и он вошел в дом. По голосам он понял, что там кто-то есть.

— Мир дому вашему! — громко сказал он.

— С миром принимаем, — отозвался голос, и к двери вышла опрятно одетая старуха.

— Можно к вам?

— Заходи, заходи, молодой человек.

Она повела его в комнату, где были трое детей и молодая женщина. Он снял картуз и сумку, положил их на лавку.

— Раздевайся, милый, добрым гостем будешь. Издалека ли Бог тебя ведет?

Иван разделся и сел. Узнав, что он издалека и еще не ел сегодня горячего, старушка налила ему миску борща, поставила на стол ватрушки, сметану и стакан молока. Иван попросил старушку просить благословение на пишу. Негромко, незаученно и сердечно старая женщина проникновенно помолилась. Иван сел кушать, а она и дети молча смотрели на такого приятного пришельца.

Покушав, Иван рассказал, что идет издалека, что узнал о том, что в Софиевке есть евангелисты и что собираются они в семье Тимошенко, и что дедушка Щербак его подвозил и велел кланяться. При упоминании деда Щербака лицо старушки засветилось:

— Хороший дедушка! Он уважает евангелистов. Он был церковным старостой, но оставил этот пост и стал работать возчиком. А ты, браток, кто сам будешь?

— Я евангелист, люблю Слово Божье, люблю читать его и себе, и людям.

— Так ты, может, заночуешь у нас? И почитаешь нам, а мы соберем наших людей.

Получив согласие и поговорив с невесткой, она стала что-то наказывать детям, и они, умывшись и одевши чистые сорочки, побежали по селу.

— А ты, Ваня, пройди в горенку и там отдохни, с дороги ведь.

Когда люди вернулись с полей, умылись, поужинали, то собрались в доме Тимошенко. Всего пришло человек тридцать. Ждали руководящего. Иван в чистой сорочке сидел за столом, и ему рассказывали о жизни верующих в селе. Когда пришел руководящий, крепкий сороколетний мужчина с окладистой бородой, он остановился у дверей, и вдруг лицо его расплылось в широкой улыбке, а на глазах показались слезы:

— Ваня! Иван Федорович, ты ли это?

И двое мужчин крепко обнялись, плача, не в силах говорить. Иван хорошо помнил этого крепкого человека, которого узнал во время своих хождений по этим селам.

— Братья и сестры! — обратился он к собравшимся. — Ведь это Онищенко Иван Федорович, о котором мы столько плакали и молились. И вот Бог освободил его. Так я говорю, Иван Федорович?

— Все верно, Бог освободил меня и послал к вам и дальше, и совсем далеко нести Его волю о человеках, Его спасение и любовь.

Руководящий встал на колени, за ним последовали все. И радовались, и благодарили в своих молитвах Отца небесного.

До полуночи Иван читал собравшимся Евангелие, разъясняя, отвечая на вопросы. И уже в полночь Иван сказал:

— Время позднее, пора всем на отдых. Для труда нужны силы. Да благословит вас всех Господь.

И когда после молитвы все разошлись, руководящий брат и старик Тимошенко еще долго рассказывали Ивану, что у них в Софиевке после закрытия филиала Библейского общества осталась небольшая типография и что они ночами печатают Евангелие и Псалтирь, и их дети, уподобившись книгоношам, разносят их по селам. Бумагу им присылают из Минска, и остановки бывают только при неполучении бумаги. Таких типографий по Елизаветграду уже несколько. Остановка теперь за грамотностью и благовестниками..

Отдохнув часа три, рано утром Иван отправился дальше. В дорожной сумке у него лежала провизия, приготовленная щедрыми женщинами. “Трудящийся достоин пропитания”.

Глава 3. На Фаворе

Хлебопашец, взявшийся за плуг, не оглядывается назад. Он пашет, бросает семена, верит, что в свое время зерно взойдет, будут плоды.

Иван в этих местах пахал и сеял. И теперь ему очень хотелось увидеть всходы, увидеть рост. Ему бы идти своим путем, туда, в ссылку, в Сибирь. Но все существо его тянулось, может, в последний раз, пройти ниву, где был и его труд. Он подавил в себе страх и опасения и направил свои стопы по знакомым местам: в Березовку, Установку, Степановну. Задерживаться нельзя, за ним могут следить. Здесь у него были недруги, да и осень надвигается. Но знал он также, что в Малой Виске, Новомиргороде, в Каменке, Смелой и других местах его даже ждут. Так передавал ему отец, так чуяло его сердце.

К обеду он пришел в Березовку и сразу прошел к больной евангелистке, которая долгое время лежала с парализованными ногами. И потянул его туда не долг утешить рожденных от Бога, от Духа Божьего; сила этого Духа особенно проявляется в немощах плоти. Закономерность этого хорошо подтверждается опытом самой жизни.

Подойдя к небольшой аккуратно побеленной хате, Иван приоткрыл дверь и громко спросил:

— Можно?

— Всегда можно, — радушно ответил голос.

Низко нагнувшись, Иван шагнул и очутился в невысокой комнате, где на постели сидела больная сорокапятилетняя Феня и около нее человек пять посетителей.

— Иван Федорович, родной наш человек! — вскричала она, протягивая к вошедшему руки. — Какими судьбами? А мы о тебе столько слез пролипи, молимся о тебе…

— Слава Богу, сестра Феня, и живой, и здоровый. Иду и зашел к вам насытить душу свою вашей бодростью, вашей любовью к жизни, вашей постоянной благодарностью Создателю за все.

— Как же, Ваня, не благодарить за все, когда вот, смотри, сидят мои братья и сестры дорогие. Ты знаешь, что я сирота. А как я неодинока. Постоянно в моей комнатке кто-то есть. Я и дверь не запираю: всегда открыта, всегда можно всем. А сколько духовной пищи приносят мне! И я делюсь своим богатством. Я люблю дары отдаривать: мне искрой — я костром, мне зорькой — я заревом, мне теплинкой — я теплом. И за мою теплинку, крохотный огонек, сколько я тепла получила. Как мне не благодарить Бога, людей?

В комнату вошли еще трое христиан, а скоро по селу узнали, что у Фени Иван Федорович. И скромная маленькая комнатка вскоре была до отказа наполнена людьми. И Иван рассказывал, наставлял, испытывал сам доброе…

— Ты, Ваня, голоден ведь. Накормим тебя.

— Я покушал утром у Тимошенко. И в пути поел, меня щедро наградили там. Да я с вами недолго. Вечером я должен в Устиновке быть, там меня уже ждут. А давайте сделаем так: вот, я вижу, кто-то принес хлеб, давайте разделим его, как одна семья. Иисус говорил: когда только будете есть в Мое воспоминание. Участвовать будут только те, кто принят в члены через водное крещение.

Глаза всех заблестели. Как это хорошо! Все такие разные, такие несовершенные по жизни, и все так устремляются к горнему. От одного куска, из одной чаши. Кто-то принес вина, и вскоре Иван Онищенко с жителями Березовки совершил воспоминание о вечере Иисуса Христа с учениками.

После молитвы Иван сказал:

— Родные мои братья и сестры! Я так счастлив видеть вас всех. Умоляю вас, идя по земному пути, не ссорьтесь, почитайте себя ниже другого, любите Господа, любите друг друга. Пусть о том, что вы ученики Иисуса, люди узнают по любви вашей между собою, по любви ко всем, не взирая на лица.

В Устиновку Ивана повезли на подводе, поехали и еще две подводы с людьми, желающими послушать там Ивана. На место приехали уже вечером, и там Онищенко ждали.

В жизни людей, активно живущих духовной жизнью, появление хорошей книги, нового лица — событие огромное. Когда долгое время нет нового, того, что будит, зовет к постоянному совершенствованию, тогда человек томится, тоскует, испытывает недовольство собой. И вдруг вот оно, высокое, которое хочется слушать, испытывать самому, быть подобным, лучшим…

Таким являлся для многих верующих Онищенко. Общины были, собрания были, проповеди были — но все это круг своего села, своего уровня, а уровень-то какой? Один-два класса, а то и самоучка.

Сразу по приезду Онищенко провели молитвенное собрание. Помещение было переполнено, у открытых окон стояли люди и слушали. После собрания никто не хотел уходить. До полуночи Иван рассказывал, отвечал на вопросы об устройстве общин, о взаимоотношениях в общинах, о семейных отношениях, о хождении человека перед Богом.

Расставаться нелегко. Но на просьбу остаться еще Онишенко сказал, что рано утром он должен идти. Так надо. И в этом, он верит, воля Пославшего. Идти пешком, как он думал, ему не дали. Его взял к себе молодой евангелист. Волнуясь, он расспрашивал о важных вопросах хождения перед Богом. Так они и не ложились спать в эту ночь, а утром до рассвета выехали в направлении Криничеватки. Туда уже тоже было сообщено, что идет через село Иван Онищенко.

Уже было светло, когда приехали в Криничеватку, там уже были братья из соседних сел: из Лозоватки, Компанеевки и других, которые находились в стороне от столбовой дороги. И снова собрание, снова проповеди, пение, снова торжество духа. К концу собрания приехали тачанки с евангелистами из села Гармоновка. Опережая события, туда долетела весть о приближении Ивана Онищенко, и они приехали, чтобы пригласить его к себе на общение, чтобы доставить его на встречу с братьями в Елизаветграде. Там в эти дни должен быть Герасим Балабан.

“Боже мой! — думал Иван, выслушивая приехавших из Гармоновки, — какая великая сила в евангельском учении Иисуса Христа!”

Вечер радости провели и в Гармоновке. И так же рано на той же тачанке Онищенко ехал в Елизаветград. Организм был молод, сил было много, но усталость взяла свое, и Иван в тачанке, мягко качавшейся, уснул, прислонясь к сидящему брату. “Никогда я так хорошо себя не чувствовал, — вспоминал потом этот человек, — я боялся дышать. Поправляя ему голову, я укрыл его своим сермягом, просил везущего ехать тише, держаться ровных мест дороги. Такая душа, такой человек ехал со мной!”

Думалось, что в Елизаветграде Онищенко с Балабаном только увидятся, а собрание проводить не будут: власти, полиция, духовенство. Но так не получилось. При встрече они со слезами обнялись и на коленях поблагодарили Бога за то, что вновь увиделись, Балабан рассказывал Ивану, что в Малой Виске идет подготовка к расширенному совещанию евангелистов, что он направляется туда и что он видит во встрече с начинателем евангелизма в этих местах Онищенко — перст Божий.

— Значит, Иван Федорович, такова воля Господня о тебе. По-человечески это опасно, неразумно. Но по-Божьи — кто определит? А сердце мое явно говорит мне: да будет воля Бога.

Балабан сначала колебался: совершать ли служение в Елизаветграде или ехать в Малую Виску. “Но видя толпы народа, Он сжалился над ними”. Видя взоры окружающих, жаждущие Слова души местных и приехавших верующих, Балабан и Онищенко решили провести собрание. И снова до утра шла беседа, вопросы, ответы.

К утру в город к условленному месту съехались двенадцать повозок и тачанок, на которых братья должны были ехать в Малую Виску. Было еще темно, когда, помолившись, начали отправляться к своему месту назначения. Ехали не вместе, а по две подводы с небольшим расстоянием одна от другой. Ехали на совещание, которое вылилось в съезд.

Глава 4. Совещание в Малой Виске

Местечко Малая Виска, расположенное на реке Виски, стало центром евангельского движения в Елизаветграде. Здесь находился филиал Библейского общества, где печатался Новый Завет. Население, в основном, молдаване, много евреев, у которых есть своя синагога. Молдаване хорошо относились к евреям, и погромов в Малой Виске не было. В местечке много евангелистов, у которых молитвенные собрания проводятся регулярно. В общине имеется хор, которым управляет регент. Руководит общиной Козинский, зять Тимошенко.

В день приезда Герасима Балабана в Малую Виску народу собралось больше обычного, и собрание пришлось проводить в большом амбаре. Богослужение длилось четыре часа. С особым вниманием была выслушана проповедь Онищенко. Он рассказал о своем пребывании в Херсонской тюрьме, и это вызвало много слез и радости в силе духа Евангелия в среде грешников и преступного мира. И все понимали, что путь Онищенко — это путь, уготованный Самим Богом для славы имени Его.

Вечером того же дня на том же месте состоялось хлебопреломление. И до полуночи из амбара доносилось пение, рассказывались стихи, а пожилые старики делились своим опытом жизни, как правильно жить в евангельском духе.

На второй день там же была проведена общая беседа в виде вопросов и ответов. Беседа скоро превратилась в диспут, в обсуждение вопросов веры, крещения, причастия и других. На эту беседу были приглашены православные миряне местечка и евреи. Были люди сомневающиеся, были и неверующие в Бога. На все вопросы братья старались давать исчерпывающие ответы.

А вечером в помещении собрания собрались приехавшие на совещание. Ведущий совещание Герасим Балабан сказал:

— Ширится евангельское движение на юге Украины. Это уже не волна, а море. Во всех селениях есть евангелисты, а во многих селениях и городах созданы общины. Но у них нет общего, единого установления, как поступать в том или другом случае жизни, как выполнять обычные требы: рождение, захоронение, бракосочетание, крещение, преломление хлеба и другие потребности в жизни общины. Я считаю, что назрела необходимость созвать и провести съезд, хотя бы наш Южно-Украинский. Время сегодня позволяет это сделать. Что нас ожидает завтра — мы не знаем. И мы не должны медлить, не должны быть рабами ленивыми и лукавыми. Поднялся Онищенко и в свою очередь сказал:

— Я тоже считаю, что надо выработать и утвердить для всех определенный Устав, норму действий. И, наверное, это надо сделать сейчас. Я не могу участвовать с вами официально. Я ухожу в далекие места на всю мою жизнь. Но по воле Бога я сегодня здесь с вами. И радуюсь помочь вам. Съезд нужен. И надо провести его завтра. Только не здесь, не в Малой Виске. Здесь мы уже второй день и дольше быть не должны. Вы знаете, почему.

— Братья, — сказал Козинский, внимательно все слушавший, — Бог нас учит мыслить одинаково, единомысленно. Все верно, все так. Я с утра еще послал оповестить братьев по всему нашему уезду, кто должен быть на съезде. Съезд состоится завтра в 10 часов утра в г. Новомиргороде.

Оттуда приехал брат Семеренко и сообщил, что место для съезда приготовлено.

— Нам семь часов для съезда достаточно, — сказал Балабан. — А в 6 часов вечера пусть собираются жители — евангелисты. Мы вознесем молитву Богу и проведем в путь нашего друга и брата Ивана Федоровича.

— Братья! — сказал Козинский. — Я уже сказал братьям, которые с подводами, что завтра в 7 часов утра они должны выезжать со всеми вами. Брат Семеренко укажет вам путь. А нам сегодня нужно составить повестку дня и план работы на завтра. И перечень вопросов и ответов на них.

— Братья! — поднялся Балабан. — Мы над этим уже работали, обдумывали, советовались, и я вам вкратце скажу то, что мы записали.

В записях Балабана определялось, что проповедь Евангелия считается одной из основных обязанностей евангелистов. Определялось, что благовествовать могут и братья, и сестры, что не только книгоношами должны распространяться Евангелия, а всеми во всех направлениях.

О быте евангелистов в записях Балабана указывалось на то, что евангелисты должны быть примером мирянам в чистоте и порядке во всем, в том числе в домах и в хозяйстве. Указывалось, что родившихся детей не крестят, а приносят в молитвенный дом для совершения над ними молитвы; что бракосочетания должны совершаться в простоте без внешних уборов и церемоний; что похороны должны совершаться с почтением к усопшему, с молитвой и пением духовных песен.

О членах общины указывалось, что для приема в общину должно быть покаяние, перемена жизни, твердая вера и свидетельство о их жизни других членов общины. Испытательный срок определяется одним годом. Крещение производится в водоемах и совершают его во имя Отца, Сына и Святого Духа. Разъяснялись вопросы рукоположения на руководящих, вопросы избрания руководящего и пресвитера согласно Слова Божьего. О совершении хлебопреломления.

Все внимательно выслушали сообщение Герасима и согласились со сказанным.

— А теперь, братья, предадим все Господу и разойдемся, чтобы немного отдохнуть. Завтра день напряженного труда, день больших свершений на ниве Божьей. В 7 часов выезжаем.

Глава 5. Съезд в Новомиргороде

Стало чуть светать, когда из местечка Малая Виска выехали одна за другой с небольшими интервалами около десятка подвод с людьми. Все было чинно, нормально, и никакого подозрения это не вызывало.

Помещение в Новомиргороде ожидало прибывших в полной готовности: в амбаре стояли приготовленные из досок скамьи, укрытые дорожками, одеялами, простынями. Во всем была видна любовь и старание. Стены были украшены зелеными ветками, стол для руководящих стоял на возвышенном месте. Ровно в 10 часов утра начался съезд евангельских христиан на юге Украины.

Для ведения съезда были избраны Герасим Балабан, Василий Тимошенко и Иван Козинский. Съезд начался молитвой, перед которой Семеренко прочел слово из Послания Иакова 1,5. Все преклонили колени и долго молились. После молитвы все стоя пропели молитву “Отче наш” и Псалом 120: “Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя”. Пели торжественно, хотя и не очень слаженно. На съезде присутствовало из всех окружающих городов и сел восемьдесят восемь человек. Внятно и отчетливо Балабан прочел повестку дня и зачитал каждый пункт предлагаемых установлений. И присутствующие внимательно выслушивали каждый пункт. Все ли охватили? Не противоречит ли что Евангельскому учению? Приемлемо ли для всех? Исполнимо ли? Вопросы, вопросы…

И на все вопросы терпеливо отвечали Балабан, реже Тимошенко. На вопросы о проповеди Евангелия и его печати отвечал Козинский. Он был молод, горяч и ревностен. Было отмечено, что главный тормоз в печатании Новых Заветов была доставка бумаги: и далеко, и трудно с самой бумагой. Требовалась безграничная самоотдача достающих. И эта отдача была и радовала.

— Дорогие братья! — поднялся с места плотный, с красным обветренным лицом человек, Макаренко Степан Степанович. — У меня пять сыновей, я жертвую на эту работу одного моего сына Андрея. Он очень любит дело распространения Евангелия. И давно просит Бога и меня, чтобы ему работать в этом деле. Вот он здесь, возьмите его в ваше распоряжение, а мы всей семьей предадим его воле Божьей. Пусть он идет и трудится.

Макаренко смахивал с глаз слезы. Любовь без жертвы не бывает, и это была любовь истинная.

Поднялся человек из другого угла, худощавый житель из хутора.

— Дорогие братья, у меня две пары лошадей. Я жертвую на дело евангелизации пару молодых лошадей и новую бричку. Делайте с ними, что вам угодно. Они здесь со мною, теперь они ваши.

Один за другим люди брали на себя обязательства, ложили на стол деньги. Жертвовали и себя, и свои средства.

В каждом деле, да и в каждой семье, большой или малой, чтобы жизнь шла нормально, должно быть единое мнение. Но поскольку люди разные и единое мнение обо всем выработать невозможно, то необходимо, чтобы там, где разномыслие о важном предмете недопустимо, одна сторона, более слабая, подчинила свое мнение более сильной стороне. “Я люблю уступать”, — эти слова может сказать только мудрый, сильный в победе над собой человек. И он, именно он, созидает жизнь семьи, общины, народа. Кротостью и смирением назвал эти качества человека Иисус Христос. И этот дух жил в первых общинах евангелистов, и был у них мир и порядок.

В деле ведения съездов не было опыта. Многие присутствовали на таком мероприятии впервые. Но Бог не дает Духа мерой, и это помогало приходить к общему мнению в каждом пункте установления.

Зная, что идет съезд, люди пришли пораньше и все подходили и подходили. Скоро весь амбар был заполнен людьми. Незаметно съезд перешел в собрание. Стали раздаваться голоса: “Хотим слушать брата Онищенко”.

Поднялся Балабан и сказал:

— Дорогие братья и сестры, сегодня у нас праздник: мы приняли решение, как нам жить и в общине, и дома. С нами по воле Бога брат Иван Онищенко. Возблагодарим за все Господа, и тогда нам брат скажет слово назидания.

После молитвы за стол вышел Онищенко. От усталости и волнения он был бледен, но в глазах горел огонь жизни. И бодрым голосом он стал говорить:

— Дорогие в Господе братья и сестры! Видимо, мы с вами встретились сегодня в последний раз. Бог знает, встретимся ли мы еще с вами на земле. Но мы должны верить и верим, что встретимся там, у ног Христа, поэтому я хочу вам дать краткое наставление и пожелание от Господа.

Пламенная проповедь Онищенко была выслушена с огромным вниманием. Он приводил на память много мест Священного Писания, побуждая слушающих следовать за Христом, “сиять” добрыми делами, чтобы люди, видя их, воздавали хвалу Отцу нашему небесному. Слушающие вздыхали, женщины плакали. Жизнь во Христе, жизнь в покое души, жизнь не по велению плоти — кто не хочет этого? Кто не сокрушается о том, как он живет, часто и сердясь, и плача, и осуждая себя. И все готовы были слушать и слушать…

Иван пригласил всех к молитве, молились все. Молились вслух те, кто не мог удержаться в тихой молитве. Изливались скорби, поднимались к небу благодарения.

После молитвы, тихо переговорив о чем-то с Тимошенко, поднялся Козинский и сказал:

— Дорогие гости, приехавшие издалека! Время уже четыре часа, мы в обилии получили духовную пищу и благодарим за нее Бога. Но мы живем во плоти, и ей требуется хлеб насущный. Сестры во дворе приготовили обед и приглашают всех к столу. Милости просим. А потом, как уже было объявлено, в 6 часов будет прощание наше у ног Христа с пением и Словом Его.

В просторном дворе усадьбы, расположенной на краю города, были установлены столы, устланы лавки. Сестры постарше наливали в миски вкусный украинский борщ, а молодые разносили. В вазах красовались яблоки, груши, сливы. В стороне стояла бричка, до краев наполненная арбузами и дынями.

Девушка прочитала брату Ивану рассказ “Великое свершение”. Затем юноша по имени Петя прочитал свое стихотворение на путь дорогому брату Ивану Онищенко.

Вечеря! Вечеря в духе братства, в духе любви. Юноши пели, рассказывали стихи, делились всем, чем богаты их сердца, мысли. Вдоль забора и во дворе жители ближайших дворов слушали, смотрели и удивлялись.

После обеда многие гости, приехавшие на съезд, стали разъезжаться. Ведь стояла уборочная страда, когда так много надо успеть сделать. А ехать многим было далеко. Местные же и кто жил недалеко остались и в 6 часов вечера заполнили амбар.

Сказали проповеди Балабан, Тимошенко, Семеренко. Пели юные, рассказывали рассказы и стихотворения. Рассказывал о себе и отвечал на вопросы Онищенко. Весь вечер был посвящен ему. Все знали, куда он идет, понимали всю печаль и все значение этого. И когда в полночь надо было расходиться, все подходили к нему, благословляли и плача целовали.

С рассветом он уже уходил в дорогу. Прошло время его пребывания на Фаворе. Увидел он и почувствовал жизнь в духе Евангелия. Всем сердцем прикоснулся к ней и теперь шел в дальнюю дорогу смело, с благодарением и доброй надеждой, с любовью в сердце к Богу и человекам…

Глава 6. Днепр широкий

Не так просто оторваться от любящих и нуждающихся в тепле людей. Онищенко уходил от одних, а его ждали другие. Вот и сейчас его ждал посланник села Смелы с берегов широкого Днепра. И рано утром ожидавшие его братья увезли Ивана. Четыре дня длилась дорога. Четыре раза заезжали в попутные села: Каменку, Михайловку и другие селения. И всюду весть о Евангелии и несущих ее проникала и согревала. Уже всюду были евангелисты, и во многие места гонение на них еще не приходило.

В село приехали, когда уже стемнело, их уже второй день ждали. Собрались в доме руководящего брата Павла Мищенко, но пришли с опасением: была вероятность прихода священника и еще нескольких лиц из сельской управы. Как они отнесутся к пришельцу?

Мищенко рассказал Ивану, что крещенных по вере у них еще нет, что все уверовавшие ходят и в церковь, и собираются у него, что иконы у всех висят, хотя им и не молятся. И что еще многие из них не определили, как и что делать по исповеданию новой веры.

— Самое обязательное, — улыбнувшись сказал Онищенко, — это жить по Евангелию, любить друг друга, любить гонящих и обижающих, жить чинно в семьях, чинно вести себя среди людей, жить Евангелием, читаемым по самой жизни. И ничего не страшно. Тогда и люди станут уважать и любить.

— Да наш батюшка в церкви, — сказала жена Мищенко, — ради нас и проповеди стал говорить.

Онищенко видел, что здесь надо дать наставление о многом, что необходимо для деятельности их общины: о крещении, о хлебопреломлении, о браке и семейной жизни и о многом другом, без чего община не могла существовать. Проведя общий вечер в чтении Евангелия, проповедях и в молитве, решили на завтра негласно для мирских собраться у брата, который живет за селом на кирпичном заводе. Там рассмотреть все, заодно решить вопрос о крещении.

На следующий день туда собрались братья не только из Смелы, но и окрестных сел, и Онищенко рассказал им все, что было необходимо. Договорились о том, что завтра Онищенко преподаст крещение трем руководителям общин, а они уже будут преподавать остальным. Онищенко был доволен, что пришли и те верующие, которые во многом были не согласны с большинством. Долго пришлось им разъяснять и обосновывать, пока не пришли к единому мнению по всем спорным вопросам. И уже с крещаемыми, среди которых был и Мищенко, договорились завтра утром быть в Согуновке, которая раскинулась на самом берегу Днепра. Там сам Онищенко даст наставление и преподаст крещение.

Но как не были осторожны при объявлении о собрании на кирпичном заводе, пришли туда и несколько человек с намерением остановить собрание, угрожали и даже пытались применить силу. И только мягкость, с которой Онищенко отнесся к нарушающим, предотвратила плохое. Верны слова, что побеждает уступчивость, способная стерпеть, умалиться, не ответить грубостью на злое.

В Согуновке, куда прибыл Онищенко, крещаемые и десять верующих братьев, общины еще не было, и все собирались в доме родственника Мищенко, богобоязненного старика из православия. Онищенко провел испытание крещаемым. До обеда шел мелкий холодный дождик. После обеда на пустынном берегу Днепра Онищенко совершил крещение. Было прохладно, слегка торопились и в дом вернулись бодрыми, в приподнятом настроении: появились первые крещенные здесь, на этих местах в водах седого Днепра.

С вновь крещенными совершили хлебопреломление, и основной темой беседы были слова Спасителя: “Ибо так надлежит нам исполнить всякую правду”. Так крестился Сам Иисус Христос, так крестятся Его ученики.

Просили Ивана еще остаться с ними, еще наставить, еще раз разъяснить. Но уже три дня был здесь ссыльный, три дня идут слухи, толки. Надо идти дальше. Нива Господня широка.

И когда стемнело, братья с помощью рыбаков взялись переправить Ивана на ту сторону Днепра в селение, где жила мать Мищенко, в пяти верстах ниже по Днепру.

Над рекой висел туман. По небу шли темные тучи, когда лодка с двумя гребцами, с Иваном и крестившимся братом Павлом отчалила от берега. На берегу стояли десять человек и, сняв картузы, благоговейно шептали слова молитвы: “Да будет воля Твоя”.

— Павел, к утру вернись, чтоб мы знали все, — крикнула в темноту жена Мищенко.

— С Божьей помощью все совершится во благо, — ответил твердый голос мужа.

Долго плыла лодка по реке в южной ночи. Из темноты то выплывали силуэты крутого правого берега, то шумели ветвями раскидистые вербы левобережья. Плыли молча, сосредоточенно налегая на весла. Время, казалось, остановилось. Вдруг впереди блеснул огонек, Онищенко сказал:

— Огонек! Уже скоро приплывем.

Но один из гребцов оглянулся и сказал:

— Еще далече!

И действительно, еще долго плыли на лодке по водам Днепра. Огонек то выступал из-за поворота, то снова исчезал, скрываясь за берегами реки. До огонька действительно было далеко. Свойства ночных огоньков на реке такие: кажется близко, вот он, а плыть далеко. И все-таки впереди огонек! “Так и жизнь человеческая, — подумал Иван. — Плывешь по реке жизни: темно, холодно, опасно, а впереди огонек. И долго к нему плыть…”

— И все-таки впереди огонек, — сказал Онищенко, и лицо его осветилось внутренним светом веры, надежды, любви.

Глава 7. На дороге, которая пуста

Переночевали у матери Мищенко. Иван, не задерживаясь, отправился дальше. Теперь он был один. По эту сторону Днепра он не ходил, и его здесь никто не знал.

Вчерашний дождь размыл дороги. В руках у Ивана была тяжелая сумка с Евангелиями, которые ему дали в Смеле для раздачи, и идти было нелегко. К полудню он уже с трудом передвигал ноги. Селений по пути не попадалось. Не попадались и едущие люди. Была дорога, которая пуста… Надвигалась дождливая туча.

— Боже, — прошептал он, — помоги мне!

И в это время он заметил догонявшую его бричку с тройкой лошадей. Онищенко остановился и стал поджидать. Поравнявшись с путником, лошади остановились, и молодой человек с брички звонко сказал:

— Сидай, сидай, добрый человече, пидвэзу!

— Спасибо, — сказал Иван и, очистив грязь с сапог о спицы колес, влез на сиденье.

Бричка была нагружена. В ней с вожжами в руках сидел молодой человек и с любопытством рассматривал Ивана. Лошади тронулись. Иван умостил под сиденье сумку с книгами и свою сумку с пожитками и обратил свое лицо к хозяину. Глядя на него, он будто увидел себя самого в зеркале! Таким он был лет десять, двенадцать назад: юное открытое лицо с голубыми живыми глазами, слегка припухшие губы — живо напомнили ему детство, отца, отправляющегося на ярмарку, вожжи, которые он держал в руках и передавал сидевшему в бричке отцу. Он еще раз посмотрел на юношу и тепло спросил:

— А как тебя зовут?

Если бы он сейчас услышал, что юношу зовут Иваном, он бы не удивился и подумал бы, что это добрый сон. Юноша доверчиво посмотрел ему в глаза и просто ответил:

— Степан. Степаном меня зовут. Ты не куришь?

— Нет, не курю.

— А тато курит, так и я скоро начну. Вот семнадцать скоро исполнится и буду.

— Зачем?

— Та все курят. Я тоже буду. Я ж тоже мужчина. У тато много табака на чердаке. Сейчас они еще не велят.

— Не кури никогда, Степан, не нужно. Не смотри на тех, кто делает плохо. А кто хорошо делает, у тех учись и так поступай. Табак очень вредный, и запах от него нехороший, и грудь болеть будет. Это же яд! И вообще, зачем плохое делать.

Проехали немного, и Иван снова спросил:

— А ты грамоту знаешь? Глаза юноши потухли.

— Грамоту не знаю. Неграмотный я, — негромко, с явным сожалением ответил он. Но, оживившись, добавил, — а меньшая сестричка Маша в школу ходит и хорошо читает.

— А что же она читает?

— Букварь читала, школьную читалку читала.

— А Евангелие есть у вас дома?

— А что это такое? — удивленно спросил юноша.

— А это книга такая, в которой пишется, как надо верно жить, как правильно всегда поступать.

— А что, есть такая книга? — с запалом спросил юноша и даже натянул вожжи. Лошади остановились.

— Есть такая книга, — сказал Иван и достал из внутреннего кармана сермяга Евангелие. — Вот она, смотри.

Лошади стояли, покорно ожидая проявления воли хозяина. А Степан взял в руки книгу, несколько раз повернул ее в руках и тихо спросил:

— А ты правду говоришь? Так и пишется: поступай так и так?

— А вот слушай: “Итак, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними”. Не мстите, не оскорбляйте, не унижайте, не отнимайте, не пользуйтесь трудом другого, не работая сами, но любите и прощайте, без границ любите.

— Ой, как это хорошо! — с дрожью в голосе сказал юноша и тронул вожжи. Проехав немного молча, он вдруг спросил:

— Слушай, а скажи по правде, может это человек все выполнить? Это легко или трудно? Есть ли такие люди, которые читали это и живут так?

Иван сел поудобнее, спрятал Евангелие и стал говорить:

— Слушай. Я расскажу тебе об одном мальчике, который вырос и стал большим. Не так давно, лет тридцать тому назад, жил на Украине мальчик. Он любил добро, но вокруг видел много недоброго, и часто от этого сжималось его сердце. Почему делают недоброе? Зачем мучают людей взрослые люди, мучают себя и других? И ответа на это не было. Он ходил с отцом и мамой в церковь. Там батюшка, хотя и не совсем ясно, но говорил о зле и добре. Говорил о Боге, Который есть любовь. Но то были слова. На деле же все жили иначе. Праздновали праздники, а на них пили водку, объедались, дрались. И чем большерос мальчик, тем больше и острее болело его сердце. И он все сильнее хотел знать: как же быть, как поступать и делать?

На эти вопросы родители мальчика не могли ответить. Они жили, как живут все. А у этого мальчика была тетя, учительница, которая вложила в него знания мира и вселенной и истории людей, научив его грамоте и давая ему читать книги. Он много узнал, но эти знания просто тревожили его и не давали ответа на вопросы о жизни. И вот однажды, когда ему было столько лет, сколько тебе сейчас, отец привез ему с ярмарки книгу, которая называлась Евангелием. И ухватился юноша за эту книгу и стал ее читать. И чем больше он ее читал, тем яснее становилось ему то, о чем вопрошало его сердце, его разум. Как жить, как понимать себя в мире, во что верить и по какому пути идти, Этот путь так и называется — евангельский путь.

И жизнь этого юноши стала совсем другой. И теперь не печаль о несбыточном грызла его душу, а была радость от того, что непременно сбывается, если следовать по этому пути. И радости этой стало тесно жить в одном человеке, ей хотелось разлиться, хотелось осчастливить многих, которые так страдают.

Телега мягко катилась по грязи степной дороги. Лошади бежали мелкой трусцой. Тучи уже по-осеннему шли совсем низко. Степь была черной и неприветливой. Степан свободно держал вожжи в руке и внимательно слушал своего нового друга. Глубоким чутьем он чувствовал, что тот говорит о себе, своей жизни, своем пути. И сердце Степана покорилось, отозвалось и видело, что это и его, Степана, часть пути на завтра.

И ничто не протестовало, все принималось как неминуемо свое. Степан положил свою свободную руку на колено товарища. Рука согрелась и, казалось, с теплом тела в него переливалась и духовная сила этого человека. Так начинается глубокая дружба.

А Иван продолжал свой рассказ:

— Стал этот юноша читать полученную от отца книгу всем людям. И у него появились друзья, но появились и недруги. Евангелие есть свет, освещающий жизнь. Но освещалось и темное, злое, и оно восставало. Тьма старалась погасить свет, ведь все темное становилось видимым. И юношу оклеветали, посадили в тюрьму. Там его били и уговаривали стать прежним, не думающим о других. А разве это можно тому, кто видел однажды сладость служения Богу. И молодого человека судили и приговорили к пожизненной ссылке. И как милость ему дали возможность самому идти в Сибирь. И везет сейчас этого счастливого человека на своей повозке Степан. И как посмотрит он на этого человека?

Степан остановил лошадей. Сквозь тучи прорвались лучи заходящего солнца, осветив лица двух людей. Молодой человек положил вожжи и протянул обе руки к Онищенко:

— Если все, что вы говорили, правда, то я всем своим существом вливаюсь в нее. Я неграмотный и ничего не читал, но все это то, что ты говорил мне сейчас, я, наверное, узнаю. Так вот, Иван, слушай и ты. У меня тоже есть меньшая сестренка Маша и есть в другом селе тетя Ира. Она не учительница, но училась и читает хорошо. У нее много книг от ее покойного мужа учителя. И я, Иван, тоже научусь читать, и я полюблю читать Евангелие. И не только себе, но и другим. И если там все правда, как ты говорил, то я готов буду и страдать за нее.

— Ты не говори так наперед. Чтобы так поступать, надо много об этом молиться, много передумать, много решить. Бог тебе в помощь, брат мой Степан.

Иван вытащил из-под сиденья сверток, развязал его, взял один экземпляр Евангелия и подал юноше.

— Возьми, учись и читай.

Справа показалось селение. Уже темнело. Лошади сами повернули на боковую дорогу.

— Знают сами, — сказал Степан и спросил: — А где ты думал ночевать?

— Если примите, то у вас и переночую. Степана уже ждали и беспокоились.

— А мы уже все передумали, — говорил отец, распрягая лошадей, — а оно, наверное, дожди и грязно?

— Да, тато, дождь и грязно. А ты, Маша, — обратился он к выбежавшей ему навстречу сестричке, — возьми эту книгу и положи у себя на стол. Будешь учить меня грамоте.

Только мать встретила сына недружелюбно, и Иван слыхал, как она, не стесняясь, громко говорила сыну:

— Да ты хоть знаешь, кто он и откуда? Много разных людей на дорогах.

— Знаю, мама, знаю. Это добрый человек.

Мать молча подала приехавшим ужин. И то, как Онищенко, молясь, не перекрестился, вызвало у нее еще большее недоверие и неприязнь.

Ночи уже были прохладные, и Ивану постелили на полу в кухне широкий войлок. Мать, погасив лампу, ушла на половину стариков. Когда Иван стал на молитву, он ощутил рядом с собой чье-то дыхание.

— Я лягу с тобой, — тихо сказал голос Степана.

Иван начал молиться: “Отче наш, сущий на небесах…”. Тихо и внятно уста Степана повторяли каждое слово.

Когда перед рассветом мать выходила через кухню к корове, то в свете зажженной лампадки она увидела гостя и Степана, крепко спящих рядышком, и как-то оттаяло у нее на сердце.

— Боже, помоги нам, — вздохнула она и прикрыла спящих теплым рядном.

Стало светать, и Степан проводил нового друга за околицу села.

Иван почувствовал как тяжела стала его сумка. Оказалось, ее тайком наполнили продуктами, и тайна действия Божьей любви была прекрасна.

Глава 8. Роскошная смоковница

Когда ветка смоковницы падает на влажную землю, она скоро пускает корешки, врастает в почву и покрывается листьями. Длина ветвей смоковницы достигает иногда двадцать аршин.

Подобно смоковнице растут на земле качества Бога: милосердие, доброта, любовь. Сказанное хорошее слово, искренний поступок, падший на добрую почву, вырастает, укореняется и выбрасывает свои ветви во все стороны. И это вечный верный закон Божий.

В Оржице в доме Степана после посещения его Иваном Онищенко произошла большая перемена. По дому прошел как бы ангел добра, пробуждения к жизни, и оставил свой незримый, добрый след. Перемена в Степане поразила всех. Проводив Онищенко, Степан принес еще одно Евангелие для тети Иры и, став перед отцом и матерью на колени, выпросил прощения за то, что без спроса пригласил гостя ночевать, за то, что часто грубил матери и не выполнял поручений отца, и за многое другое.

— А теперь я никогда не буду делать ничего плохого, — со слезами говорил он, говорил новый Степан.

А все было просто и естественно, зажглась свеча и осветила дом. И тьма не поглотила этот свет. У матери было недоверие к людям, была грубоватость по отношению к ним, но не было зла, не было жадности. Отец был мягок, и едва свет осветил его, ему стало хорошо. В Степане же, поистине, произошло рождение свыше.

Когда человек приходит к Богу внешне, а внутренне продолжает быть мертвым, такого мертвеца не любят. Он вводит всех в заблуждение, раздражает окружающих. Внутреннее же перерождение является благоуханием, оно все разъясняет, оно не раздражает. Оно заражает и увлекает за собой всех. Степанова покорность родителям передалась и сестричке Маше, и двум меньшим братьям. У отца больше не срывались гневные слова, мать перестала ходить по соседям для пересудов. А вечерами Степан рассказывал всем об Иване: как они встретились, что он рассказывал о себе и о Евангелии. А Маша каждый вечер по часу всем читала. Об Иване говорила и мать, что это приходил к ним ангел. Когда Маша читала из Евангелия, что чистые сердцем Бога узрят, мать сказала, что, значит, у нее нечистое сердце: не узнала она ангела сначала. Потом почувствовала, а проводила как простого человека. Ах, если бы можно было вернуть его и все поправить.

Дед Степана, Москаленко Михаил Тимофеевич, слыл в селе Оржица за первого человека по уму и по владению ремеслом. Столярные работы, кузнечное мастерство, сапожное и шорное дело были для него своими. Своими руками построил он ветряную мельницу. К нему шли за помощью и советом.

Отец Степана был менее даровитый, но хозяйство вел исправно, подчиняясь воле властной жены. Степан позаимствовал от них кое-какие хорошие качества. В детстве сам мастерил себе игрушки, теперь во многом помогал отцу по хозяйству. Родившись духовно, он стал первым на всем подворье, и его пример покорил всех. Проповедь же его состояла в нескольких словах: “Давайте будем делать друг для друга только то, что ему нравится, что ему по душе”. А это было просто, и вместе с тем непросто. Для этого надо было не думать о себе. Надо было отдавать, надо было служить, надо было любить. И здесь неоценимой помощью было Евангелие, Благая весть Иисуса Христа.

Наступила глубокая осень. Полевые работы закончились, больше стало свободного времени. Всех влекло желание слушать Евангелие, желание научиться читать самим. И двенадцатилетняя Маша стала давать брату каждый день урок чтения и письма. Степану обучение давалось легко. Вскоре к ним в дом стали приходить соседи и тетя Ира с дядей. Маша читала еще по слогам, но, готовясь к очередному чтению, она сама несколько раз прочитывала главы, и когда читала всем, то читала его вслух сначала подругам, потом всем в классе. Учительница позволила это делать и иногда сама садилась в сторонку и слушала.

Онищенко при прощании рассказал Степану о братьях в Смеле, Новомиргороде и в Малых Висках. Там можно было достать Новые Заветы и близко познакомиться с евангелистами. И Степан с позволения родителей съездил туда. А после стал бывать там все чаще и чаще. В это время у евангелистов разрешалось проповедовать и тем, кто еще не принял водное крещение и не был членом церкви. И Степан, хотя и был неграмотным, становился на проповедь, по памяти читая нужное место из Писания. В то время евангелисты не определялись по принадлежности к общине. Читает Евангелие — вот основной признак того времени. Живет по Евангелию — тем более совершенное мерило, самое безошибочное. В поисках друг друга евангелисты часто спрашивали: “Кто у вас здесь читает Евангелие?” Цель этих людей была одна: жить по Евангелию, распространять Евангелие, давать людям радость, давать возможность жить по воле Пославшего.

Скоро живая и деятельная натура Степана стала требовать большего. Мало было сказать слово, надо было дать людям саму эту книгу. И он договаривался с друзьями в Смеле, что они помогут ему в этом деле.

Так разрасталась роскошная смоковница, так пускала все новые и новые корни. Так по следу, оставленному первой каплей, Иваном Онищенко, весело и радостно устремлялись новые капли воды, бегущие в жизнь вечную.

Глава 9. Горечь богатства

Веточка смоковницы Степана Москаленко дотянулась и до дома богатого купца Панкова, расположенного на центральной площади Оржицы. Дотянулась, легла на добрую почву и пустила корни. Доброй почвой послужила дочь купца Елена. Чуткая ко всему, она отзывалась на каждое явление жизни, как натянутая струна чувствительного инструмента. Где нужда, где слезы — Леночка уже там. Откуда у нее это — определить было нельзя. Отец при своем торговом деле был постоянно в разъездах. Мать, богатая купчиха, больше заботилась о роскоши в доме, нарядах для себя и детей, которых у нее было трое. Леночка была самой младшей. Старшими детьми, двадцатидвухлетним сыном и двадцатилетней дочерью, купчиха не могла нарадоваться. Учились они в приходской школе, правда, не слишком успешно, но теперь ведут себя среди молодежи села, как и подобает купеческой семье: с бедными не дружат, нигде лишнего слова не скажут, любят нарядно одеваться, в церкви стоят на особом месте, ставят другие свечи. Послушания родителям, правда, тоже нет, но отца боятся. Что еще надо желать?

А вот младшая Лена родилась ребенком другого склада, совсем другого. Ей всех жалко, к нарядам равнодушна, за собой всегда убирает. И вот на эту почву легло доброе семя Евангелия. Маша Москаленко была подругой в школе у Лены Панковой. И хотя учились в разных классах, зато на всех переменах были вместе, вместе съедали то, что накладывали им в сумки дома. Чтение Машей Евангелия в школе явилось пробуждением и для ее более старшей подруги. Образ Иисуса, двенадцатилетним мальчиком беседовавшим с учителями и наставниками, увлек ее. Явление Христа народу, крещение, искушение в пустыне, Его нагорная проповедь открыли ей целый мир, подняли такие важные вопросы и дали такие четкие и ясные ответы. “И я хочу быть такой, как Иисус, — родилась мысль в голове Лены. — И я хочу так жить, хочу расти в повиновении у родителей, хочу сказать людям о Боге, чтобы они любили Бога и друг друга. Я и папе буду говорить, чтобы он не кричал на маму и чтобы мама не прогоняла папу от дома бедных и что не надо так богато жить”.

Как поступать ей сейчас? И она открылась учительнице Ольге Владимировне, рассказала о том, что ее волновало.

Учительница была умным человеком, любящим истину. Она часто брала у Маши Евангелие, читала его, открывая для себя новое, сильное, святое и вечное. Она внимательно выслушала девочку и сказала:

— Милая Лена! Я знаю, что горе богатым; богатство закрывает им вход в Царство небесное, знаю, что советы Иисуса богатому юноше — раздать все и наследовать Царство — единственно верные. Но ты еще маленькая. Ты еще не можешь внешне совершить этот шаг. Но ты думай так, понимай так и сколько есть сил старайся жить так, а Бог все усмотрит. Расти, сестра моя младшая. А придет время, все раздашь, от всего ненужного освободишься. Придет оно, Леночка.

И Леночка решила начать все с того, что уже в ее силах, в ее воле ограничивать свои потребности, открывать дверь Царства внутри себя. За столом она съедала столько, чтобы не чувствовать голода, старалась не огорчать мать, не одевала дорогих платьев, не вешала на себя дорогие украшения. И от этого ей было хорошо.

Время шло. Лена взрослела. Однажды, когда они были с матерью вдвоем, та заговорила с ней, стараясь вызвать дочь на откровенность.

— Леночка, я хочу поговорить с тобой. Я замечаю, что ты чуждаешься меня и многое таишь. Вот ты одеваешься просто, не носишь дорогих платьев. И даже деньги на сладкое, которое ты получаешь, кому-то отдаешь. Ты часто ходишь к бедным и больным людям, а ведь мы всеми уважаемая купеческая семья. Зачем, почему так?

— Я, мам, не могу жить роскошно, когда вокруг меня многие живут бедно. Мне стыдно перед людьми и грешно перед Богом. Мне стыдно кушать в школе пирожное, когда рядом у девочек корка черствого хлеба. Стыдно быть в дорогом платье, когда у других платья из грубой материи. За все, что не так, как у всех, мне стыдно, мама.

— Но ты пойми, Лена, — перебила ее мать. Но дочь с волнением продолжала:

— Выслушай меня, мама. Мало того, что я не позволяю себе лучше других есть и одеваться. Я знаю, что не должна пройти мимо тех, кто нуждается.

— Я перебью тебя, Лена. Скажи, кто внушил тебе все это? Ты и была добрая, но ты так не говорила. Что с тобой случилось?

— Родная моя мамочка, я узнала об Иисусе Христе, узнала кто Он, чему учил, как Сам жил. Он был Сын Бога, а жил как самый простой человек. У Него не было даже где голову преклонить. Он не имел ничего Своего, а имел душу, которая болела за каждого человека. Он всем помогал, исцелял, врачевал, воскрешал, учил жить так, как велел Бог. И как люди были благодарны Ему! Но это бедные, а богатые ненавидели, гнали, а потом и распяли. А Он отдал всего Себя. Он и жизнь отдал за других. И это разбудило меня, и я так же хочу поступать. Я не могу жить не так.

— А откуда ты узнала про Евангелие?

— Маша Москаленко читала нам в школе, и я сама брала у нее и читала.

— Им-то что? Они среднего достатка. Им терять нечего. Они живут как все. А ты ведь должна учесть, что ты дочь уважаемого купца. Нам Бог дал по Своей милости богатство, чтобы мы жили лучше многих. Отец ведь не отнимал ни у кого. Сколько он трудится, ездит, ночей не спит.

— Мама, я должна идти к больной подруге в соседнее село, — сказала Лена. — Мы вместе учились, а теперь она заболела. Бедные они очень.

— Сходи, да не надолго. В школу ж тебе идти, да и я буду беспокоиться. Кучер свезет тебя, я прикажу, ведь десять верст.

— Я и пешком дойду. Помогать не приезжают, а приходят.

Но вот прошло три дня, а Лены все нет и нет. Отец уехал на фаэтоне в Лубны, а кого послать узнать? На четвертый день в дом постучался проезжий и подал купчихе записку, в которой Лена писала, что подруга заболела черной оспой, что мать у нее лежит в параличе, а больше никого нет. И что она еще останется у них. Да и домой ей теперь нельзя, она может принести заразу с собой. И что она просит прощение и верит, что Бог поможет ей помочь подруге и не заболеть самой.

Купчиха хоть и была православной христианкой и в церковь ходила, но пришла в отчаяние. Она верила в нечистую силу, верила в заговоры, в молебны, могущие отогнать эту силу, и вначале хотела пригласить местного священника отслужить молебен в своем доме. Но этого ей показалось мало. Она знала случаи, когда и священник служил и не помогало.

— Надо архиерея Лубинского пригласить, тот поможет.

И заработала машина человеческих взаимоотношений. Получив неплохое вознаграждение, сельский староста сел на хороших лошадей и помчался к архиерею и еще куда надо было. И через два дня вернулся с сообщением, что архиерей по первому зову приедет. Но надо, чтобы на молитве была сама Елена.

Через неделю Лена пришла домой. Личико ее осунулось, но в глазах горел огонь жизни. На вопросы матери она отвечала скупо.

— Все, мамочка, — сказала она, — теперь все хорошо. Сказали, что это не черная, а просто оспа. Пришла ее тетя и взяла на себя заботу побыть в их доме с неделю, а там видно будет.

К вечеру вернулся из дальней поездки отец, и мать послала фаэтон за архиереем.

Глава 10. Исповедь архиерея

К полудню в дом к Панковым приехала карета архиерея. Елена была в своей комнате, когда к ней быстро зошла кухарка и, оглядываясь, шепотом сказала:

— Паночка, это архиерей приехал справить молебен. Барыня очень за вас волновалась и позвала их. Слушайтесь барыню, она вас очень любит.

И она торопливо вышла.

“Справить молебен, — думала Елена, вспоминая, как справляли молебен в доме одной соученицы, выгоняя нечистую силу. — Неужели мама думает, что и в меня она вселилась? Это их дело. Я свободна от этого. Я верю в Бога и хочу свободы. Мой Иисус, помоги мне жить в Твоей свободе”.

В комнату торопливо вошла мать.

— Леночка, дочь моя, скорей одевайся и пойдем в зал. Приехал архиерей в наш дом, честь-то какая, поклонимся ему.

— Мама, иди и кланяйся ему, и папа пусть кланяется, а я не пойду. Иисус учит только Богу поклоняться, только Ему одному служить.

— Зачем ты хочешь сделать мне неприятность? Надо тебе только выйти и все. Остальное мы сами сделаем.

— Мама, прости меня, но я этого не сделаю. Я люблю вас и ничего не имею против архиерея, но участвовать во всем этом я не буду. Он не просто заехал, он будет служить молебен. Пусть служит, я мешать не стану.

— Но надо, чтобы и ты там была.

— Я не буду.

— Ты тогда не дочь мне, я тебя и знать не стану.

— Мама, не гневайтесь, я твердо это решила. Я верю в Бога, люблю Евангелие, но в этом участвовать не буду. Хлопнув дверью, мать вышла из комнаты.

Молебен был отслужен в большом зале торжественно и богато. Были члены семьи купца, многочисленная прислуга и близкие люди. Не было на нем только Леночки.

Архиерей был человек мягкий, добрый. Ему было хорошо заплачено, и отсутствие виновницы этого молебна его не смутило. И на предложение хозяйки пройти в комнату младшей дочери он охотно и с интересом согласился. В шитой золотом черной мантии, с серебряным резным крестом в руке архиерей постучал в дверь.

— Можно войти?

— Пожалуйста, можно, — сказала Елена и сама удивилась доброму веянью в своей душе.

Архиерей вошел и хотел осенить ее крестом, но Лена предупредительно поднялась и подвинула ему бархатное кресло.

— Садитесь, пожалуйста.

Архиерей, который всегда на людях старался держаться со властью, здесь почувствовал себя просто человеком, и от этого ему самому стало хорошо. Он сел и, чтобы как-то начать разговор, заметив вязку со спицами на столе, спросил:

— Рукоделием занимаетесь?

— Да, вяжу немного и вышиваю.

— Надеюсь, не по нужде это делаете, а по доброму желанию?

— И по желанию, и по нужде.

— По какой нужде?

— По нужде участвовать в труде. В труде и польза, и назначение человека.

Елена почувствовала, что в беседе с этим высокопоставленным духовным лицом она поменялась ролями. Назидающим лицом становилась она. Почувствовал это и архиерей и торопился войти в свою роль, роль пастыря.

— Мне кажется, что вы нездоровы.

— Нет, — твердо ответила Лена и вскинула на духовника глаза, исполненные внутренней работы и любопытства, — я совершенно здорова. Когда здоровый дух, тогда и тело перестает казаться слабым. Дух, если он дух от Бога, есть господин тела.

— А как вы относитесь к материальному, например, к собственности?

— Я не против собственности вообще. Я за полное равенство в том, чем человек владеет: дом у него и у меня, платье — то же самое. Кто имеет две одежды — отдай одну тому, кто не имеет.

— Вот как?

— А почему вы удивляетесь? Так говорил Предтеча, так сказал Спаситель.

— Это в вас потому, что вы не несете своих обязанностей в семье, в которой вы живете, и вам все кажется… Почему вы не выходите замуж? Вы отвергаете необходимость брачной жизни?

— Нет, не отвергаю. Я считаю, что выйти замуж за достойного, любимого человека — хорошо. Но оставаться одной, чтобы посвятить себя для блага многих, — несравненно лучше. Вы это сами знаете хорошо. Женатый угождает жене, семье.

— Чаще всего это то слово, за которое прячутся неудачники. Надо понимать, что род человеческий должен размножаться. Нужны матери, только мать может стать истинной матерью.

— Не обязательно.

— А как же?

— Всякое сердце, рожденное от Бога, получает качества материнского сердца. Жить не для себя, жить для Бога, для окружающих — чем меньше материнства?

— Жить для Бога — это идти в монастырь. Там все приспособлено для такой жизни.

— Я знаю и по рассказам, и по книгам, и не нахожу, чтобы там было все приспособлено.

— Где вы видели так?

— Двое не должны говорить о третьем, это уже допрос.

— Вам не кажется, что вы много знаете о тайнах Божьих?

— Я не говорю этого, о Боге я знаю только то, что мне необходимо знать, чтобы жить по-Божьи.

— Что вы именно знаете?

— Знаю, что есть Бог. Знаю, что воля Его в том, чтобы делать добро. Знаю, что жизнь души моей не кончается здесь на земле, что душа вечна и ответственна за свои поступки. Когда я помню об этом, мне хорошо и спокойно на душе. Только начинаю мудрствовать, и все во мне гаснет. И лишь знание, что мне делать для входа к Отцу, ставит меня на место.

Архиерей внимательно, серьезно и даже с восторгом посмотрел на молодую девушку и сказал:

— Хорошо, что вы живете в наше свободное от инквизиции время. Тогда бы не миновать вам входа на костер.

— А может, и вы, ваше Священство, помогли бы войти туда? — сказала Елена и улыбнулась. Улыбнулся и он, и это как-то сблизило их.

— Послушай меня, старца, дитя мое, — ласково заговорил священник. — Вашу мать очень пугает ваша натура, ваша неустроенная жизнь, и долг детей жалеть ту, которая дала им жизнь.

Елена вздрогнула, и на ее глазах показались слезы.

— Неужели вы можете думать, что я, проживши с матерью почти восемнадцать лет, меньше понимаю и жалею ее, чем вы, приехавший в наш дом в первый раз?

— Хорошо, простите меня. Я верю, что вы добрая дочь. Скажу вам еще одно, выберите себе жениха, время пришло.

— Жених не выбирается человеком. Счастье человеку посылает Бог. Я буду ждать это счастье от Самого Бога. Сил у меня ждать достаточно. А для счастья личного у меня достаточно счастья в счастье других людей, и близких, и дальних. Я хочу, я жажду себя посвятить всем людям. И главное — нести им свет Евангелия, святое учение Спасителя мира. А чтобы человек принял Евангелие, надо растворить его душу огнем любви, добра и милосердия. Я это поняла и на это готовлю себя. Только мне трудно жить в семье, которая богатая и пользуется трудами других. Я стараюсь много сделать сама. Вот я вяжу, вы видите, вяжу нуждающимся. Но хлеб я и сегодня ем чужой. Я не могу заставить папу или маму изменить жизнь. Но над собой я властна, и я сегодня или завтра оставлю роскошь и пойду путем, которым шел Иисус Христос. Я принадлежу Богу, я принадлежу Иисусу Христу. И тихо, словно смутившись, произнесла:

— Он мой Жених, и я невеста Его.

В это время в соседней комнате, где стояла мать и слушала, о чем говорят дочь и архиерей, что-то упало. Елена вздрогнула и поднялась.

— Прощайте, — сказала она.

— Прощайте и ничего более? Прощаясь, вы ничего не скажете мне? От души, хоть слово.

И Елена будто пробудилась. Она подошла к архиерею и подала ему обе руки.

— Вы — добрый человек. И скажу: не мне вас учить. А сказать — вы сами просили — я скажу вам. Иоанн Креститель начинал проповедовать со слов: покайтесь, измените свою жизнь. И это очень большая правда. Я покаялась и хочу верить в Евангелие, жить своим трудом. И от всей души уважая вас, не могу, любя, не сказать вам: покайтесь, измените вашу жизнь. Вы кушаете, одеваетесь, ездите на фаэтоне, а работают на вас люди. Они целуют вам руки, которые не работают, а должны вы целовать их натруженные руки. Люди кланяются вам, а должны поклоняться только Богу. Христос говорил: “Не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель”. А вы и вообще все духовенство взяли на себя наставничество и ученичество и даже право прощать грехи. А вам, умному, доброму, любящему Бога, надо идти к труждающимся и помогать им верить, помогать им не грешить, жить верно, помогать и словом, и делом. Так ведь учит Христос. Я радуюсь, когда отдаю свое дорогое платье бедному и одеваю на себя простое. Эту радость узнаете и вы, и в этом будет ваша награда и счастье. Вот я вам дарю на память маленькие Евангелия на русском языке. Помните меня и молитесь обо мне. А я не забуду вас в своих молитвах. Да благословит вас Бог.

Архиерей снял дорогую шапку, шитую золотом, и положил ее на стол. Белые волосы красиво легли ему на плечи. Он расстегнул ворот белоснежной сорочки и, с трудом дыша, сказал:

— Тяжела мне эта шапка, давит меня эта роскошная одежда. Вы правы, дочь моя! Если бы вы только знали, сколько я страдаю из-за несоответствия жизни святым, чистым убеждениям. Спасибо вам, благодарение Богу за то, что я сегодня был у вас. Я приехал наставлять вас, а ухожу наставленный и ободренный сам. Да благословит вас Господь,

Архиерей подошел к девушке и положил ей руку на голову, и она не оттолкнула ее. Перед ней был не самонадеянный пастырь церкви, а человек любящий, сокрушенный, с пробудившейся душой.

Когда архиерей одел свою шапку, девушка проводила его до кареты. Провожать вышли также отец и мать.

— Как мне хорошо сейчас на душе, — тихо сказал он, когда она помогла ему сесть.

— Спасибо, — ответила ему Елена.

Ночью она долго не могла уснуть. Думала о себе, об архиерее, думала о жизни. Тихо заскрипела дверь, и в комнату на цыпочках вошла мать.

— Это ты, мама?

Мать обняла ладонями голову девушки и заплакала:

— Леночка, сокровище ты наше!..

— Ну что вы, мама, успокойтесь.

Мать опустилась у кровати на колени и, гладя голову дочери, заговорила:

— Прости меня, ангел мой, прости нас, кроткая ты наша.

— За что, мама? Вы ни в чем не виноваты.

— Не уходи от нас, радость наша. Как мы будем без тебя? Мы тоже изменимся. Всем нам надо меняться, всем надо верно жить. Как я теперь это поняла.

Почти до полуночи сидели они, лаская друг друга, утешая, усваивая в своем понимании те истины, которые так величаво открылись им. И верилось обоим, что солнце правды, засветившее в их душах, согреет их, оживит и даст жизнь. Перед уходом мать преклонила колени, дочь стала рядом, и в первый раз из уст стареющего человека полились слова благодарности, слова прошения у Бога света и любви.

Глава 11. В Дубнинской тюрьме

Солнце было уже над гладью реки Сулы, когда Онищенко подходил к местечку Лубны, что располагалось на ее высоком правом берегу. Блестели золоченые верхушки церквей, прыгали галки, перелетая из селения в рощу за рекой.

Войдя в село, Иван прошел мимо синагоги, миновал так называемую казачью тюрьму с темными стенами и глухими воротами, остановившись у двух сидящих стариков, спросил, где здесь можно переночевать. Старики в недоумении переглянулись, а затем один из них сказал:

— А ты пройди к заезжему двору. Вот так иди прямо к собору, там базар, а рядом этот двор, спросишь там.

Когда Иван зашел во двор, уже стемнело. С трудом пробравшись между тарантасами, лошадьми, заполнившими двор, он зашел в сенцы и заглянул в большую комнату. В табачном дыму едва различались фигуры людей: лежащих, сидящих, тех, которые стояли, двигались, что-то говорили. Он попытался войти, но все казалось столь диким, бессмысленным, что он остановился, не зная, что ему делать. Пойти искать ночлег у людей? Но кто пустит, кто откроет? Тем более, что по ночам шатается много разного сброда. Кто решится пустить в дом бродягу? Летом он вышел бы за город и переночевал в степи, а теперь уже холодно, дожди. И вдруг он почувствовал себя одиноким, брошенным, отвергнутым человеком. Он лишний. И ему стало грустно и нашло уныние. Куда пойдут его ноги завтра?

Утомленный, он присел на корточки в углу сенцев. Мимо него туда и обратно сновали люди, со двора дуло. Впереди длинная ночь, а завтра снова надо идти. А откуда силы?

А Христос говорил о радости, совершенной радости, которая никогда не должна переставать. Что же это за радость? На пути своем он знал радость, когда от его слова каялись десятки грешников. Была ли там радость совершенная? Он знал радость, когда его любили, ласкали, принимали как дорогого гостя. Всякий радуется, когда его ласкают. В чем же совершенная радость, доступная каждому? И вдруг его обдало радостью необычной, отошло осуждение кого-то, отошло огорчение, отошло уныние. Он понял, осознал себя не как человек, которому кто-то должен служить, а как наименьший раб, назначение которого служить, делать то, что поручил хозяин. И ему стало хорошо. Он вышел во двор, чтобы принести благодарность своему Хозяину — Богу.

Мирно жевали лошади. Из-за тучек иногда выглядывала луна. Он вышел на улицу. Хорошо как! И вдруг ясно пришла мысль: “Пойду в тюрьму! Пойду, попрошусь туда и там примут, должны принять”.

Подойдя к воротам тюрьмы, Онищенко постучал. Через некоторое время раздался голос:

— Кто там?

— Свой. Свой я, откройте.

— Кто это, свой? Наши все дома, а ты кто?

— Отопри, узнаешь.

Заскрежетал замок, узкая дверь калитки в воротах приоткрылась,

и показалась голова стражника. Увидев одинокого путника, стражник открыл калитку полностью,

— Я ссыльный, иду пешком по документам, хочу переночевать.

Стражник впустил Онищенко во двор тюрьмы, запер калитку и, велев оставить здесь свои пожитки, потребовал заложить руки за спину и следовать за ним. Пройдя двор, он подошел к обитой войлоком двери и, постучав в нее, сказал:

— Господин начальник, вот человек просится в тюрьму ночевать. Я его под оружием привел к вам. Позволите идти? Вещи его находятся у ворот.

Дежурный по тюрьме взял у Ивана бумагу, внимательно прочел, наклонил голову и покачал ею в знак удивления. На его звонок пришел солдат.

— Отведите его в рабочую камеру. Вещи его у ворот. Осмотрите и отдайте ему.

В рабочей камере все уже спали, людей было немного. У каждого была своя койка с матрацом, подушкой и одеялом. Несколько коек были свободны. Подойдя к одной из них, Иван преклонил колени и горячо поблагодарил Бога за все, затем лег, укрылся одеялом и сразу уснул.

Как обычно, утром после поверки все разошлись по работам, а Ивана только к обеду вызвал начальник тюрьмы Сахно для беседы. Узнав по документу, что это тот самый Онищенко, который наделал столько много шума в Херсонской тюрьме, он принял его особо и внимательно, обо всем расспросил.

— Такого, чтобы ссыльный сам шел в Сибирь, я не знаю. И это невероятно, это невозможно, — говорил старый казак, начальник тюрьмы, прохаживаясь по кабинету.

Но когда он сам выслушал ссыльного, увидел его лицо, понял всю его позицию, он поверил и счел все это правдоподобным.

— Но как это все удивительно! — повторял он. И, неожиданно начав на “вы”, сказал: — Послушайте, Иван Федорович, у меня здесь тоже есть такая камера воров-рецедивистов. Останьтесь у нас на месяц, я вознагражу вас.

— Нет, я должен идти, — твердо сказал Онищенко, — я хочу уважать установленное мне законом. Мне указано: три дня можно задержаться на одном месте, но не больше.

— Тогда я попрошу вас об одном, и оно возможно для вас, останьтесь здесь еще на одну ночь. Спать вы будете в комнате дежурного, там есть постель и все нужные условия, а к вечеру я хочу познакомить с вами мою жену и несколько моих друзей. О вас много говорили, вы интересный и умный человек.

После полудня к воротам тюрьмы подъехала карета, и из нее вышли три наряженные дамы под вуалью. Это была жена начальника тюрьмы, светская дама Клавдия Петровна, и ее подруга со взрослой дочерью. Пришли еше пять человек близких Сахно. Они собрались в небольшом конференц-зале тюрьмы. Пришел и сам Сахно, сопровождая Онищенко. Войдя в зал, Иван поклонился и сказал:

— Здравствуйте!

Все поднялись и приветствовали поклоном головы этого удивительного ссыльного человека. Сахно предложил Ивану стул, но он отказался и продолжал стоять, взявшись руками за спинку стула. И тогда поднялась жена Сахно, Клавдия Петровна, и волнуясь сказала:

— Иван Федорович, мы о вас много слышали. И считаем, что вы самобытный, очень интересный человек. Об истине много говорят, много написано. Говорят, что истин много и даже, что у каждого человека есть своя истина. Как вы думаете, что же есть истина?

Онищенко тепло, понимающе улыбнулся, подвинул стул к себе поближе и, опершись на него, не торопясь заговорил:

— В настоящее время Евангелие, учение Иисуса Христа, ширится по всему миру. И нет силы, которая может удержать это движение. И это потому, что в нем, в Евангелии, Иисус сказал, что есть истина.

Он вытащил из кармана маленькую книгу и, быстро находя нужные места, стал читать:

— “Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь”. “Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего”.

— Следовательно, истина здесь, в этом Евангелии. Что же это за истина? Это ответ на извечный вопрос: как мне жить, как поступать, что делать, чтобы быть счастливыми, жить благой жизнью, верной, достойной жизнью.

Лицо Клавдии Петровны стало тускнеть, и она сказала:

— Я дочь священника, с детства я любила читать Библию вслух. И дома всегда читала ее на славянском языке. Мне всегда казалось и теперь кажется, что славянский язык более мелодичен, более святой, чем русский. Такие красивые обороты речи. Плакать хочется! — и лицо Клавдии Петровны стало умиленным и блаженным.

— Я согласен с вами, что славянский язык мелодичней и красивее, как хорошая музыка. Но мы ведь теперь не говорим на нем и, не говоря на нем, туго и слабо понимаем его. Знаем, что читаемое есть истина, умиляемся перед истиной, а не разумеем ее во всей глубине и серьезности. Умиляемся, но не рыдаем. Не судит нас Слово, не укоряет отчетливо и прямо. Я подарю вашей семье Евангелие, оно то же, но на русском языке. Пусть оно всегда будет говорить не только слуху вашему, но и разуму, и сердцу.

И Иван подал Клавдии Петровне свое Евангелие. Она торжественно взяла его в свои руки и прижала к груди. Начальник тюрьмы поднялся и сказал:

— Спасибо, мы будем хранить его.

— И читать, — добавила Клавдия Петрова.

И тогда он открыл Евангелие и прочитал притчу о блудном сыне.

Читал Иван внятно, сильно, вкладывай всю душу в чтение. И говорил из жизни, говорил, волнуясь сам, волнуя других. И не было вопросов, потому что все слова Ивана уже были ответом. Он отвечал на вопросы их души. И каждому казалось, что именно к нему относится все то, что говорил этот удивительный человек, это дитя Бога живого.

— Необходимо читать Евангелие и жить по нему. Как я понял, ваш вопрос ко мне заключается в трех вытекающих отсюда вопросах: правильно ли вы любите Евангелие Иисуса Христа, как его надо любить, чем доказывается любовь к Евангелию, к Иисусу Христу?

Вначале отвечу словами Иисуса Христа: “Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди”, “Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня”, “Нелюбящий Меня не соблюдает слов Моих”.

— А где взять мудрости, чтобы правильно понять заповеди и исполнять их? — спросила подруга Клавдии Петровны.

— Молитва, постоянное молитвенное состояние. “Доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его”. Пост, труд, молитва — вот мощные рычаги взятия бастилий греха, — улыбнувшись, торжественно сказал Онищенко.

Несколько человек вздохнуло, кто-то из мужчин прокашлялся. Иван тоже вздохнул, оглядел всех и решительно продолжил:

— А теперь разрешите мне задать вам несколько вопросов.

— Пожалуйста, пожалуйста, — зашевелились все и приготовились отвечать.

— В Евангелии записана истина. Истина — это то, как мы должны жить, как должны поступать, чтобы иметь подлинное благо, подлинный мир души. Вот Иисус Христос, говоря истину, сказал: “Не судите, да не судимы будете”. Все учение об истине пронизано этой золотой нитью: прощайте и прощено будет вам; а Я говорю — не гневайтесь; снимут верхнюю одежду — отдай и рубашку; не требуй взятого в долг; не противься злому. В этом корень истины: прощайте, миритесь, побеждайте добром. Если мы любим Иисуса — должны любить и заповеди Его и жить по ним. А где мы сейчас с вами находимся? Кто мы? Страшно сказать, но находимся мы в темнице, где томятся те, кого осудили. И мы — прямые участники этого.

Иван с любовью и состраданием посмотрел на лица присутствующих. Сахно теребил свои казачьи усы и поглядывал из-под нависших бровей на свою жену, которая вытащила платок и украдкой поднимала его к глазам. Молодая дочь и другие блестящими глазами поглядывали на всех и, казалось, сама задавала этот страшный вопрос. Око Господа над всеми людьми. И в свете Его каждый видел себя таким, какой он есть. И Ивану стало жалко всех. Но он знал, что вопрос поставлен, и ответ, сегодня ли, завтра, должен быть дан Богу, Судье справедливому и милостивому.

Первой поднялась Клавдия Петровна. Она поцеловала Евангелие, подошла к Ивану и привлекла его голову к своей груди. На глазах ее были слезы.

— Да будешь ты благословенно, дитя мое. Родился ты на страдания, но путь твой благословен. Я буду о тебе молиться до последнего моего часа. И верю: Бог — твой проводник, твоя истина, твой меч и светоч. Иди с Богом.

Кто-то из мужчин заплакал. Все оглянулись. У окна стоял Сахно, и плечи его вздрагивали. Все приглашенные, стараясь ступать тихо, выходили из зала. Совершилась великая тайна покаяния, сознание греховности, рождение правды. И над всем этим было око Господне, был Дух истины.

Глава 12. Лохвица

Путь Онищенко от Лубен до Лохвицы не был радостен. Везде он называл себя ссыльным. И люди, мало знакомые с таким названием, смотрели на него с недоверием и часто с неприязнью. Как это ссыльный? И он, подавляя в себе горечь отчуждения, шел с Богом и Бог шел с ним. И на всем пути при встрече с разными людьми от него исходило слово истины, свет очей просвещенного человека. И это было доброе в очах Бога.

Заканчивалась осень, подступала зима. Надо было остановиться, надо было заняться трудом, надо было пережить суровую пору морозов, метелей, непроходимых дорог. С таким намерением он зашел в город Лохвицы.

Лохвица — уездный город Полтавской губернии, расположенный на низменных берегах рек Луговицы и Сулины, в ста шестидесяти пяти верстах от губернского города и в двенадцати верстах от железной дороги. Как узнал Онищенко, в городе было пять православных церквей, синагога, насчитывалось полтора десятка мелких промышленных заведений, три водяные мельницы, два кирпичных завода. Улицы были грязные, неблагоустроенные. Типичный город восточной Украины.

Пройдя несколько кварталов по центральной улице, он остановился у группы молодых людей:

— Скажите, где можно остановиться в вашем городе, чтобы переночевать?

— Это мы не знаем, — ответил один из стоявших. — Но по этому вопросу лучше всего обратиться к нашему квартальному старосте. Он в этом деле человек сведущий.

— А как к нему пройти?

— Да вот, пройдете два квартала, свернете налево в переулок и на следующей улице влево за углом — его дом: большая крыша и много голубей. Его зовут Петр Петрович, господин Лозович.

При этих словах все заулыбались.

— А что это за человек?

— Да человек он хороший, — отозвался другой, и снова все стали улыбаться.

— Он неплохой человек, — сказал третий, — только немного это… — и говорящий приставил палец к своему виску.

— Он много читает Библию и все знает. Вот иди к нему, он и тебя научит, как надо жить на свете.

Подойдя к дому квартального, Онищенко увидел много голубей и самого хозяина на дворе. Войдя во двор через открытую калитку, Иван снял шапку, поклонился и спросил:

— Вы будете Петр Петрович?

— Да, я, — сказал пожилой мужчина с длинными усами. — Проходите, садитесь. Вижу, по делу.

— Да, по делу, — просто ответил Онищенко и, вытащив из кармана бумагу, подал ее квартальному. Одев очки, Петр Петрович внимательно прочел поданное.

— За что осудили?

— За то, что читал людям Евангелие.

На лице Петра Петровича выразилось крайнее удивление. Он снял очки, медленно сложил бумагу и подал ее ссыльному.

— Да, такого в наших краях еще не бывало. В Сибирь, на ссылку, за Евангелие, сам, без конвоя. Это, брат, к тебе особая милость. Да, Бог милостив. Ну ты с дороги, я проведу тебя к жинке, она накормит тебя, а я побегу. Сегодня пристав всех собирает. Ну да, это тебя не касается. Поговорим потом. Захочешь — почитаешь Библию, жинка тебе даст, только она на славянском.

Хозяин привел Ивана на кухню, передал его хозяйке, быстро парадно оделся и ушел.

В управе все были в сборе. В Лохвицы приехал сам губернатор. За день до сбора он долго говорил с главою управы. Выслушивал донесение головы и спрашивал сам об интересующих его вопросах и людях. Спросил и о Лозовиче, что это за человек и как он держит себя в обществе.

— О, это наш квартальный Петр Петрович, господин Лозович, так его у нас называют.

— Что же он, в здравом уме?

— Он-то в здравом, но такой уж он есть.

— Так зачем такого держать на службе?

— Он по службе хорош.

— Дерзок?

— Самый смирный, сядет кто на шею — рассудит, а если надо — повезет. А расстроен, потому что много из Библии начитался.

— Вы говорите что-то не так, ведь Библия — книга верная, Божественная.

— Это точно так, да ее, видимо, не всякому дано читать. Кто понимает — тот за ум берется, а кто начинает мыслить по-своему…

— Пустое говорите, — возразил губернатор. — А как он насчет взяток?

— Помилуйте! — воскликнул голова, — совсем не берет.

— Этому я уже ни за что не поверю.

— Нет, действительно, не берет.

— А как же, какими средствами он живет?

— Живет на жалованье.

— Вздор ты мне рассказываешь, такого человека во всей России нет.

— Точно нет, но у нас такой объявился.

— А сколько ему жалованье положили?

— В месяц десять рублей.

— В месяц? Десять рублей? Да за это овцу прокормить нельзя!

— Действительно, мудренно прожить, только он живет.

— Отчего же всем нельзя, а он живет?

— Библии начитался.

— Хорошо, Библии начитался. А что же он ест?

— Хлеб ест, воду. Во всех делах господин Лозович — удивительный человек.

— И вообще, выходит действительно, что этот человек во всем удивительный, — воскликнул губернатор и велел вызвать к себе Лозовича.

Петр Петрович незамедлительно явился в комнату и встал у дверей, как полагается по подчинению.

— Откуда вы родом? — спросил губернатор.

— Здесь, на нижней улице родился.

— Где воспитывались?

— Не имел воспитания, у бабушки рос.

— Учился где-нибудь?

— У дьячка.

— Исповедания какого?

— Христианин.

— У вас очень странные поступки…

— Не замечал. Всякому то кажется странным, что самому несвойственно. Губернатор строго взглянул на Лозовича и уже резче спросил:

— Держитесь ли вы какой-либо секты?

— Здесь нет секты, я в собор хожу.

— Исповедуетесь Богу?

— При протопопе каюсь.

— Семья у вас есть?

— Есть, жена и сын.

— Жалованье мало получаете?

Редко смеявшийся, Лозович улыбнулся:

— Верно, — сказал он, — в месяц десять рублей, А не знаю, как это, много или мало.

— Это немного.

— Доложите государю, что для лукавого раба это мало.

— А для верного?

— Достаточно.

— Вы говорите, что никакими статьями не пользуетесь. Скажите по совести, может ли это быть так?

— А отчего же не может быть?

— Очень малые средства.

— Если иметь великое обуздание, то и с малыми средствами обойтись можно.

— А почему вы не проситесь на другую должность?

— А кто эту занимать будет?

— Кто-нибудь другой.

— Разве он лучше меня справится?

Теперь улыбнулся губернатор. Квартальный совсем заинтересовал его не чуждую теплоты душу. Он пригласил его сесть. Когда тот сел, губернатор сказал:

— Могу ли я вас уверить, что вы можете говорить со мной совсем откровенно?

— Ложь заведомо запрещается. Я лгать не стану.

— Хорошо. Вы уважаете власть?

— Не уважаю. За что? Ленивы, алчны и пред престолом криводушны.

— Да, вы откровенны, благодарю. А как вы судите о податях? Следует ли облагать народ податями?

— Надо наложить и еще прибавить за всякую вещь роскошную, чтобы богатый платил казне за бедного.

— Гм-м. Вы откуда это учение черпаете?

— Из Священного Писания и своей совести.

— Не руководят ли вами иные источники нового времени?

— Все другие источники полны своемудрия, а я говорю то, что говорит Библия.

— Теперь скажите мне последнее: как вы не боитесь говорить то, что я слышу от вас?

— Что пишу — про себя пишу, а что говорю — то Библия говорит.

— Ведь я мог с вами обойтись совсем не так, как обхожусь.

Петр Петрович посмотрел на губернатора с сожалением и ответил:

— А какое зло можно сделать тому, кто на десять рублей в месяц умеет прожить с семьей?

— Я мог велеть вас арестовать.

— В остроге сытнее едят…

— Вас могли сослать за дерзость.

— Куда меня можно сослать, где бы мне было хуже и где Бог мой оставил бы меня?

Надменная шея склонилась, и рука губернатора потянулась к Лозовичу:

— Характер ваш почтенный, — сказал он и разрешил ему выйти.

Петр Петрович спешил домой, ведь там его ждал гость, в котором он при первом взгляде почувствовал незаурядного человека. Сам он был такой и таких уважал. Дома уже был готов ужин. На скудный стол Ваня выложил из сумки все, что у него было. И он стал лучше, богаче, чем обычно, и все были довольны.

После ужина Петр Петрович коротко рассказал о своей встрече с губернатором, скромно утаив свою смелость в разговоре с ним. А Иван поведал о своей жизни, о своей судьбе.

— И вот идет зима, — сказал он, — и так хотелось бы остановиться в Лохвицах и зиму поработать здесь за сапожным верстаком. У меня в сумке есть необходимый инструмент и даже материал.

— А зачем ему искать, где остановиться? — отозвалась жена квартального, — вот у нас комната за кухней. Она хоть и маленькая, но в ней светло, да и тепло от печки.

— Вот хорошо! — воскликнул сын Петя, придвигаясь к уже полюбившемуся ему Онищенко. — Я буду учиться сапожничать. Я давно хочу помогать папе хоть чем-нибудь. А это же ботинки шить!

— Видно, такова воля Бога о нас, — проникновенно сказал отец. — И верно, Петя, тебе скоро уже пойдет шестнадцатый. Кончишь гимназию, а учить тебя дальше нет средств. Надо обучаться какому-нибудь ремеслу. А сапожное ремесло хорошее. Всегда есть работа и всегда около тебя заказчики. И тебе слово доброе принесут, и ты сможешь сказать.

После ужина и допоздна шел разговор об истине, о Евангелии. Онищенко больше молчал, дав свободу Петру Петровичу излить себя. И старик в этот вечер был прекрасен. Радовало Ивана, что у Петра Петровича было такое влечение к нравственной стороне Евангелия: как верно жить, как поступать, в чем познавать волю Божью.

Долго время не тянули. На следующий день был сооружен невысокий сапожный столик, стулья, нашли деревянную лампу с абажуром. Петр Петрович нашел обувь, требующую ремонта, и дело началось. Софья Петровна, жена, сшила два фартука из полотна, побелила стены. Вывески писать не стали. Как меня здесь все знают, так, я чувствую, что все узнают, кто у меня и что у меня, — решил хозяин.

И это была правда. Не прошло и нескольких дней, как в дом квартального стали идти люди: кто отремонтировать старую обувь, а то и пошить новую. Сначала брали заказы из материала заказчика, а потом Петр Петрович взял взаймы денег у купца и принес целый тюк кожи.

В приеме заказов они никому не отказывали. С бедных платы не брали совсем. С более зажиточных брали кто сколько сможет дать. И никто этим во зло не пользовался. А наоборот, зная бедность и честность господина Лозовича, часто давали больше, чем это следовало по ценам других сапожников. Зато и качество работы говорило само за себя. Все делалось как для себя, как для Бога: крепко, добротно, чисто. Петя, который сначала делал дратву, готовил деревянные гвозди и точил задники, скоро освоил строчку передов, затяжку и присадку подошв и каблуков. Трудолюбивый Петр Петрович тоже включился в работу и с успехом в свободное от службы время помогал Ивану. Софья Петровна вела денежные дела и не могла налюбоваться своим Петей, так ревностно включившимся в дело труда. И то, что Петя первым определял, кому делать работу без оплаты и в этом не ошибался, ее радовало особенно.

Скоро к радости бескорыстного труда для людей прибавилась радость труда духовного. Иван, работая руками, говорил истину приходящим, говорил о жизни, учении и личности Иисуса Христа. И люди, послушав, поговорив, приходили снова с вопросами, за советом. И Петр Петрович был здесь у своего дела. Он без устали рассказывал, читал, напоминал.

В субботу после 12 часов дня мастерская закрывалась. Все мылись, все убирали. В большой горнице зажигали лампады и собравшаяся семья, а также близкие родственники слушали Евангелие, которое читал Петр Петрович на русском языке. Больших собраний с посторонними людьми в доме не собирали. Хозяин дорожил возможностью простых бесед и хранил эту возможность от посягательств властей и духовенства. Но беседы все расширялись, становились более долгими и горячими. И когда такие беседы шли, Софья Петровна уединялась в свою комнату и горячо молилась, прося благословение и охрану от злых людей.

А жажда слушания Евангелия, начавшись на юге Украины, разрасталась, ширилась своими неизъяснимыми путями. Иван был каплей, первой каплей живой воды, способной утолять эту жажду. И к этой капле устремились жаждущие. Все чаще Ивана приглашали на беседы в дома Лохвицы, где собирались и молодые, и люди постарше. Шел с Иваном и Петя. Он давал ему возможность читать Евангелие, а сам потом вел беседу. Дорожа временем, считая, что добро, сделанное руками, не менее важно, чем слово. Иван старался в беседах и чтении быть предельно кратким. Его любимым девизом было: “Словам должно быть тесно, а мыслям просторно”.

Петя явился центром, вокруг которого собиралась молодежь на вечерние чтения, которые стихийно организовывались в домах жаждущих. Там они пели, рассказывали стихи об истине. Все это совершалось от души. Первой духовной песней, которую пели молодые, был Псалом “Возвожу очи мои к горам”. Стихи сочиняли сами, трогательно простые, на зато понятные всем слушающим.

Удивительно распространялась евангельская истина. Такое переживали люди в эту зиму в Лохвице впервые. Петр Петрович, Иван, Петя были центром этого движения, этого евангельского пробуждения. Еще нет организации с ее руководителями, с определенным порядком, нет членства, обязанностей, но уже около этих центров собирались жаждущие. Еще нет установленного места собраний, нет постоянных руководителей, а уже есть жизнь, есть движение.

Стало меньше времени для сапожной работы. Проповедь уже нельзя было вместить в рамки бесед у сапожного стола и маленькой комнаты. Вечерние беседы в домах уже требовали организации, постоянного направления, руководства. На юге Украины это уже произошло. Здесь еще был первый этап. Это знал Онищенко, это понимал и Петр Петрович, и его сын Петя. Петя съездил в Елизаветград, познакомился там с общинами и привез оттуда целую сумку отпечатанных Евангелий.

Но зима подходила к концу, приходило время и ему отправляться в путь. Сапожная мастерская закрылась, так как Иван все время находился в походе по близлежащим селам и хуторам. Надо было готовить людей, чтобы с первым теплом их крестить. А кто это совершит? Кто придет сюда? Потому что он до тепла здесь остаться не может.

И наиболее сильные братья съездили в Елизаветградский уезд и там договорились, чтобы к ним приехали братья для совершения крещения Лоховчан. И это успокоило Ивана, и оставшийся месяц он посвятил всегдашнему своему обычаю: из села в село, от дома к дому.

А на город Лохвицы надвигалась сильная гроза. В духовенстве православной церкви выявилось злоупотребление и ожидали приезд патриарха. Вся городская управа была приведена в готовность к встрече строгого судьи.

Оставаться дальше Ивану здесь было невозможно, и он собрался уходить. Невозможно описать словами тяжесть прощания его с семьей Петра Петровича.

— Твой приход к нам, — плача говорила Софья Петровна, — обогатил нас и духовно, и материально. Я не могу этого забыть. О тебе я буду постоянно молиться.

Петя прижался к груди Ивана и горько плакал. Сколько он был обязан этому своему старшему брату. И за ремесло, и за дружбу, и за любовь к духовной работе, за возможность читать Евангелие. И Иван, едва сдерживая рыдания, прощался с этой ставшей ему такой близкой семьей.

— Одному Богу известны пути человека. Я очень хочу увидеться с вами. И я верю, что увидимся там, в обителях Отца. А для этого надо пребывать в истине, пребывать во Христе. А теперь я снова пойду от села к селу, от хутора к хутору, в Сибирь…

Ты, Петя, иди здесь, на Украине, иди в другие места. Бери, дорогой брат мой, меч духовный и иди. Бог тебе в помощь. А я иду в Сибирь. И в вашем лице я прощаюсь со всей Украиной.

Рано утром Иван вышел за Лохвицу, посмотрел на просыпающийся город и сказал:

— Прощай, Украина!

Глава 13. Учитель

Из Лохвиц Иван взял путь на Волгу, прошел хутор Пески, деревню Петровку, останавливался в многодетной семье и три дня сапожничал. Руки шили, а душа рассказывала людям о Евангелии. Шил он обувь в Чупаховке, прошел не останавливаясь местечко Тростянец, села Грайворон, Борисовку, Топоровку и задержался в Гостищево. Приняли его хорошо, остановился он в большой семье, чинил обувь, читал Евангелие, учил детей петь. Но озлобился на него сосед старик, бывший дьяк. И Иван, удаляясь от злого, должен был идти дальше.

Пройдя несколько деревень, он остановился в деревне Болотово, где его пустили переночевать довольно неприветливые старики. Ему хотелось отдохнуть дня два, а старик подумал, что он дармоед, послал за своими, чтобы выдворить его. Но Иван стал чинить обувь, очаровал их своим трудолюбием и когда пришли приглашенные, чтобы изгнать его, то застали здесь мир и любовь. И их души купил Онищенко. И в три дня здесь совершилось чудо — покорение любовью.

Отдохнув, он прошел без остановки Репьевку, Источное, Семидесятое, Рудкино, Гремучье. Только в одном месте переночевал и уже уставший направлялся в село Рогачевка под Воронежом.

Стояла жаркая погода. Земля была сухая, потрескавшаяся, и он шел босиком, неся за спиной всю свою поклажу. Солнце стало спускаться к горизонту, а до села было еще далеко. В стороне от дороги он увидел поле с сухими копнами сена. Он подошел к одной из копен, сложил свою ношу, устроил в копне удобную постель и сел. Заныли уставшие ноги. Есть он не хотел. Рука потянулась к сумке, и он вытащил из нее купленную недавно у книгоноши небольшую книжечку стихов Воронежскою поэта Никитина, тоже Ивана, шестью годами старше него. Открыв ее наугад, он стал читать стихотворение “Степная дорога”:

Вот день стал гаснуть. Вечереет…
Вот поднялись издалека
Грядою длинной облака,
В пожаре запад пламенеет.

Вся степь, как спящая краса,
Румянцем розовым покрылась,
И потемнели небеса,
И солнце тихо закатилось…

Он остановился и посмотрел вокруг: заходило солнце, сильно пахло сеном. Детство, светлое детство воскресло пред ним. Он вспомнил заботливую маму, папу… И слезы покатились по щекам сильного Ивана Онищенко, мужа веры и подвига. Вот так же он лежал на сене, когда отец поехал в Одессу на ярмарку. Вот так сияли над ним звезды, так же пахло сеном, такая же радость была на сердце. А какая ныне разница во всем. Он снова взял книжку стихов и, уже напрягая зрение, дочитал:

Брось посох, путник утомленный,
Тебе не надобно двора,
Здесь твой ночлег уединенный,
Здесь отдохнешь ты до утра.

Твоя постель — цветы живые,
Трава пахучая — ковер,
А эти своды голубые —
Твой раззолоченный шатер!

“Как будто обо мне сказано”, — подумал Иван. Он спрятал книгу. Уложил сумку под голову. Стемнело. Высоко в небе мерцали звезды. Иван встал на молитву и после горячих слов благодарности Богу умиротворенный уснул. Так спят невинные дети…

На другой день, когда Иван вошел в большое село Рогачевку, солнце было уже высоко. Около большой избы, в которой размещалась школа, он присел отдохнуть. Через окно был слышен голос учителя и гул детских голосов. В коридоре зазвенел звонок, и из классов на улицу со смехом выскочили дети. Сколько в них жизни, неугомонной энергии, сил! Иван смотрел на них глазами старшего брата и думал о высокой ответственности старших перед этими чистыми, впитывающими в себя познание жизни маленькими людьми. Дети тоже с любопытством поглядывали на сидевшего путника. Неожиданно к нему на скамью подсел учитель, почти ровесник Ивана. Но тут зазвенел звонок, перемена кончилась. Дети перестали бегать и зашли в здание.

— Кондратьевна, — обратился учитель к сторожихе, — отец Иван и сегодня не будет?

— Не будет, Николай Иванович. Матушка говорила, что приходил доктор. Болеют они, сильно болеют.

— Придется и сегодня мне провести урок закона Божьего, — сказал учитель и, заметив быстрый взгляд Ивана, доверительно сказал ему: — Я ведь, батюшка, не в чине дьякона, но учился в семинарии. И как могу, детям рассказываю. Да и батюшка разрешил.

— А можно мне побывать на уроке? — попросил Иван и быстро поднялся.

— Пожалуйста, — просто сказал учитель и пригласил Ивана идти за ним.

Через минуту он сидел на крайней парте и с волнением смотрел на детские головки, вспоминая то, что сам пережил в детстве.

Учитель поднял руку, и дети затихли. Он окинул всех серьезными, внимательными глазами и сказал:

— Пока болен отец Иван, мы приостановим изучение молитв и таинств. Это будете учить, когда он выздоровеет. На прошлом занятии мы читали очень хорошие стихи. Кто выучил заданное стихотворение Ивана Саввича Никитина “Новый Завет”?

Поднялось несколько рук. Учитель показал на одного белокурого мальчика, выглядевшего несколько старше других, и сказал:

— Расскажи, Акимка, ты. Только не торопись. Отчетливо, торжественно скажи, как ты умеешь.

И в комнате школьной избы раздалось чистое, волнующее чтение стихов. Онищенко вытащил свой сборник, нашел там это стихотворение и следил, в мыслях повторяя каждое слово.

Новый Завет, — декламировал мальчик.

Измученный жизнью суровой,
Не раз я в себе находил
В глаголах предвечного Слова
Источник покоя и сил.

Как дышат святые их звуки
Божественным чувством любви,
И сердца тревожного муки
Как скоро смиряют они.

Здесь все в чудно сжатой картине
Представлено Духом Святым:
И мир, существующий ныне,
И Бог, управляющий им.

И Сущего в мире значенье,
Причина и цель, и конец,
И вечного Сына рожденье,
И крест, и терновый венец.

И сладко читать эти строки,
Читая, молиться в тиши.
И плакать, и черпать уроки
Из них для ума и души.

— Хорошо, Аким, хорошо ты прочел. Все, дети, выучите этот стих и в мыслях часто повторяйте его, — произнес учитель, ходя между рядами и гладя детей по волосам. — А теперь я прочту вам стих, тоже Ивана Саввича, о молитве. Молитве вас учил отец Иван. Особенно хорошая молитва “Отче наш”. Но давайте послушаем стихи:

Молитва дитяти

Молись, дитя, сомненья камень
Твоей груди не тяготит,
Твоей молитвы чистый пламень
Святой любовию горит.

Молись, дитя, тебе внимает
Творец бесчисленных миров,
И капли слез твоих считает,
И отвечать тебе готов.

Быть может, ангел твой хранитель
Все эти слезы соберет
И их в надзвездную обитель
К престолу Бога отнесет.

Молись, дитя, мужай с годами!
И дай Бог, в пору поздних лет
Такими ж светлыми очами
Тебе глядеть на Божий свет!

Но если жизнь тебя измучит
И ум, и сердце возмутит,
Но если жизнь роптать научит,
Любовь и веру погасит, —

Приникни с жаркими слезами,
Креста подножье обними:
Ты примиришься с небесами,
С самим собою и с людьми.

И вновь тогда из райской сени
Хранитель-ангел твой сойдет,
И за тебя, склонив колени,
Молитву Богу принесет.

Как зачарованный слушал Онищенко этот урок, урок подлинного закона Божьего. А учитель вдохновенно рассказывал детям, как молился Сам Иисус Христос и как учил молиться людей: в уединении, молиться не для показа, не для того, чтобы это видели люди, а для своей души, чтобы она постоянно помнила, кто она перед Богом, Отцом всех людей. И как она должна жить на земле, прощать людям долги их и любить Бога, любить близких своих и всех людей.

Иван помнил уроки закона Божьего в своей школе, где учил их этому отец Емельян, но помнил совсем другое. Сердитый отец Емельян часто таскал их за уши, стращал карами Божьими, учил множеству непонятных молитв. И не помнилась любовь к урокам закона Божьего, а все человеческое. Отец Емельян любил рисовать в воображении детей картины страшного суда, и рисовались они с явным ужасом, даже, помнил, волосы на голове шевелились.

И вот здесь он увидел другое, видел живые глаза ребят, ощущал живой трепет детских сердец. И когда зазвенел звонок, возвещающий конец занятий, дети готовы были еще сидеть и слушать. Но учитель окончил и ласково отпустил их.

Потом он расспросил Ивана, откуда он, кто и куда идет. Затем пригласил его в свою комнату при школе, в которой жил. Сторожиха подогрела им суп и подала кашу.

Икон в комнате не было. Иван поднялся помолиться, поднялся и учитель, с любопытством поглядывая на молодого ссыльного-евангелиста. Затем, покоренный скромностью гостя, учитель рассказал ему о себе, о своих взглядах на школу, на образование, на Бога. Звали его Николай Иванович Торгский. Он учился в семинарии, но к роли священника или прислужника в церкви его не тянуло, и он избрал преподавание детям грамоты. В Бога он верил, истину любил, но в церковь ходит изредка, только для порядка, для виду. Он понимал, что служение богоугодно лишь самой жизнью человека. У него было Евангелие на русском языке, которое он купил в Воронеже в лавочке самого Ивана Саввича Никитина. Он читает его сам, иногда людям, которые собираются у него по вечерам. В их селе еще нет любящих чтение так, как он, но желающих слушать много. Батюшка церкви Иван — строг и стоит за то, что чтение на славянском языке божественно и должно производиться именно так. Но чтение Евангелия ему, учителю, которого он уважал, он разрешает. Учитель не курит, много не пьет, с женщинами сдержан. Старается быть справедливым во всем, к детям добр.

Слушал Иван повесть учителя о себе и с радостью видел в нем но сущности евангелиста, только самородка, еще не твердого в вере.

“Как удивительно охватывает истина людей, — думал он. — Вот мы, два молодых человека, родились и выросли в разных концах земли, разно воспитывались, но во Христе такие одинаковые. Это и есть подлинное единство в вере, в истине, во Христе, в Боге”.

И он слушал, что рассказывал ему этот одинокий еще, но так близкий по духу ему человек.

— И преподавать в школах закон Божий, — оживленно говорил учитель, — считаю нужным, обязательным. Но поручать это духовенству, связанному с правящими нельзя. Во что превратил эти уроки наш батюшка? Он стращает детей Богом, учит молиться их слепо, по молитвенникам, учит слепому повиновению господам и власти. Он запрещает чтение любых мирских книг. Вы читали Гюго?

— Читал, — улыбнулся Онищенко, — у моей тети Кати была хорошая библиотека. Люблю я его, вернее, любил, когда учился. Он глубоко верующий в Бога, написал поэму “Бедные люди” и “Отверженные” и хорошо и верно сказал о духовенстве, о религии ханжества:

Религии сверлят свои ходы в земле,
Чтоб солнце истины сокрыть от нас во мгле.
Во мраке ханжества мы тщетно ищем веру:
Бог создал яркий свет, поп — темную пещеру.

Закон Божий надо преподавать, но преподавать детям небесное, а не земное. Не страх, а возвышенность жизни, возвышенность души. Учить духовной свободе, а не рабству плоти и духа. А как дети тянутся к живой истине!

— У вас, я вижу, тоже есть и Евангелие, и книжечка Ивана Саввича. Светлый человек Никитин, посланник Самого Бога. Ну и вот, пока нет батюшки, я веду урок закона Божьего. Читаю детям Евангелие, в основном, притчи и их значение в самой жизни. И читаем, и учим его лучшие стихи. Это Божье откровение в наш век упадка духа в России. Я не знаком с ним, но учась в Воронеже, видел его. Скромный, болезненный, а сколько в нем света. Он тоже учился в семинарии, глубоко верит в Бога. Я и теперь иногда хожу в Воронеж и покупаю книги в его лавке. Он собирает самое лучшее, что есть в России и даже во всем мире. Его перу принадлежат стихотворения о страданиях лучших людей в России, например, “Вырыта заступом яма глубокая”, а также откровение “Ода жизни”. Я верю, что пробужденная к истинной вере Россия, лучшие ее люди переложат ее на песню и будут петь ее в своих молитвенных собраниях.

И по памяти, став на ноги, учитель продекламировал:

Нет! Прочь бесплодные сомненья,
Я верю истине святой,
Святым глаголам откровенья
О нашей жизни неземной.

И сладко мне в часы страданья
Припоминать порой в тиши,
Загробное существование
Неумирающей души.

От поэта учитель узнал путь к правде, путь к Евангелию. У него Онищенко провел три дня. Все свободное от занятий время учитель проводил в беседе с Иваном. Основное его внимание было обращено на глас вопиющего в пустыне, на призывы Иоанна Крестителя: сравнивать все неровности; холмы да понизятся, долины да поднимутся. И когда в последний день они проходили мимо водоема, образованного из стекающих в долину небольших речушек, учитель, положив руки на плечи Ивана и проникновенно глядя ему в глаза, сказал:

— Скажи, Иван Федорович, что мешает мне креститься, вот здесь, прямо сейчас?

Иван обнял друга и опустился на колени. Около него опустился и учитель. Часто ли бывает возносима Богу столь горячая молитва двоих, согласившихся просить вместе желаемое?..

Через час на краю села прощались два человека, давшие Богу обещание служить Ему чистой совестью.

Так капля шла по стеклу запыленному, прокладывая путь собою, счищая пыль и грязь, привлекая по своему следу и другие капли воды живой…

Далеко за Уралом через год услышит Онищенко печальную весть о смерти поэта-человеколюбца Ивана Саввича Никитина. Глубокая печаль о страданиях человечества и полная отдача своих сил на облегчение этих страданий не прошли бесследно: силы были подорваны, и, сраженная тяжелым недугом, рано угасла молодая жизнь поэта.

Глава 14. Крещение молокан

Прикоснувшись к высокому в лице учителя Николая Ивановича, Онищенко направился к селу Анна, что в Бобровском уезде. Здесь люди занимались, в основном, коневодством и разведением овец. Места здесь были злачные, с сочными пастбищами, и жили люди богато. Коневодские заводы графов Левашовых славились на всю Россию. Но материальное благополучие одних неминуемо ведет к обнищанию других. И в этих местах заметно было деление людей на богатых и бедных, на знатных и униженных. По внутреннему чутью Иван проходил мимо дворцов, помещичьих усадеб и заходил в дома простых людей. И не ошибался: люди встречали его радушно и всегда делились куском хлеба. В Анне он задержался всего на полдня. Прошел хутор Грибановский и остановился в крупном молоканском селении Романовке. Почти половина жителей села носили фамилию Поповых, а по вере все были молоканами. Все они вели хозяйство культурно и жили зажиточно. У каждого было по несколько лошадей, добротная тачанка для выезда. Вино они не пили.

Православные в дни постов не ели мясо и не пили молоко. Эти же люди в пост мясо тоже не ели, а вот молоко пили. Может быть, это и сказалось на том, что в последствии их стали называть молоканами. Одной из особенностей вероисповедания молокан было то, что крещение с хлебопреломлением они понимали духовно и как обряд не осуществляли. То есть водного крещения у них не было, не было и хлебопреломления.

Когда Онищенко пришел в Романовку и зашел к молоканам, он рассказал им, кто он и какого вероисповедания. И они приняли его сердечно и радушно, как близкого по вере.

По убеждению евангелиста Онищенко, самым первым шагом веры должно быть покаяние, потом возрождение новой жизни по Евангелию и водное крещение, как это было исполнено Самим Христом. И как последующее, как следствие всего — совершение хлебопреломления, как это написано в Евангелии. Понимая все так, ему, естественно, хотелось, чтобы братья во Христе, именующие себя молоканами, поступали так же. “Что мешает мне креститься?” — эти слова евнуха всегда казались ему ясными, достойными исполнения. И самое убедительное — это слова Спасителя: “Ибо так надлежит нам исполнить всякую правду”.

Целую неделю шли пространные беседы между Онищенко и молоканами Романовки. Крещенных евангелистов там еще не было. К концу недели большинство молокан пришли к соглашению, что надо креститься в воде, как крестился Сам Иисус Христос. И все с ним согласились, стали проходить подготовку и затем испытание. Здесь требовалась и твердая вера, и знание Слова Божьего, и христианская жизнь в семье и в окружающем обществе. Требовались свидетельства внешних, то есть соседей и родственников. Готовых принять крещение было много, но решили крестить пока двенадцать человек. На реке Хопер было совершено Иваном Онищенко первое в этом селении водное крещение по вере. Вышли на миссию, на проповедь Евангелия среди молокан и православные деятели.

Весть о крещении молокан быстро разнеслась по всей округе. Знали об этом и в Балашове. И пригласили к себе Романовских: “Приходите, расскажите нам”. И вот группа крещенных из молокан вместе с Онищенко приехали на телеге в Балашово. Состоялись интересные, содержательные беседы принявших водное крещение молокан и молокан из Балашово, до сего времени отвергавших его.

При обсуждении вопроса, когда принять крещение, приняли решение: сейчас его не проводить, учитывая опасное положение Онищенко. По его отбытию дальше совершить его с помощью уже крещенных братьев из Романовки. А Ивана проводили до Саратова с любовью и добрыми пожеланиями.

Глава 15. Саратов

Как пламя огня, разгоревшись, поглощает целые массивы лесов, сжигая на своем пути и сухое, и растущее, так пламя огня евангельской истины, разгоревшись в одном месте, идет по земле, охватывая собой и живое, и то, что уснуло, завяло. Так пламя этого огня любви Христовой, загоревшись на западе, в Романовке, перебросилось на юг, в Балашово, а теперь подходило к Саратову. С запада ехали молокане из крещенных в Романовке, с юга в Саратов устремлялись балашовцы, еще не принявшие крещение, но решившие, что им надлежит исполнить всякую правду. Огонь истины есть огонь поядающий, он сжигает плохое и возжигает то, что от Бога.

Собрание молокан протекало в обычной манере устойчивого благочестия: привычные проповеди местных братьев, в основном, старцев, монотонное пенье небольшого количества принятых песнопений.

Приехавшие из других мест, преимущественно молодые, горящие огнем веры, внесли необычное оживление в проведении собраний. Проповедовали, декламировали стихи. И вечерами много беседовали, говорили, размышляли. Онищенко в собраниях не выступал, но на вечерах был и там говорил, назидая, увещевая всех мыслить и жить сообразно святого Евангелия, но до решений о принятии крещения здесь дело не дошло: на собраниях стали появляться представители духовенства и властей. Приходил церковный староста, приходили сотник с приставом. Их очень волновал вопрос о крещении, так как эта волна могла захватить и православных, а это считалось преступлением и преследовалось законом. Создалось угрожающее положение. И на совещании в узком кругу братья решили всем разъехаться по своим селениям. Ивана Федоровича переправить на пароме через Волгу, а вопрос крещения решать постепенно, поставив его на первое место.

Глава 16. На пароме

Этим летом за Волгой не было дождей. Все посевы выгорели, и побережье накрыла черная рука голода. Погибал скот, умирали люди. И в предыдущем году урожай был плохой. И те, кто остался в живых, уходили в другие места, прося милостыню, предлагая себя в батраки — только бы остаться в живых.

Ниже Саратова была паромная переправа через Волгу. К полудню на нее пришли Онищенко и трое провожающих его евангелистов из Саратова. Утром прошел мелкий дождь, но к их приходу небо прояснилось, согревало солнце.

С противоположной стороны отчалил паром и медленно приближался к этому берегу. Канат, привязанный за столб, вздрагивал, временами натягивался и снова опускался в воду. Онищенко с провожающими сели на поваленное дерево и ждали. Здесь Волга была широкая и величественная.

Когда паром причалил, их глазам представилась удручающая картина: темные от истощения, с высохшими кистями рук и запавшими глазами люди с трудом сходили на берег. Поддерживаемая хозяином лошадь не могла тронуть телегу с парома, в которой сидела высохшая молодая женщина с детьми на руках и лежала истощенная старуха.

Паромщик, заросший мужчина, налег на колесо, телега сдвинулась и покатилась по уклону сходней. Лошадь не смогла удержать телегу и, увлекаемая хомутом, жалко заработала тощими ногами…

— Боже, — прошептал Иван и посмотрел на своих провожающих.

Те с грустью смотрели на людей и молчали. Говорить было нельзя. Сердца останавливались от жалости и сострадания… Онищенко, обняв провожающих и поцеловав каждого, пошел на паром, куда уже ушли подводы с лошадьми и с десяток людей.

— С Богом, брат! С Богом, Иван Федорович! — послышались голоса.

Разлука, неизвестность впереди и картина страдания человеческого закрыли на время радость жизни; к горлу подкатил слезный ком.

— Да будет воля Твоя, — прошептал Иван, ощутив движение парома на реке.

Оставшиеся на берегу сняли шапки и отирали слезы. По крутизне берега с трудом поднимались фигуры, приплывшие из голодного края.

А паром удалялся, и внимание Ивана переключилось на него. Как на небе, так и на земле да будет воля Твоя.

Те, кто с подводами, дали лошадям корм; кто пеший, улегся на скамью вдоль перил, а три молодых крестьянина стали гуськом за паромщиком и помогали ему тянуть канат.

Внимание Ивана привлек бородатый паромщик. Рукава его бушлата были закатаны, и он уверенно перебирал канат натруженными руками. Лицо его было угрюмо и выражало уныние и страдание.

Иван подошел к нему. Тот перестал перебирать канат. Были помощники, и паром двигался хорошо.

— Что ты такой невеселый? — участливо спросил Иван, когда взгляды их встретились. — Тяжело, небось? Дай, я потаскаю.

— Эх, друже мой, друже. Не рукам тяжело, руки что? Отдохнут. Отдохнут, да и снова за работу. А душа болит, ох как болит!

— А что у тебя, в семье что?

— Семьи у меня нет, бобыль я. А вот эти люди с голодного края. Идут, едут, голодные, высохшие, кормильцы наши, а я должен с них, если с телегой, полтинник брать. Я ведь служу у хозяина. Лезет крестьянин в карман, протягивает мне, а во мне все переворачивается. Я бы сам ему все отдал, в ноги бы поклонился! А я беру — отчет держать надо. А ведь отчет и перед Богом каждому держать придется.

Паромщик сплюнул на ладони рук и взялся за канат. Лицо у него стало еще темнее.

— Дай я потягаю, — сказал Иван. — Я молодой, крепкий.

— Я еще поработаю, а ты вот смени молодых, без привычки трудно.

Онищенко отошел к перилам парома и задумался. “Укоряет его совесть думая с большой грустью он, его, у которого руки всегда были заняты делом. Ему стыдно брать деньги, он, напротив, готов все свои отдать. А как же те, сотни, тысячи людей, которые не трудятся руками, которые живут трудом других, едят хлеб вот этих, падающих с ног тружеников и думают, считают, что они главные лица в истории, что они держат мир, что на них все держится? Кто их осудит? Кого они чтут?”

И перед его глазами прошли начальники тюрем, священники и митрополиты, купцы и сановники, большие и малые. Разве им не бывает тяжело и стыдно?

А паром приближался к берегу голодного края. Там его уже ждали беженцы от смерти. Ждали голодные, падающие от истощения, держа в руке полтинник, чтобы отдать за переправу.

Иван полез в сумку, достал оттуда узелок и вытащил десять рублей — из заработка в Лохвице у Петра Петровича. Подойдя к паромщику, он отдал ему деньги так, что никто не обратил на него внимание.

— Возьми, — сказал Иван, — сколько сможешь, не бери больше у этих людей. Не бойся, не стыдись, эти деньги заработаны честно, своими руками. Бог тебе в помощь. Как тебя зовут?

— Никита, так за Никиту тут меня и знают.

— Трудись, Никита. Это хорошо, что у тебя так болит сердце за этих страдающих. Боль -это жертва Госиоду. Все пройдет. И голод пройдет, а добрая жертва идет к престолу Господа.

Паром причалил, приехавшие сошли на берег. А на паром стали идти еле передвигавшие ноги, неся в руках деньги. А Никита, широко подняв заградительный канат, торжественно говорил: “Идите, добрые люди, проходите, за вас уплачено”.

Онищенко отошел в сторону и не смог больше сдержать слез: — Боже! Как дивно устроен человек, — шептали его уста.

Он не стал задерживаться, поправил на плечах сумку и зашагал под гору. Идти далеко…

Глава 17. Голодный край

Нерадостным был путь Ивана за Волгой. Опустевшие хутора, как вымерло все. Целый день шел он, и когда стало вечереть, зашел в первый хутор, в крайнюю хату. Подойдя к низкой двери, он постучал, никто не отвечал. Кто-то в стороне зашевелился. В сумерках он заметил сидящего ни завалинке мужика. Тот хотел подняться, но не смог. Слабо махнул рукой, он еле слышно проговорил:

“Ничего, хлопче нэма. Сами вымираем с голоду. Иди. Иван подошел к мужику и хотел помочь ему подняться но тот снова махнул рукой.

— Я, дядя, не просить пришел. Я только переночевать хотел.

— Иды у хату, там бабка и диты.

Онищенко толкнул дверь и вошел в сенцы. Дверь в кухню была открыта. Нагнувшись, он шагнул в просторную комнату. Воздух в комнате был необычно тяжелым. Всмотревшись, он увидел седую старуху, волосы ее были распущены, голова лежала на столе.

— Здравствуйте, — с тяжелым сердцем сказал Иван.

Старуха с трудом подняла голову, тускло посмотрела на вошедшего и снова опустилась на стол. Около старухи сидела девочка лет шести и тягуче, слабо спросила:

— Бабуся, хлеба…

— Бабушка, можно у вас переночевать? — спросил снова Иван.

— Нэма ничего, — слабым голосом сказала старуха, — сами помыраемо. Хозяин, бач, захворав.

— Я только переночевать, бабушка.

И, не дожидаясь ответа, снял шапку и повесил ее на гвоздь у дверей. Затем полез в сумку, вытащил большой кусок хлеба и подал его девочке. Та, ухватив обеими ручонками хлеб, стала поспешно его есть, вся уйдя в желание быстрее утолить голод. Из-за печки вылез на четвереньках мальчик лет трех и тоже протянул ручки к Ивану. Подав мальчику кусок хлеба, он положил кусок перед старухой.

Но та, подняв голову, тихо сказала:

— Мэни вжэ помырать, а им трэба.

Опираясь руками о стену, в комнату вошел хозяин и тяжело опустился на пол.

— Болесть заила, — слабо сказал он. — Ничого нэ можу робыть. Иван полез в сумку, достал спички, нашел на плите несколько лучин и зажег одну.

— Где у вас водичка? — спросил он старуху.

— На двори. И нэвистка заслабла. Лэжить за пичу. Помырать уси будэмо.

Иван пошел к журавлю, набрал воды, нашел в сенцах топор, нарубил дров, затопил печь, поставил казан воды. Достал из сумки сало, луковицу, сахар. Дети поели хлеб с салом, старухе и хозяину он дал по чашке сладкого чая и по сухарю. В комнате стало тепло. За печкой кто-то зашевелился и застонал.

— Нэвистка, — сказала старуха. — Дужэ заслабла, нэ поднимается вжэ три дня.

Иван пошел за печку, понес туда кипяток с сахаром, сухарь, потом усадил больную в угол кровати. Убрал все грязное, вынес, налил в корыто теплой воды, и женщина помылась там.

— Цэ, тэбэ Бог послав до нас, — сказала старуха и заплакала.

Потом старуха с детьми легла на дощатом настиле, хозяин лег в сенцах на старый сермяг, а Иван полез на печку, куда только он один и мог забраться.

Утром Ивану надо было идти, но он понимал, что людям нужна помощь. Уйти он так не мог. Веником он вымел комнату, вытряс все подстилки и одежду, нарубил дров, после сходил в лавку и купил поеного масла, пшена и муки. Затопив печку, он сварил суп на сале. Поела суп старуха с невесткой, несколько ложек съел и хозяин. И повеселели все. Старуха стала ходить. Иван во дворе колет дрова, а девочка бегает за ним, радуется и все время повторяет: “Дядю, дядэчку”.

Думал Иван только заночевать в этой хате, а пробыл целый месяц. Поднялся на ноги хозяин и стал приводить в порядок хозяйство. Выздоровела невестка и стала ходить по найму к богатым людям. Старуха ходила за детьми. Из суммы денег, что дал Ивану отец, оставалось чуть больше половины, а путь далек. Надо бы идти, но как эта семья останется? Без коровы не проживут. Уйти — половину дела сделать. И приторговал Иван корову, недорого, за восемнадцать рублей, но сено нужно, а оно дорогое. Все в этом году выгорело. Думал, думал Иван и лучшего выхода не нашел: привел корову, а сено привезли ему по сходной цене, чтобы до весны хватило. В лавке Иван услышал разговор двух женщин:

— И что за человек у Фоминых появился? Совсем его не знают. А он зашел к ним переночевать, да так и остался. Всех на ноги поставил. Днями и корову привел, и сено доставил. Наверное, ангел Божий, надо пойти посмотреть.

И решил Иван завтрашним днем уйти. Вечером сели за стол и открыл Иван в который уж раз Евангелие и прочитал им о потерянной овечке и о драхме, и о блудном сыне. Читал о жизни Иисуса Христа, Который ходил по городам и селениям, не имея где голову приклонить. И все слушали и вкладывали себе в душу каждое читанное и сказанное слово.

— Помню, как я пришел к вам, — сказал Иван.

— И ты поставил сумку на стол, — прослезившись, сказала бабка.

— Нет, ни на стол, на лавку, вот сюда поставил он сумку, — уточнила девочка, ласкаясь к Ивану, в котором она души не чаяла.

— Ну будет, будет, — сказал Иван.

— Так и будет, — заговорил хозяин, — ведь ты научил нас жить, верить в Бога. Ведь забыли мы тогда совсем Бога, только и делали, что о себе думали, а ты показал нам, как надо любить Бога. Не забудем мы тебя и то, что ты сделал нам, вовек! И Бога мы теперь полюбили по-настоящему.

И перед тем, как погасить лучину, Иван пригласил всех встать на колени и горячо, долго молился Богу, благодаря Его за все. Как перед разлукой все плакали, целовали Ивана.

Рано утром, когда все еще спали, Иван ушел в дорогу, ушел по пути, которым вел его Бог.

Глава 18. Кандальные

Из Пугачева Онищенко направился в Сорочинск. Проходя Бузулуки, он вышел на тракт и увидел арестантов, которых пешим путем гнали на каторгу. Он остановился, пораженный открывшимся ему страшным зрелищем. Шли кандальные тремя партиями по восемнадцать человек. Ноги всех были закованы в кандалы, шли попарно. Между парами находился длинный железный прут, к которому цепями были прикованы руки идущих по обе стороны каторжан. У идущих справа — левая рука, у идущих слева — правая. Онищенко с замиранием сердца смотрел на идущих. Кандалы волоклись по земле, гремели цепи, дорожная пыль покрывала лица и одежду идущих. Блестели глаза, и этот блеск среди пыли и подтеков пота делал взгляд человека диким. Шли медленно, и каждый шаг их говорил о боли и страдании. Шли и старики, и мужчины в средних годах, были несколько совсем молодых. Вели все три партии четыре конвойных солдата: один шел с ружьем впереди в первой партии, второй — после последней, а еще двое шли по бокам средней партии. Сзади ехали две телеги, в одной из которой сидели четверо сменных солдат, а в другой вещи каторжан и двое больных.

Когда мимо Ивана проходила средняя группа, он увидел в ней трех женщин, одна из которых, самая молодая, с трудом передвигала ноги и, как-то изогнувшись, несла на руках годовалого мальчика, несла на правой руке, так как левая, как и у всех, была прикована к пруту. Иван порывисто сделал несколько шагов к идущему сбоку солдату и срывающимся голосом сказал:

— Пожалуйста, разрешите мне взять ребенка. Я понесу, пожалуйста. Она ведь уже не может.

— Не подходи! — угрожающе приподнял солдат оружие.

Женщина страдальчески взглянула в его сторону и беспомощно зарыдала. Слезы она не могла стереть, и они текли по лицу, образуя серые подтеки.

Иван от боли закрыл глаза и быстро пошел к видневшемуся впереди селу. Забежав в крайнюю хату, он обратился к вышедшей женщине:

— Там вон идут арестанты, и женщина с малым дитем. Молочка бы ей бутылочку, ради Христа, подайте, я отнесу.

Женщина всмотрелась, такие не раз проходили перед глазами. Всплеснув руками, она побежала в дом.

— Ребеночек, ах ты, Господи, — выйдя, говорила она, подавая Ивану большую бутылку молока и в тряпке кусочек масла. — Неси, соколик мой. Спаси тебя Господи, неси. Да ты что, деньги? Неси так, голубчик.

Иван почти бегом вышел на тракт и пошел навстречу кандальным. Поравнявшись с передним солдатом, он сказал:

— Вот молоко, масло женщине с ребенком. Разрешите, Бога ради, мне помочь ей поднести. Я рядом идти буду, я никуда не уйду.

— Не велено, — сказал ведущий, потому как устав есть. — А молоко отдай ей, это можно, ведь дите, — и добавил, как бы себе в оправдание: — тут и Бог велит…

Жестом он подал знак идущему посреди солдату, что можно дать.

Иван подошел к женщине, она шаталась, смотрела на него невидящими глазами и только старалась удержать сына.

— Давай молоко сюда, мы ей отдадим на привале. Не бойся, мы ведь не звери, люди, — сказала другая женщина.

— Спаси тебя Христос, брат мой, — тихо прошептала мать и хотела дотянуться губами до руки Ивана, но пошатнулась. Иван поддержал ее рукой.

— Крепись, дорогая сестра, Бог даст, я помогу тебе.

— Эй, там! Отдал? Иди в сторону! — крикнул солдат и поднял ружье.

Онищенко, с трудом удерживая слезы, отошел в сторону. Мимо проходили кандальные, как не от мира земного было это шествие. Когда проехали телеги, он пошел поодаль вслед им. В небе вились жаворонки, высоко плыли тучи.

— Боже, Отец неба и земли, Царь мой и Бог мой, — молился Иван, — помоги мне, помоги им, вложи в сердце ведущих Твое милосердие. Смилуйся, Боже наш!

Сзади послышался стук приближавшегося экипажа. Онищенко сошел с дороги на обочину. Экипаж поравнялся с ним. В глубине сидел пристав, на переднем сиденье сидели возница и урядник. Онищенко снял шапку и сделал шаг к экипажу, просительно приложив руку с шапкой к груди. Подавая документ приставу, он сказал:

— Ваше благородие, разрешите обратиться к милости вашей. Я ссыльный, иду по назначению. Бог через добрых, высокопоставленных людей однажды мне показал Свою милость. Я иду сам по документам. И здесь я ни о чем не прошу, я иду в Оренбург и дальше. Там идет изнемогшая женщина с дитем. Только одной рукой она несет своего маленького сына, и ей, я видел, не в мочь. Она может погибнуть, и я, ради Христа, прошу о ней, помочь ей надо.

Среди кандальных что-то случилось. Все остановились, грубо кричал голос солдата, кого-то поднимали, слышен был гул ропота среди кандальных. Становой подъехал к партии и сошел с экипажа. В его обязанность входило наблюдать за этапом, соблюдать порядок, не допускать нарушений.

Начальник конвоя подбежал к приставу и взял под козырек:

— Ваше высокоблагородие, позвольте доложить: каторжанка Марьяна упала в беспамятстве вследствие слабости. У нее на руках ребенок. По уставу, если не больная, — должна идти. Болезни у нее не обнаруживалось. По количеству пятьдесят четыре. Двое по болезни едут на телеге, пятьдесят два должны идти.

— Ваше благородие, — обратился Онищенко, — я буду идти пятьдесят вторым. Пусть Марьяну возьмут на телегу. Ребенка я понесу до Оренбурга. А там ее осмотрит доктор, и она, ведь сами видите, будет в числе больных.

Пристав несколько мгновений колебался. Так к нему арестанты еще не обращались. Он никогда не нарушал устава. Но здесь было другое. Какая-то непреодолимая сила заставила этого служаку нарушить устав, подчиниться, уступить. И он сказал начальнику конвоя:

— Пусть прикуют его за руку, кандалы не надо. До Оренбурга, до тюрьмы.

Ваше благродие, обратился Онищенко к приставу, — я пойду, как и все, в кандалах. Рука у меня сильная, я донесу дитя.

Пристав с удивлением смотрел на этого необыкновенного ссыльного.

— А зачем? — не зная для чего, спросил он.

— Вы разрешили идти мне с ними, помочь, и я благодарен вам и Господу. Но я вижу, как мучительно им идти, как страдают они из-за ран от кандалов, и я хочу понять их, сострадать им, участвовать в их страданиях. Я не могу, чтобы мне среди них было легко.

И снова, повинуясь какой-то высшей силе, пристав сказал:

— Хорошо, оденьте и на его ноги кандалы. До Оренбурга. Из рядов первой партии вдруг отчетливо послышался голос:

— Братцы, да ведь это Онищенко. Только он может так поступать. Я ж его видел, он был тогда в Херсонской тюрьме, там меня и судили. Точно, это Онищенко.

Пристав бегло взглянул на молодого ссыльного, на которого, сняв с лежащей без памяти Марьяны, надевали теперь кандалы, и медленно снял шапку.

Иван заметил это, но он не хотел славы, он служил Господу. Поэтому Иван и не откликнулся на восклицание арестантов и опустил голову.

Экипаж с приставом тронулся и покатил к Оренбургу. И тогда пристав вспомнил, как, читая документы ссыльного с именем Онищенко, сердце у него заволновалось. Помнил, как поступил против устава, непреодолимо повинуясь какой-то силе, и понимал, эта сила — Бог.

И только когда пыль, поднятая идущими кандальными, скрыла их из вида, пристав, перекрестившись, одел шапку. И глубоко в душе этого окостенелого человека, постепенно превратившегося в нерассуждающую машину власть имущих, зашевелилась совесть, неподкупная, зорко смотрящая в душу. Ибо око Господа на всех людях — верные слова Библии проверяются самой жизнью.

Когда освобожденную от кандалов и прута Марьяну стали поднимать, чтобы положить в телегу, она очнулась и открыла глаза:

— Дитя мое, — прошептала она, ища вокруг глазами.

— Дитя твоего, Марьяна, понесу я. Ты должна прийти в себя, отдохнуть. Мы его накормим. Эти женщины помогут мне. В Оренбурге покормишь его сама. Смотри, какой он веселый стал, попив молока.

— Спаси тебя Боже, брат мой. Скажи, как за тебя молиться, как тебя зовут?

— Не хочу, Марьяна, потерять дерзновение называться учеником Иисуса Христа. Молись обо мне, молись о себе, о дитяти своем, молись о страждущих людях. Господь слышит такую молитву и помогает. Это я точно знаю.

И не сказал Иван имени своего. Не надо было, чтобы люди преклонялись перед ним. Всю славу он отдавал Богу.

Когда все определилось, кандальные по команде поднялись, распределились по своим местам и тронулись в путь. Марьяна ехала на телеге часто впадая в беспамятство. Женщины отдали ей оставшееся после кормления ребенка масло и молоко. Иван, как и все, шагал в кандалах. И ему было больно, кандалы растирали ноги, но в душе горел огонь любви и согревал его.

Подходили к Сорочинскому. Телега с конвойными уехала наперед, чтобы приготовить ночлег для партии. Два раза ребенка брали на руки женщины. И тогда рука Ивана отдыхала от постоянного напряжения. Сорочинские приготовили старый большой амбар, куда поместили арестантов, освободив их от прутьев. Ноги же оставили в кандалах и на ночь. Раздали немного сухарей, хлеба, соленой рыбы. Принесли воды. Жители поселка, увидев, что пришли кандальные, стали приносить, кто что мог из пищи: хлеб, вареный картофель, пироги, молоко. Но устав не велел принимать. Их отгоняли, даже отпугивали поднятием оружия. И только кувшин молока разрешил взять начальник для Марьяны. Женщин разместили в углу того же сарая за невысокой перегородкой, наказав старосте-кандальному следить за порядком в сарае. Уставшие кандальные легли на солому, благодаря Бога за возможность отдохнуть.

Онищенко, передав ребенка на ночь матери, расспросил, кто она и по какому делу судима. Оказалось, что муж Марьяны был сослан год назад на каторгу за устройство подпольной типографии. А у Марьяны нашли отпечатанные прокламации с требованием отмены крепостного права и передачи земли людям. Перед судом сказали, что сына ее оставят в приюте. Но Марьяна заявила, что наложит на себя руки, и ей отдали его в этап. Другая женщина обвинялась в отравлении деспота-помещика. Третья была евангелистка, совращала в свою веру православных. Все они были судимы и приговорены к каторжным работам в Сибири.

Целую ночь Иван переходил от кандального к кандальному. Он знал, что в этом 1861 году готовилось освобождение крестьян от крепостничества. Знал по Херсону, сколько в тюрьмах сидит людей за возмущение против него, за поступки, связанные с неограниченным произволом помещиков и органов власти, стоящих на страже крепостного права. И голос внутри его говорил, что надо помиловать этих людей, освободить их. И теперь, расспрашивая их, он видел, что большая половина каторжан виновны в нарушении прав того, что признано прогрессивными людьми, а теперь признается и царем позорным для общества и недостойным для человека положением. Но пока будет издан Манифест, пока развернется машина пересмотра дел, люди будут страдать и гибнуть. И сколько их погибнет еще. Вот и Марьяна, оправится ли после стольких страданий?

Имея при себе тетрадь, при свете фонаря он записал фамилии, записывал статьи, сущность предъявляемых обвинений. Он будет ходатайствовать, ему дана Богом возможность видеть прокуроров, судей, возможность просить, даже рискуя собой, требовать пересмотра, требовать освобождения.

Из Сорочинец до Оренбурга партия шла пять суток. Только на третьи сутки Марьяне стало лучше, и она взяла к себе сына. Ивану стало теперь полегче, но страшно ныли раны, натертые кандалами. Он шел до Оренбурга, чтобы Марьяна ехала в телеге, он нужен был здесь, чтобы в Оренбурге выполнить задуманное.

Когда вышли из Сорочинец, молодой голос, а это был ссыльный Федя из политических, вдруг негромко запел песню о колодках. Песню он пел один, а припев стали петь многие. Эти слова припева снова всколыхнули Ивана и даже вызвали слезы.

Сбейте оковы. Дайте мне волю, Я научу вас свободу любить.

— Кто запел? — бешенно закричал соскочивший с телеги начальник конвоя, подбегая к партии. — Замолчать! И как ответ вся партия снова повторила слова припева:

Сбейте оковы. Дайте мне волю, Я научу вас свободу любить.

Начальник остановил ход и, подскочив к первой партии, стал бить плетью всех кандальных. Люди старались уклониться, молчали, только шел глухой ропот по партиям.

— Следуй! — крикнул начальник, уже остывший и униженный своим поступком. И тогда другой голос из задней партии тихо запел “Отче наш”.

Ему стал вторить второй, третий, и вскоре все, кто знал, стали петь. Как будто по людям прошел добрый ангел. Все пели, шли. Онищенко, глядя на кандальных, и сам пел, и слезы мира туманили его глаза. А когда кончили петь, он услыхал голос из впереди идущей партии:

— Так пели в Херсонской тюрьме. О, что это было за время! Там, в сорок первой, рассказывали, был евангелист Онищенко. Он научил.

Иван не мог удержаться от слез. Вот оно, доброе семя, зерно горчичное. И он был рад, что его здесь не знают по имени, что вся слава идет Тому, Кто единственно достоин ее.

Все три дня пути до Оренбурга кандальные пели молитву. В Оренбургскую тюрьму прибыли поздно вечером. Шел дождь, все промокли, кандалы тащили за собой грязь и идти было мучительно. И мрачная тюрьма показалась этим людям спасением, желанным уютом.

Арестантов освободили от оков и провели сначала в баню, а затем, раздав пожитки, в общую камеру пересыльных. Получил свою сумку и Онищенко. Женщин поместили отдельно.

— Ну Марьяна, — сказал Иван, когда женщин уводили, — Бог да поможет тебе продержаться, пока тебя отпустят. Я верю, что это будет скоро.

— Ангел ты с неба, добрый человек! — сказала она, прижимая сына к груди.

Долго и много пили кипяток, согревались, наслаждались возможностью отдохнуть. Только ныли ноги и болели раны. В бане фельдшер осматривал раны, смазывал их какой-то болеутоляющей мазью, накладывал примочки и бинтовал. Это предусмотрено уставом пересыльных тюрем и строго выполнялось. Запущенные раны легко превращались в язвы, и идти такой арестант уже не мог. За исполнением этого следил пристав.

Глава 19. Губернский прокурор

Рано утром после раздачи хлеба и кипятка дверь камеры пересыльных открылась, и дежурный позвал:

— Онищенко, с вещами.

Иван встал, одел сермяг, перекинул через плечо сумку и, держа в руке шапку, негромко сказал:

— Прощайте, братья мои.

— Онищенко! Онищенко! — заговорили голоса в камере, — это Онищенко, брат всех людей.

— Онищенко, — сказал старик и, подойдя к нему, обнял его и поцеловал. — Слыхали о тебе много, Иван Федорович. И Бог допустил мне увидеть тебя. Ты не читал нам здесь Евангелия, но дела твои были живым Евангелием. Иди с Богом. Я знаю, ты идешь сам в Сибирь, но крест твой не менее тяжел, чем наш, обычных, грешных людей. Ты несешь крест достойно. Станем, братья, на колени.

Вызвавший Онищенко дежурный молча стоял у дверей и давал возможность попрощаться. А Иван, встав на колени, вместе со всеми запел “Отче наш”. Дежурный снял шапку, перекрестился и тихо закрыл дверь.

Ивана провели в канцелярию тюрьмы и там уже как почетного гостя пригласили в комнату, выходящую окнами на город. За столом сидели знакомый уже Ивану пристав, разрешивший ему следовать с кандалами, и другой важный с виду человек в форме высокого судебного чина. Оба поднялись. Пристав поднес руку к козырьку, а другой вышел из-за стола и подал руку.

— Губернский прокурор, — отрекомендовал он и предложил Ивану сесть в кресло. — Я знаю, что вы Онищенко. Вас отрекомендовал мне господин пристав. Он неделю назад встретил вас под Сорочинском. О вас я слыхал лично от херсонского губернатора, по милости которого вы идете без конвоя, и он не ошибся в вас. Вы оправдали его доверие. Сегодня мне рассказывал о вас господин пристав. Дай вам Бог и дальше оправдывать высокое доверие.

Иван почтительно наклонил голову.

— Ваше сиятельство, — начал Иван. Но прокурор перебил его:

— Называйте меня просто Иван Мефодьевич.

— Ваше сиятельство, — продолжал Онищенко, — Сам Бог послал вас мне навстречу. У меня к вам очень большое обращение, просьба. Выслушайте меня.

— Говорите, я внимательно слушаю вас. А потом и я хочу у вас многое спросить.

— Вы, безусловно, знаете, что вся Россия говорит сейчас об отмене крепостного права. Есть большая надежда, что в этом году этот вопрос решится. И люди России станут равными другим, как они и равны пред Богом. Но у времени свой ход, у событий — другой. Бог позволил мне устами и действиями глубокоуважаемого господина пристава, — пристав поклонился и что-то пробормотал, стесняясь, — побыть семь дней хода и семь ночей с ссыльными на каторгу. Идут на 10-15 лет, некоторые пожизненно. Конечно, и этап, и существование их там — очень трудное испытание. Я расспросил каждого, записал их вину. Вот они все у меня здесь.

Онищенко положил на стол исписанную тетрадку.

— Из пятидесяти человек сорок осуждены по причинам существования страшного бесчеловечного крепостного права. Убийство — тяжелое преступление, избиение с искалечиванием — тоже тяжкое преступление. Но те убийства, поджоги, которые прямо вызваны бесчеловечностью панов, помещиков, владеющих людьми против вечного закона Бога о свободе, они нашли сейчас оправдание в виде отмены крепостного права. И люди должны быть отпущены. Не оправдание, а прощение, милость и человечность. Конечно, человечен будет готовящийся Манифест, новый закон. Но в той же мере должны быть человечными и мы, отменившие старый, жестокий закон. Вот список и запись вины людей, и я в полном вашем распоряжении. Я готов помочь вам руками, глазами, жизнью даже.

Прокурор смотрел на Онищенко, и казалось ему, что он перестал быть прокурором, что он просто был Иваном Мефодьевичем, простым человеком, который любил семью и детей, которому так часто было жалко людей и которому не раз хотелось сделать милость, учесть обстоятельства. Но он глянул на свой мундир с позолотой, обвел глазами судейскую комнату и пристава, подобострастно ожидающего его приказания, и знал, что он служит закону, служит властям, писавшим эти законы, и что в законе определенно все точно, до буквы, расписано сколько и какие наказания следуют за преступление. И он, прокурор, на то и поставлен, чтобы исполнить все, указанное ему писанными законами.

Но Онищенко, его личность, его поступки разбудили другие вечные законы Бога, записанные на сердце человека. И пока был около него этот необычный человек, необычно мыслил и необычно мог поступить и сам он, прокурор. Он вздохнул и тепло сказал:

— Вы правы, ссыльный Онищенко, в этом году Манифест будет государем подписан. Он уже подготовлен и обсуждается. Безусловно, следствием этого Манифеста будут являться пересмотренные дела заключенных. Но это вопрос времени. Сложен процесс судопроизводства. И длителен, и часто очень запутан. Чаще всего все кончается отбытием срока наказания. Дали тебе срок — сиди, выживешь — твое счастье.

— Ваше сиятельство. Обычно мы сами не ищем добрых дел. Слишком заняты службой, обязанностями и самими собой. Но если тебя просят, если тебя умоляют, а ты в глубине души — христианин, знаешь заповеди Христовы, веления Бога — можешь ли ты не делать, не откликнуться? — не можешь!

— Да, вы правы, — несмело вставил пристав, все время с тайным восторгом слушая необычного, такого честного и прямого человека-ссыльного. — Я тоже часто ловлю себя на мысли, когда сильно просят, как говорят, с молитвой, не могу устоять. И делаю против устава, но по совести. И, скажу откровенно, только это и есть светлые минуты.

Губернский прокурор с удивлением посмотрел на пристава: первый раз он видел этого человека таким, без руки под козырек, без шаблонных слов: “Слушаюсь, ваше превосходительство”. Сейчас разговаривали три человека, три разных по чину и одинаковых по требованию совести. И заговорил губернский прокурор, и в голосе его была человечность:

— Слушайте, Онищенко Иван… Федорович, я на вашей стороне. Я на стороне Божьего провидения. С сегодняшнего дня и на две недели разрешаю вам находиться в Оренбурге. Я не могу сказать “запрещаю”, но не советую заниматься делами евангелизации.

Город имел строгий надзор. Можно сказать, что город был на известной границе. А делать дело евангелизации, любить страждущих кто может запретить?

— Жить вы будете в отдельной комнате, где к вашим услугам будут стол, чернила и тишина. Питаться будете там же, пристав это все устроит. Вход в комнату, где содержится партия, с которой вы жили, открыт вам в любое время дня и ночи. Пишите прошение на имя центральной судебной палаты. Мой дом в городе открыт для вас в любое время дня. Вас охотно примет и с удовольствием познакомится с вами моя жена.

Онищенко поднялся, подошел к прокурору и протянул ему руку. Тот с готовностью подался вперед, отвечая на приветствие.

— Есть у меня просьба к вам, а вместе с тем и вопль: ходатайствуйте перед государем, чтобы дозволили без кандалов следовать этапу. Я благодарен господину приставу, что он позволил заковать мои ноги в Сорочинцах в кандалы. Я шел всего пять дней, а смотрите, что делает это орудие пытки с ногами человека.

Онищенко, не стесняясь, с трудом снял сапог и поднял выше штанину. То, что представилось глазам губернского прокурора, было страшно.

— И вы могли обуться? — с уважением и сочувствием сказал губернский прокурор, слегка побледнев. — И вы смогли идти сюда, двигая этими ногами, стоять и говорить с нами о горе других?! Боже!

Прокурор сел и закрыл лицо руками.

— Такими сидят сейчас в камере пятьдесят четыре человека. Такими ногами идут сейчас по дороге целые этапы стариков, женщин. Кровь их ран взывает к моему сердцу, она не может теперь не взывать и к вашему, господин пристав.

— Но это не мы предписали, — слабо, с болью сказал пристав.

— Но в вашей воле поднять голос перед высшими, где только возможно облегчить участь несчастных. Все, что вы сделаете одному из малых сих, то сделаете для Меня, — говорит Христос. Если бы мы, называющие себя христианами, всегда помнили это, мы бы совсем иначе поступали и жили.

— Скажите, Иван Федорович, чтобы пресечь зло, чтобы был порядок, чтобы люди боялись преступать закон — тюрьмы нужны?

— Боже мой. Ваше сиятельство. И вы еще спрашиваете? Ответьте мне сами, как вы думаете?

— Мы знаем… — начал губернский прокурор. Онищенко осторожно, но настоятельно перебил его:

— Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят, — молился Иисус. Не ведают. Ведали бы — не делали. Весь вопрос в ведении, что надо и что не надо делать.

— А что же делать, Иван Федорович, вот сегодня, сейчас?

— Нужно духовное пробуждение, нужно сейчас, нужно сегодня, всегда нужно. Пробуждение во мне, пробуждение в вас. Пробуждение людей. Понять, что есть не единица, живущая случайно, без отчета кому-то, а что ты часть общего, и что остальные люди тоже часть того общего. А это общее всем — Бог. Понять то, что человек один счастлив быть не может, что его счастье в гармонии со всеми, в счастье всех. И понять так, полюбить это понимание больше своей личной жизни — самое главное. Делать другому то, что желаешь себе.

Живите и знайте, что вы живете перед Кем-то, Кто знает все ваши поступки, и что все ваши деяния определят жизнь вашей души после смерти. Зная, что жизнь души вечна, что Бог в свое время спросит вас, и что вы должны будете Ему ответить. Все это полюбить и жить по нему. Люди, живущие по Евангелию, не идут в тюрьмы за убийство и за грабеж. Уголовных нет из числа тех, кто следует Евангелию. Я вижу выход из создавшегося положения только один — проповедь Евангелия, пробуждение от темных дел к свету.

— Тогда скажите, а что нам, работникам суда и тюрем, делать?

— Не судить, тюрьмы распустить, простить все-все.

— Так завтра мир захлебнется в крови.

— Нет. И в это надо верить. Не захлебнется. Прощение пробуждает. Прощение сразу делает человека новым. Простите всех, распустите тюрьмы, и эти люди первыми войдут лучшими людьми в царство правды.

— Вы сказали много. Я это все время буду помнить. Поймите, как мне тяжело поступать иначе, чем я поступал все это время. Но вас я глубоко понимаю, ценю ваши слова и уважаю вашу жизнь. Вы правы. Я не прав. А хочу, видит Бог, и я участвовать в правоте.

Две недели был Иван в камере пересыльных, раны на ногах заживали, люди набирались сил идти дальше. Но у Ивана была надежда, была вера освободить их всех. В город он не ходил. Днем он составлял прошения, вечерами бывал в камере, и только ночью отдыхал в камере-одиночке, в которой молился, передавая все свои силы, всего себя. А в камере шло великое дело пробуждения, читали Евангелие, вместе пели, вместе молились.

К концу второй недели все прошения на пятьдесят четыре человека были написаны и подписаны губернским прокурором, генерал-губернатором и переданы на высочайшее имя.

Онищенко надо было идти дальше. Он понимал свое положение, понимал течение жизни, был благодарен Богу. Трогательным было его прощание с кандальными. Волнующим было и прощание с губернским прокурором.

— Вы открыли мне глаза. Вы сказали мне о пути Евангелия, пути, по которому должен идти, — целуя Онищенко, сказал прокурор.

Почти через полгода, подходя к Атбавару, Иван встретил на дороге пристава, и тот рассказал ему, что из пятидесяти четырех человек, шедших тогда в кандалах, сорок человек по хадатайству отпущено на свободу, в том числе Марьяна и две другие женщины.

Глава 20. В Орской крепости

Кончилась весна. Второй день шел Иван по Оренбургским степям, по каменистым возвышенностям, по берегам реки Урал. Все чаще попадались укрепления с солдатами и батареями, устроенные как оборонительная линия, защищающая юго-восточную окраину Российской империи от вторжений и набегов. Ночи были прохладные и даже холодные. Он присел на пригорке. Наступила тихая лунная ночь, и он вспомнил начало стиха Лермонтова: “Выхожу один я на дорогу”. Отдыхая, он смотрел на мрачную батарею, высоко рисовавшуюся на скале, и трудно вязалась она с бескрайним небом и светлыми звездами.

Поднявшись на пригорок, он прошел к воротам укрепления. Постучав молотком по воротам, он подал свое удостоверение и спросил пустить его переночевать в казарме. Солдат прочел бумагу, внимательно посмотрев на путника и, ничего не сказав, впустил его, запер ворота и провел к небольшой избе, стоящей в стороне от длинных казарм.

— Нечипуренко, — сказал он, — пусти к себе переночевать ссыльного, — и добавил мягче, — напои чайком, с дороги идет человек.

Когда Нечипуренко, усатый солдат, и Онищенко остались одни, тот протянул Ивану руку, пригласил раздеться и сесть за стол. Изба была небольшая, на пять коек. Все они были застланы солдатскими одеялами. В углу стояла печка, от нее шло тепло, на плите попискивал чайник.

Солдат достал из стола хлеб, сало, принес чайник.

— Чем богаты, тем и рады, — сказал он с украинским выговором.

— Откуда ты? — спросил его Онищенко.

— С Херсонщины.

— И я тоже оттуда.

— Земляки, — сказал солдат, и глаза его доверительно засияли теплом. Надо было кушать. Солдат мельком посмотрел в угол и перекрестился, Онищенко поднялся и посмотрел на солдата. Тот тоже поднялся. И Онищенко кратко, вслух помолился. Солдат не сказал “Аминь”, а только, когда сели, спросил:

— Ты какой веры?

— Я евангельской, а вышел из православия. Долго земляки не ложились спать. Иван читал солдату Евангелие, рассказывал о своей евангельской вере и о своем пути.

— А ты знаешь, — сказал Нечипуренко, — вот на тех нарах, на которых ты будешь спать, долго спал Шевченко Тарас, тоже наш земляк.

Онищенко заволновался. Он слышал песни Тараса-Кобзаря, их пели бродячие певцы, читали в школе, часто с опаской, но с любовью. Оплакивал Тарас тяжелую крепостную долю, которую испытал сам, и призывал жить по совести и по-Божьи.

Нечипуренко рассказал:

— Сослали Шевченко на десять лет сначала в Оренбург, потом прислали сюда, в Орское укрепление. Меня тоже на пятнадцать лет выслали за бунтарство, подружились мы с Тарасом. Весь 1847 год пробыл здесь Тарас. А думы ведь шли и просились на бумагу. И он завел себе книжечку и туда ночами вот на этом столе и при этом каганце писал. А чтобы не нашли, носил книжечку за халявой сапога. Так он и называл ее “захалявка-книжка”. Год он продержался здесь, потом перевели в Косарал, затем в Оренбург, а потом в Новопетровское укрепление. Там он и был, пока не выпустили. А выпустили как! О нем хлопотала перед царем графиня Толстая. И выхлопотала. Он думал ехать через Оренбург и заехать ко мне попрощаться, но поехал через Астрахань. А мне передал через земляка Андрея Обрашенкова несколько листков со стихами и молитвой, которую я запомнил и часто творю на коленях. И еще порадую тебя вот этим письмом. Это письмо заступнице графине. Здесь я и увидел, каким стал в конце своего испытания мой друг, дорогой земляк Тарас Шевченко.

Нечипуренко вытер слезу и стал читать:

— “Новопетровское укрепление, 1851 год, январь, 9.

Анастасии Ивановне Толстой!

Драгоценное письмо Ваше от 9 января минувшего года получено в укреплении 26 декабря, а мне передано распечатанным 1 января, как подарок на новый год. Какое мелкое материальное понятие о подарке и празднике. Есть люди, дожившие до седых волос, а все-таки дети, дети, не наученные опытом понимать самые простые вещи. Как, например, не говорю уже о десятилетнем моем чистилище, довольно и шестимесячного терпения трепетного, душу гнетущего ожидания. Они, разумеется, бессознательно крадут из моей мученической жизни самое светлое, самое драгоценное — четыре дня. К шестимесячной пытке прибавляют еще четыре дня. Дикое преступление. А между тем бессознательное. Я и с умилением сердца повторил слова распятого человеколюбца: прости им, ибо не ведают, что делают.

Друже мой благородный, сестра моя Богу милая, никогда мною не виденная. Чем воздам, чем заплачу тебе за радость, за счастье, в котором ты обаяла, восхитила мою бедную, тоскующую душу. Слезы беспредельной благодарности приношу в твое возвышенное благородное сердце. Радуйся, несравненная, благороднейшая заступница моя. Ты вывела из бездны отчаяния мою малую бедную душу. Ты помолилась Тому, Кто, кроме добра, ничего не делал. Ты помолилась, и радость твоя, как моя благодарность, — беспредельна. Шатобриан сказал в “Замогильных записках”, что истинное счастье недорого стоит и что дорогое счастье — плохое счастье. Что он разумел под этим простым словом?

Я в страданиях понял, что истинное счастье не так дешево, как думает Шатобриан. Теперь и только теперь я вполне уверовал в Слово, теперь только молюсь я и благодарю Его за бесконечную любовь ко мне, за ниспосланные испытания. Оно очистило и исцелило мое бедное, больное сердце. Оно отвело призму от глаз моих, сквозь которую я смотрел на людей, на самого себя. Оно научило меня, как любить врагов и ненавидящих. А этому не научит никакая школа. Я чувствую себя, если не совершенным, то, по крайней мере, безукоризненным христианином. Как золото из огня, как младенец из купели я выхожу теперь из мрачного чистилища, чтобы начать благороднейший путь жизни. И это я называю истинным, настоящим счастьем. Счастьем, которое шатобрианам и во сне не увидеть. И если, как вы питаете надежду на личное свидание наше, если повторится эта сердечная исповедь, то боюсь, что это будет повторение слабое и бесцветное. Дождусь ли я такого тихого сладкого счастья, когда Вам лично, с уверенностью перерожденного христианина, расскажу, как сон, мое грустное минувшее.

Всем сердцем приветствую графа Федора Петровича, Вас, детей Ваших и всех, кто близок и дорог благородному сердцу Вашему. До свидания.

Где Осипов? Не попал ли он в число друзей моих, которым было запрещено всякое сообщение со мною? Храни его Господи. Т. Шевченко”.

Кончив читать, Нечипуренко аккуратно сложил письмо друга, поцеловал его и уложил все снова на место. А Онищенко сидел, весь отдавшись осмыслению того, что прослушал. Путь к Богу сложен, горист, но какой определенный и блаженный. Страданиями человек приходит к истине.

— Ну, — сказал Онищенко, — давай вместе воздадим славу Богу нашему, и ты будешь спать. А я потом еще посижу, попишу за столом, за которым Тарас писал “захалявные” свои книжечки.

Солдат, укрывшись одеялом, скоро уснул, а Иван еще долго писал дневниковые записи. Всю дорогу, не совсем регулярно, но сочно описывал он свою жизнь в пути. И слал почтой в родную Основу дорогой тете Кате. Пусть знают простые люди, что он жив, здоров, Господь сопутствует ему.

Уже совсем рассвело, когда Онищенко вышел из ворот Орского укрепления. На востоке небо полыхало пламенем поднимающегося светила. На душе у Ивана было сложное чувство печали и радости. Но радость была сильнее. Он любил Бога, людей, все живое, и в этом была жизнь.

Глава 21. Сапожник Авдеич

Вечерело. Проходя тесной улочкой города Есиль, Онищенко стал думать о ночлеге. В полуподвале одного из домов он увидел бородатого старичка, сидевшего за сапожным столиком и чинившего обувь. Чем-то родным, знакомым повеяло на Ивана. Сколько он просидел вот так же за столом, сколько добрых дум прошло в его голове за таким занятием. И он, спустившись по трем деревянным ступенькам, постучал в дверь. Старичок приветливо сказал:

— Милости просим, заходи, гостем будешь.

— Мне бы, дедушка, переночевать где. Не пустишь ли меня к себе?

— Я и то ладно. Я живу один, постель у меня есть и щи в печке горячие.

— А у меня в сумке хлеб, — сказал Иван и почувствовал себя как дома.

Закончил старик работу, убрал верстачок и пригласил путника к столу. Поели щи, попили чай с сахаром и разговорились. Онищенко кратко рассказал о себе, кто он и куда направляется, а старичок поведал свою историю:

— Была у меня старуха, моложе меня немного. И был у нас сын. Старуха померла, когда сыну было двенадцать лет. Очень горевал я, но время загладило боль. Вся радость моя был Петька, сынишка. И сапожному делу учился, помогал мне, и в церкви на клиросе пел. Да заболел он и тоже помер. И затосковал я очень, даже на Бога роптать стал: за что меня, Боже, так наказываешь, что я сделал настолько недостойного? И в церковь перестал ходить, и даже руки на себя хотел наложить.

Но однажды Бог послал мне на ночлег, вот как тебя, старичка. Шел он в монастырь Богу помолиться. И рассказал я ему о своем горе, о том, что ропщу, что жить не хочется. И сказал он мне, что это от того так, что неправильно я живу, что только о себе думаю. А надо думать о Боге, о том, как помочь другому, как приютить да накормить бездомного, голодного. Тогда, говорит, и на Бога роптать не станешь, и жизнь полюбишь. И когда он уходил, подарил мне маленькое Евангелие. Вот оно. И стал я читать его. Думал читать по праздникам, а как стал читать, так и каждый день читаю. Прочту немного и работаю. И на сердце легко стало, и про мытаря, и про бедную вдову, и про доброго самарянина. Потом помолюсь на ночь и, как дитя, засыпаю.

Слушал Иван старика, и слезы сами текли по его щекам. Как верно все, какая все правда.

Было уже поздно, когда два человека, Иван Онищенко и старичок-сапожник Кузьма Авдеич стали рядом на колени и изливали в молитве свою радость мыслить и жить по пути, указанному Спасителем в Евангелии. А утром старичок рассказал Ивану:

— Лег я вчера после молитвы и долго что-то не спалось. Все думаю о том, что читал сам и о чем ты мне говорил. И стал думать о том, как у фарисея Христос сказал Симону: “Ты воды Мне на ноги не дал… и целованье Мне не дал”. Ах, — думал я, — да приди Ты ко мне в дом. Я Тебя накормлю, напою и ноги умою! Стал уже засыпать, когда из угла как бы голос слышу: “Завтра приду к тебе”. Подивился я, думаю: стар уже стал Кузьма Авдеич, такое тебе слышится.

Выслушал Онищенко старика и сказал ему:

— Авдеич, если есть у тебя много заказов и ты мало сил имеешь, давай я у тебя поработаю денек, другой, помогу тебе. Я молод, дело это знаю.

— И то дело, — одобрительно сказал сапожник.

Сварил Авдеич щей, поставил в печь кашу, и сели они с Иваном делать починку. Целая груда была заказов, все больше от бедных людей. Авдеич делал работу добротно и денег больших не брал. А то и совсем даром делал. Работа шла, дело ладилось, а Авдеич все в окно поглядывает: не идет ли кто?

Видит старик: Петрович, старый солдат, живущий у купца из милости, метет улицу. На дворе холодно, дует ветер и, видно, Петрович устал и замерз. Остановился, на руки дует, в старую шинель кутается. Открыл Авдеич дверь, позвал старика. Зашел солдат к сапожнику, тот ему табурет поставил к столу, достал из печки чайник, налил чаю, сахару кусок положил.

— Пей, Петрович, погрейся.

Взял Петрович стакан, налил в блюдце, пьет, а у самого слезы по щекам катятся. Выпил, поставил стакан, но, видно, еще хочет. Налил ему Авдеич еще. Полил Петрович чай, поднялся, благодарит.

— Спасибо, Авдеич! И тело согрел ты, и душу.

— Богу слава, — сказал Авдеич, поправляя очки и беря другой сапог.

Солнце уже поднялось к обеду. Много работы сделали Иван и Авдеич. Но еще много лежит. Работает Авдеич, а в окно все посматривает. На немой вопрос Ивана он улыбаясь сказал:

— Да все жду, не придет ли кто?

Иван ничего не сказал и тоже улыбнулся.

И видит Авдеич недалеко от окошка, опершись о стену, остановилась женщина и что-то кутает в старый платок. Сама почти раздетая, ветер дует, холодно. И видит, что ребенка кутает она, а тот кричит. Бросил Авдеич шило, побежал к двери, очки упали на пол.

— Умница, а умница. Иди сюда, что ты там на холоде? Зашла женщина в комнату. Авдеич помог ей ребенка на подушку положить.

— Озябла-то ты как! Дай я тебя щами накормлю, согрейся.

Налил он ей щей, дал хлеба, а сам ребенка стал забавлять, чтобы не плакал. Приложил палец к носику ребенка, он и улыбнулся. Улыбнулась и женщина. И рассказали, что служила она у хозяина, что соблазнил ее хозяйский сын и родила она ребенка и выгнали ее. Шаль была и ту вчера заложила за цинковкой — кормиться-то надо. А сама не ела несколько дней и в груди молока нет.

Полез Авдеич в сундук, где лежала теплая поддевка покойной жены, подал ее женщине.

— На, одень, теплая она и совсем еще новая. Это жены моей — покойницы. И рубль достал и дал женщине.

— Спасибо тебе, дедушка, сам Бог послал меня к твоему окошку. Застыло бы дитя совсем.

— Богу слава, Богу слава, — сказал Авдеич, провожая женщину.

Уже стало темнеть. Посмотрел Авдеич в окно и покачал головой.

И видит: торговка идет с корзиной яблок. Остановилась передохнуть, а из-за угла выбежал мальчишка, схватил одно яблоко, но старуха схватила его за руку. Мальчик заплакал, а старуха стала кричать. Выбежал Авдеич на улицу, подошел к старухе:

— Отпусти его, бабушка, Бог с ним, я уплачу тебе за яблоко.

— Я в полицию его поведу, таких судить надо.

— Полно, бабушка, если за все судить, так нас судить всех надо за грехи наши. А ты его отпусти, так он больше никогда не будет. Христос всех прощал и нас простил.

— И то верно, — сказала старуха, смягчившись, и отпустила мальчика.

Только она хотела поднять тяжелую корзину, подбежал этот мальчик и говорит:

— Дай, бабушка, я поднесу немного.

И пошли старуха и мальчик, мирно разговаривая. И забыла старуха взять у Авдеича деньги за яблоко.

Совсем стемнело. Авдеич убрал в мастерской лампу, налил щей, возблагодарил Бога за все и мирно покушали с Иваном.

Сели читать вместе Евангелие. Открыл Авдеич место, где было написано: “Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне”. Тогда праведники скажут Ему в ответ: “Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? И Царь скажет им в ответ: “истинно говорю вам: так-как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне”.

И сказал Иван, повторяя последние слова:

— Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне.

И понял Авдеич, что в этот день к нему приходил Спаситель и что он принял Его.

Долго молились в этот вечер Авдеич и его гость. А утром, собравшись в дорогу, Иван крепко обнял старика, и они три раза поцеловались.

— Да сохранит тебя Бог в пути твоем! — торжественно сказал старичок, отирая слезы.

— Нам потому, Авдеич, хорошо вдвоем, что нас соединяет одна Лоза, Иисус Христос. Мы — ее ветви, и если приносим плод, то мы действительно живые ветви.

Глава 22. У Иртыша

Немногим меньше года шел Онищенко от Орска до Иртыша. Тысяча верст — расстояние для нашего хода большое. Кормился он, в основном, сапожным ремеслом. Трудно и непросто было войти в дом, войти в доверие. Места были дикие, не такие, как на Украине или в средней части России. Часто за целый день пути не встречалось ни одного селения, а в тех, что попадались, зачастую не пускали ночевать. Много бродячих людей, много ссыльных, идущих после отбытия срока. А люди разные попадаются: и воры, и недобрые. Нередки были случаи убийства, ограбления, насилия. Это делало жителей недоверчивыми, замкнутыми. И потому Иван старался идти как можно больше, не заходя никуда. А когда уже заходил, если его пускали, то оставался неделю, а то и две. Он сапожничал, входил в доверие, его скоро начинали любить. Он читал Евангелие, хорошо чинил и шил сапоги, вносил так необходимое тепло в души людей.

Два месяца в трудное зимнее время он пробыл в Есиле, в доме киргиза Василя. Василь делал сбрую для лошадей. Иван шил сапоги, и у них хорошо получалось общее дело. Василь ходил в мечеть. Иван никуда не ходил, но каждый день читал Евангелие. Слушали его соседи и заказчики, слушал Василь и принимал все слова Иисуса Христа.

— Так и у нас, верно это, — говорил Василь, слушая Ивана, но дальше не шел.

Казалось, его вера раз и навсегда преградила доступ христианства в его разумение. В жизни он был безукоризненным, дело вел честно, в семье добр и к людям милостив. Только курил трубку и на праздники с друзьями пил водку и тогда песни пел длинные и тягучие. И на молитву вместе с Иваном он не становился. А сам каждый день утром, в обед и вечером в своей комнате постилал коврик, становился на колени и подолгу молча кланялся. В такие минуты бесполезно было его звать, ни за что он не поднимется, пока не окончится время для молитвы.

Вера его была загадкой для Ивана. Вера же Ивана была тайной для Василя. В основном же Бога они понимали одинаково, только в вопросе вечности чувствовалось, на чьей стороне больше жизни. Василь о вечности никогда не думал, земное его тяготило, не было у Василя постоянной радости в жизни, часто он был невесел и как бы опустошен. Онищенко много думал о вечности. Для него она была светом и доброй надеждой, и он постоянно был добр, жизнерадостен, внимателен ко всем.

Много Иван положил семени Евангелия в Есиле. Семена ложились добрые, но почва была сильно затвердевшая, и ранних всходов он не видел. Горячо молился Иван ночами и понимал, что для всхода нужно время, нужен дождь, нужно солнце. А это все в руке Бога.

Вышел Иван из Есиля, не провожаемый вновь найденными друзьями, но это его не огорчило. Он оставил здесь все, чем был богат: слово Евангелия, пример своей жизни. Дело, порученное Хозяином, он делает.

Останавливался он в Алексеевке, в Алтасаре. И вот однажды перед вечером, уставший от дневного зноя и духовного одиночества, остановился он у селения Белогорье на самом берегу Иртыша. Как зачарованный смотрел он на быстро текущие воды большой реки Сибири. Позади — радости и печали, впереди — новый, никогда исхоженный путь. Одно известно: с ним Бог и он с Богом. Может ли быть плохо?

Иван положил на землю сумку, сермяг и прошелся по берегу, сначала по течению, затем против течения. Как хорошо здесь. Хорошо на Днепре, хорошо на могучей, полноводной Волге, а здесь все ново и удивительно. Это начало Сибири, это начало его этапа по Сибирской земле среди самобытных, неведомых ему людей. Читалось ли там Евангелие? Знают ли Иисуса Христа? Иван стал на колени лицом к реке и долго молился.

Темнело. Иван одел сермяг, вскинул на плечо сумку и пошагал в село. Как его примут здесь?

В облике этого села было что-то знакомое, украинское. Только устроено все не из ракушечника и глины, как в Основе, а из дерева. И дома все, видно, недавно поставленные, светлые еще. Только вошел он в село, как навстречу ему вышли две девочки-подростки и прямо направились к нему.

— А мы тебя видели, — сказала одна из них. — Ты пришел на берег, долго смотрел, потом положил сумку и прошел по берегу, а потом встал на колени и молился, а мы молились о тебе. Кто ты такой?

— Я издалека, с Украины, из Основы, на Херсонщине это.

— А мы тоже ведь оттуда, из Знаменки. Идем к нам. Как тато и мама рады будут!

Сопровождаемый девочками, Иван вошел в просторный дом, где его приняли как родного и близкого. Когда хозяин узнал, что гостя зовут Иваном Онищенко, он обнял его и заплакал. А потом стал рассказывать:

— Мы тоже евангелисты, из Знаменки, Елизаветградского уезда, Херсонщины. Детки вот наши Надя и Маша — близнецы, родились там. Нас три года назад шесть семей евангелистов из Знаменки без суда погрузили на наши же брички и привезли сюда, на пустой берег Иртыша. Правда, помогли лесом, чтобы мы построились. Из других мест привезли еще, нас здесь целый поселок. Слава Богу за все. Но только запретили совращать в свою веру народ из других селений. Мы все крещены были еще в своих прудах. А подрастающих крестим теперь в Иртыше, сибирской реке. Девочки вот только недавно приняли крещение. А про тебя, Иван Федорович, мы много знали по Знаменке. Мы всегда тебя приносили Богу в молитвах. Ты с дороги устал, раздевайся, помоешься, покормим тебя и спать ляжешь. А завтра соберемся все после работы, расскажешь нам, скажешь нам назидание, порадуемся вместе. И вопросов у нас много. Народ теперь особенный, когда мы стали жить всем селом евангелистов.

За столько времени Онищенко впервые лег спать как дома. Рядом близкие по духу люди, одно разумение, одни стремления.

Днем он долго сидел на берегу Иртыша и смотрел вдаль, где была Сибирь. Обошел все дворы Белогорья, со всеми поговорил, со всеми познакомился. Евангелисты в жизни — это возрожденные к новой жизни люди, крестившиеся в доброе обещание служить Ему чистой совестью. А вечером в просторной комнате Терещенко Александра Михайловича, мудрого человека из той же Знаменки, собрались все Белогорцы. Торжественно проходило молитвенное собрание. И направление его было не обычное, не призывное, а на достижение совершенства в жизни евангелистов. У большинства в руках были Евангелия, пели песни, еще заимствованные из православия, но по-новому, как-то по-своему. Проповедь Онищенко была выслушана с особым вниманием. Все знали, что это их начинатель. Хотя молодой еще, но мужественный. Молитвенную часть собрания долго не затягивали, желая послушать рассказ Ивана Федоровича о себе, о своих скитаниях, о шествии в Сибирь. И были насущные вопросы. Хотелось спросить, поделиться мыслями, самой жизнью.

После собрания маленьких повели домой, очень старые пошли на покой, остальные разместились, попросили благословение и приготовились слушать. Онищенко рассказал о себе. Из уст его лилась повесть о тех людях, которых пробуждало Евангелие на протяжении всего его путешествия. Как велики шаги истины на земле.

Затем Онищенко пояснял, как проводить собрания, давал советы проповедникам, увещевал, как устраивать жизнь общины. Спрашивали Ивана и юноши о том, как вести себя, как относиться ко многим вопросам жизни. И Иван отвечал, советовал, как это открывалось ему.

Было за полночь. Ушли молодые, спросив и получив ответ. Ушли женщины, которым рано вставать и готовить пищу уходящим на работу. Остались мужи, несущие ответственность за общественную жизнь села. И сказал один из них:

— Скажи нам, Иван Федорович, свои мысли о вопросе совместной жизни всех евангелистов. Опыта у нас нет. Знаем, что первые христиане жили все вместе, все продавали, ложили в общий котел и жили, как учил Иисус Христос, в любви и согласии. Волею Бога мы собраны здесь в Белогорье вместе. И только одни евангелисты, испытанные. А живем все врозь. В мире, в любви, но врозь. А как по Слову надо?

— Вы все, евангелисты, пострадали за вашу веру в Евангелие. Но вы спрашиваете, значит не готовы. У вас жить вместе еще не потребность, а вопрос: как быть, чтобы не оказаться лицемером, чтобы не сказали люди плохого, чтобы было по Слову: “Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам”.

Только перед рассветом лег Онищенко спать. Вот он прожил два дня на Фаворе, среди своих, давая наставления. Завтра, даже сегодня — в путь, в неизвестность, но с Богом.

К полудню большая группа из Белогорья вышла к берегу Иртыша. Быстро шла вода сибирского богатыря. Смотря на реку, Иван сказал:

— Нам надо переплыть на тот берег, вон к тому высокому бугру, а течение сильное, снесет ведь вода.

— Брат, — сказал один из присутствующих, — а есть место, я его знаю, где можно перейти Иртыш. Немного выше Лебяжьего. Сейчас август, вода самая малая в реке.

И вся группа направилась вверх, где река разливалась вширь и было неглубоко, что можно было перейти вброд. Вот и пологий берег, расширенное русло, здесь переправа. Иван стал на колени. Опустились на колени и все остальные. В горячих молитвах предали любимого брата воле Божьей. После молитвы Иван сказал полюбившиеся ему слова:

— Ермак покорил Сибирь огнем и мечом, а я иду с Господом покорить Сибирь Евангелием.

Крепко со всеми расцеловавшись, Иван взвалил на плечи свои пожитки и босой вступил в воду Иртыша. Все стояли на берегу с непокрытыми головами и пели. Впереди Ивана с высоким шестом шел молодой юноша, хорошо знавший эти места. Вот середина, вот приближаются к тому берегу, вот выходят. Крепко обняв Ивана, юноша пошел обратно. А Иван вышел на высокий пригорок, оделся и стал, подняв руку с платочком.

— С Богом оставайтесь, братья!

— С Богом иди, дорогой брат, Иван Федорович.

Прошла по запыленной земле России первая капля. Вот непросохший ее след пересек границу Сибири — Иртыш. Казалось, капли больше нет, вся превратилась в след. А непросохший след этой капли остался.

До Иртыша мы были вместе с Онищенко, с ним страдали, участвовали в его радостях. Вместе переживали торжество шествия Евангелия по земле России. На этом повесть о первопроходце евангельского движения не заканчивается. Непросохшие следы первой капли видны по всей Сибири. Сотни общин евангельских христиан с давних времен славят имя Христово. Это плоды шествия первопроходцев.

Братья И. В. Каргель, доктор Бедеккер прошли по следам Ивана Онищенко, посещая города и тюрьмы, и находили следы пребывания в тех местах Онищенко. В журнале “Христианин” № 5 за 1927 год помещена фотография четырехсот участников Сибирского съезда евангельских христиан. В 1926 году проходил этот съезд в Новосибирске под лозунгом: “От деревни к деревне, от хутора к хутору, от человека к человеку”. Это, как мы достоверно знаем, был девиз Ивана Онищенко. С ним он шел, с ним мы оставили его на берегу сибирского Иртыша.

Продолжаются исследования пути Ивана Федоровича Онищенко. Время хранит тайны, время и открывает их. Будем надеяться еще увидеть первую каплю в далекой Сибири, страдать вместе с нею, торжествовать вместе во Христе Иисусе Господе нашем.